– Борьба закончена, – сказал он. Кэйтаро смотрел вопросительно и тревожно, и тогда Цагасава прибавил: – Не будь ты моим сыном., ты мог бы наняться к кому-нибудь на службу – в стране еще остались славные люди, живущие по законам чести. Вот хотя бы Ямаги-сан… Но мой сын… Я всегда был уверен, что он рожден для того, чтобы править, повелевать…– Я сделаю все, что вы прикажете, отец! – промолвил Кэйтаро.– Откуда ты вернулся? – вдруг спросил Нагасава.– Я был ранен.– А дальше?– Дальше – сначала не помню, а потом…– Ты покинул поле боя? – перебил Нагасава.– Я хотел сразиться с князем Аракавой, но он… – Кэйтаро принялся рассказывать – в его голосе и взгляде была бесконечная доверчивость. Он обращался к отцу, как обращался бы к небу, которое царит над всем, видит все, видит таким, каково оно есть на самом деле.Господин Нагасава сидел неподвижно и слушал, прикрыв веки. Он сжал губы, и черты его лица налились тяжестью.Да, он должен был помнить: не бывает победы без расплаты и то, что на первый взгляд кажется совершенным, непременно таит в себе какой-то изъян.Нагасава не ожидал, что сорвется, но сорвался и закричал, впившись взглядом в лицо сидящего перед ним юноши:– Что говорил тебе этот человек?! Что он тебе говорил?!– В основном то же самое, что говорили мне вы, отец… – растерянно прошептал Кэйтаро.– То же, что и я?!Юноша ничего не ответил. Ему случалось видеть отца в гневе, но при этом он никогда не замечал в его глазах отчаяния.– Ты осквернил себя встречей с врагом. Ел его пищу, пил воду и, что хуже всего, слушал его речи! И не говори мне, что он не смущал твою душу грязными сомнениями!– Разве не вы сказали мне когда-то, отец, что, если человек честен, к нему не может пристать никакая грязь? – нерешительно промолвил Кэйтаро.– Я все понял, – тяжело проронил Нагасава. – Когда-то меня учили, что истинный воин должен вырывать слабость из своего сердца любой ценой, ибо любая слабость, так или иначе, ведет к утрате душевной чистоты.Кэйтаро смотрел непонимающе, растерянно, но – не смиренно.– Скажи, смог бы ты тронуть наложницу своего господина? – вдруг спросил Нагасава, и его взор засверкал.– Конечно нет!– Чего, по-твоему, заслуживает такой человек?– Смерти, – не задумываясь, ответил Кэйтаро.– Но он не умер, – продолжил Нагасава, пронзая юношу взглядом. – А наложница родила мальчика, и… я до сих пор не знаю, мой ли ты сын!Во взгляде Кэйтаро были боль, отчаяние, непонимание, безнадежность.– Что смотришь?! – прорычал Нагасава.Юноша нашел в себе силы прошептать:– Я… я не знаю, что мне теперь делать, отец… господин!– Собственно, мы, я и тот человек, оба ошиблись, и оба пострадали, – неожиданно спокойно промолвил Нагасава. – Каждый из нас мечтал о чем-то своем, но… Мечта говорит: «Борись за меня!» – и при этом никогда не предупреждает о правилах игры, а потому человек не знает, что ему предстоит потерять в этой борьбе. Быть может, собственную душу.– Разве не мы сами устанавливаем эти правила, делаем выбор в соответствии с нашей совестью, честью? – спросил Кэйтаро.– Мы думаем так. Однако многие из нас все же не представляют, до какого предела способны дойти. Как ты полагаешь, что лучше: до бесконечности испытывать судьбу или же сразу покориться ей?– Я… не знаю.– Я помогу тебе сделать выбор. Я понимаю, что нужно делать. Короткая жизнь чиста и прекрасна, как цветок сакуры. Завтра на рассвете ты совершишь сэп-пуку.– Вы приговариваете меня к смерти? За что?!– Истинный воин не спрашивает за что! – отрезал Нагасава. – Приказ господина есть веление судьбы.– И все-таки я хочу знать! Я был… я всегда считал себя вашим сыном и потому…Не дослушав, Нагасава сурово изрек:– За измену.– За измену?! Но почему?! Я не предал вас, я не выдал ни одной тайны!Тут Нагасава увидел, что по щекам юноши текут слезы, и вспомнил Кэйко: как она вырывалась из его рук и кричала, не желая умирать. И прошипел:– Вот что значит не самурайская кровь!– Я не боюсь смерти! – вскричал Кэйтаро. – И не отказываюсь умереть, но я… Не подвергайте меня позору, не нужно ложных обвинений! Как я посмотрю в глаза нашим воинам! Уж лучше сказать правду, какой бы постыдной она ни казалась!– Это дела клана.– Не вы ли говорили о том, что все мы – одна большая семья!– Ты к ней не принадлежишь.С мгновение он смотрел Нагасаве в глаза, потом опустил голову и тихо сказал:– Если я даже… не ваш сын, как воин, я предан вам. Я жил бы для вас и умер за вас…– Тогда считай, что умрешь за меня.Вечернее солнце медленно уплывало за край горизонта, и свет его лучей лизал огненными языками нежно-сиреневый небосвод. Кое-где в вышине уже сияли огоньки звезд. То же солнце, тот же закат, но он, Кэйтаро, уже не сын князя Нагасавы, а безродный преступник, для которого возможность совершить самоубийство – не честь, а милость.Молодой человек сидел в тесной клетушке на соломе, не двигался и молчал. Вскоре землею овладела ночная мгла; звезды – миллионы светильников, рассеянных в беспредельности мрачного неба, – сияли холодно и жестко.Постепенно юноше начало казаться, будто его сердце бьется в такт спокойному ритму движения чего-то необъятного и всемогущего. Пусть будет так: он умрет и сольется с этим неведомым – великим и бесконечным.Временами он закрывал усталые глаза, и его сознание витало где-то на грани подступающего сна и обрывков мыслей.Должно быть, он задремал, а потом внезапно встрепенулся и увидел во тьме, на фоне медленно кружащихся снежинок, неподвижную человеческую фигуру.Кэйтаро узнал Ито.– Вы, должно быть, голодны, господин? – спросил Ито. Его голос звучал необычно мягко. – Принести вам поесть?– Не стоит, Ито-сан. Теперь уже недолго ждать…Ито присел на корточки:– Думайте об этом спокойно, без уныния и печали, Кэйтаро-сан. Помните, во всех нас есть частичка неба, как и частичка земли, и все мы со временем вернемся туда: прах – в землю, душа… – Он сделал паузу. – Господин Нагасава позволил мне помогать вам завтра. – Кэйтаро молчал, и тогда Ито негромко прибавил: – Со смертью вы вновь обретете чистоту.И тут Кэйтаро промолвил:– Если так, Ито-сан, то я не готов к смерти.Ито смотрел внимательно и серьезно.– Почему?– Я не утратил чистоту. Да, я стал о чем-то думать по-другому и кое в чем сомневался, но все это на поверхности. Моя вера, моя совесть и честь не пострадали. – Он поднял глаза: – Ито-сан, наверное, господин сказал вам, что осудил меня за измену?– Я думал, может быть, за ошибки…– Значит, вы не знаете. Он просто решил уберечь меня от судьбы, которая мне уготована.– Вот что, Кэйтаро-сан. Если б вы сейчас смогли выйти отсюда, знали бы вы, в какую сторону вам идти?Юноша вспомнил полыхающие пожаром клены и шорох листвы под ногами и немного грустное, полное смысла молчание своего странного спутника.– Наверное, да, – сказал он.Ито молча поднялся на ноги и отпер дверь.– Тогда идите! Я принесу вам меч.Кэйтаро встал с соломы – лицо напряжено, глаза широко раскрыты, волосы распущены по плечам в знак готовности к смерти.– Но господин приказал мне…– Вы выполните его приказ, но не сейчас. Видите ли, настоящий смысл жизни в том, чтобы следовать велениям неба и в то же время оставаться свободным.Ранним утром Нагасава вышел из дома и направился к пристройке в углу сада. Было тихо. В воздухе плавали клочья тумана, небо застилали похожие на гигантские перья снеговые тучи. Лицо Нагасавы было осунувшимся и бледным, а душу наполняло осознание безжалостной правды. Правда заключалась в том, что он совершил самую страшную ошибку на свете. Прежде он, случалось, говорил себе: «Наша жизнь – замкнутый круг. Так или иначе, мы без конца делаем одни и те же ошибки. Причина в природе каждого из нас». Вчера он пошел против своей природы.На побуревшей от крови соломе неподвижно лежал человек. Нагасава сразу понял, что человек совершил сэппуку, причем сделал это без помощника, обязанности которого состояли в том, чтобы, в целях облегчения страданий, своевременно перерезать самоубийце горло или отсечь голову.Нагасава долго стоял над телом того, кто был верен ему многие годы, предан всем сердцем, помыслами, душой. Потом произнес:– Не ты, Ито-сан. И не Кэйтаро. Это должен был сделать я.
Ранним утром Мидори вошла к отцу. Она договорилась о встрече еще вчера и сегодня не стала долго ждать. Она просеменила по комнате мелкими шажками, мягко шурша таби Таби – носки из плотной ткани с напальчниками, застегивающиеся на крючки вдоль щиколотки.
; ее плечи были согнуты, голова с тяжелым узлом волос на затылке опущена вниз, маленькие руки сложены на груди, а в глазах застыла глубоко запрятанная жесткая решимость.Кандзаки-сан пребывал в расслабленном состоянии, как часто случалось поутру; сидя в сером домашнем кимоно на простой соломенной циновке, он не спеша ел рис с маринованными овощами. В доме было прохладно, и перед ним стояла чашка хорошо подогретого саке. Дрожащее пламя металось в старой жаровне, его отблеск тускло освещал стены.– Мидори? Что привело тебя сюда в столь ранний час? Ты уезжаешь? Пришла проститься?– Я никуда не еду, отец.– Акира-сан передумал? Вы остаетесь?– Я остаюсь. Масако и девочки едут.– Он так решил? А твоя дочь тоже едет с Масако?– Кэйко остается со мной. Так решила я.– Ты? – Кандзаки-сан не понимал. – А что говорит твой супруг?– Он ничего не знает.Кандзаки свел широкие брови:– Разве ты не должна слушаться мужа?– Думаю, вы поймете, отец. – Мидори не меняла позы – плечи согнуты, руки сложены, голова опущена говорила очень спокойно и тихо. – Теперь я могу не слушаться мужа.Кандзаки молчал и смотрел на дочь как на помешанную, а она продолжала:– Мой супруг – шпион князя Нагасавы.Хотя выражение лица Кандзаки не изменилось, все-таки он спросил:– Давно ты об этом узнала?– Не очень.Кандзаки долго молчал. Наконец сказал:– Я знаю Акиру много лет и всегда был им доволен. Он не только твой муж, но и мой приемный сын, заменивший мне Сиро.– Сиро был совсем другим! – смело возразила она, поднимая голову.Кандзаки внимательно смотрел на молодую женщину. Мидори, старшая из его дочерей, была самой серьезной и рассудительной. Он никогда не сомневался в том, что у нее хватает ума скрывать свои чувства, будь то недовольство мужем или пылкая любовь к нему.Кандзаки знал: бывает, что-то долго гнездится на самом дне души, неосязаемое, темное, непонятное, а потом вдруг вырастает, поднимается, неожиданно становится слишком реальным, почти живым. Требует выхода, не дает дышать. Нечто подобное читалось сейчас во взгляде дочери, и Кандзаки чувствовал, что в душе Мидори затаилась тихая ярость.Мужчинам проще – у них в руках всегда есть меч. Что в таком случае делают женщины, Кандзаки-сан не представлял. Однако вряд ли они поступают так, как его дочь. Больше всего в этот миг ему хотелось отправить Мидори обратно к ребенку, приказать ей немедленно собирать вещи и ехать вместе с Масако, но ее обвинения были слишком серьезны, чтобы он мог от них отмахнуться. И все же предпринял еще одну попытку:– Возможно, Акира-сан и не похож на Сиро. Но я принял его как наследника и не жалею об этом.Мидори быстро проговорила:– Потому что не знаете правды. Это мой муж освободил пленника – он скрывал его в своем доме, а потом вывел за пределы крепости.Кандзаки-сан выпрямился и на мгновение застыл как статуя, а потом резко подался вперед и прорычал:– Откуда ты вообще знаешь об этом пленнике? Ты понимаешь, насколько серьезны твои обвинения?!– Понимаю. Откуда знаю? Я слышала ваш разговор с Като-сан. И после следила за мужем. Я всегда помнила о том, что прежде он служил у князя Нагасавы.Кандзаки-сан задышал прерывисто и тяжело.– Но ведь это коснется не только твоего супруга, но и тебя, и его детей! Всех нас!– Знаю. И если вы не хотите меня слушать, я пойду к князю Сабуро! А в свидетельницы призову Аяко!– Аяко? Она тут при чем?!– Все началось с того, что Аяко обмолвилась, будто видела чужой герб; как я полагаю, на доспехах того человека.– Где она могла видеть пленника?!– Не знаю. Возможно, она помогала моему мужу.Сердце Мидори сжалось, она затаила дыхание, увидев выражение отцовского лица. Но в ее устремленных в одну точку глазах было холодное упрямство – так смотрит готовый совершить самоубийство воин на безупречно сверкающую сталь клинка.– Мне было бы проще поверить, что ты сошла с ума, Мидори, – вдруг сказал Кандзаки-сан. – Ответь, зачем ты это делаешь?!– Я член клана, и, хотя я женщина, в моих жилах течет самурайская кровь!– Тебе известно, что, если все подтвердится, приговор будет очень суровым?На мгновение сердце Мидори пронзило щемящее чувство, и она прижала руки к груди.– Да, я знаю. У меня есть кинжал, и я последую за своим мужем.– А как же твоя дочь?– О ней позаботится Масако.Кандзаки долго молчал. Ему вовсе не казалось, будто мир перевернулся: за долгие годы он привык ко всякому. И все-таки в этот миг он подумал: «Жизнь… Она наносит нам раны, но они затягиваются, и, хотя рубцы порою болят, смерть от потери крови уже не грозит. Тем не менее ты никогда не знаешь, какой стороной она повернется к тебе!»А потом у него вдруг вырвалось:– Не этого я хотел, Мидори! Я уже стар, мои дни сочтены. Самураями командовал бы мой сын, а ты, наверное, еще могла бы родить ему наследника…– В том нет необходимости. У моего мужа есть сын – от женщины, которая живет в Киото.– Муж сказал тебе об этом?– Нет, я… узнала сама.Кандзаки-сан нахмурился. Потом глухо проговорил:– Иди, Мидори. Я велю послать за твоим супругом. – И прибавил после паузы: – Я понял: ты решила это сердцем и уже не отступишь.Он всю жизнь был воином, а быть воином – это далеко не то, чтобы просто быть человеком, и он никогда не произносил таких слов. Да и как можно произносить их в мире, где необходимость зачастую подменяет собой справедливость, а все твои размышления перечеркиваются простым приказом. И все-таки он произнес их, произнес, глядя на дочь, такую странную и холодную. Она словно замерзла посреди долгой зимней дороги под слишком сильным ветром. Так бывает иногда в сложном, длинном походе: хочется лечь в снег и заснуть – чудится, что тебя отогреет то, что просто неспособно согреть.Кандзаки-сан вызвал к себе Акиру. Он усадил его рядом. Налил саке. А потом очень спокойно и просто рассказал о том, что узнал от Мидори, впрочем не объяснив, от кого получил такие сведения.Акира был потрясен. Выходит, он совсем не знал своего приемного отца! Сейчас Кандзаки-сан должен был метать громы и молнии, говорить сурово, сухо, резко, должен стоять в окружении преданных ему самураев, а не так, мирно, по-домашнему пить саке наедине с человеком, преступившим закон и презревшим родство!– Так ты считаешь этого юношу своим сыном?– Я считаю его сыном князя Нагасавы.– Почему?– Я всегда так считал. Господин Нагасава воспитывал его с самого рождения, дал свое имя.– Ты не сказал мне тогда, много лет назад, о том, что у тебя была связь с наложницей своего господина!Акира кивнул.– Я знал, что этого не следует говорить. А потом я начал служить вам, стал вашим сыном и не видел смысла в таких признаниях.Кандзаки-сан налил себе еще чашку и медленно выпил.– Доволен ли ты нынешней жизнью? Считаешь ли, что получил то, к чему стремился?– Не знаю. Пожалуй, нет.– Я так и думал. – Он помолчал. Потом вдруг произнес: – Как бы то ни было, Нагасава нам более не опасен. Есть кое-что посерьезнее.– Чума?– Нет, не чума. Господин Сабуро поссорился со своим братом – не поделили земли. Значит, начнется новая война. – И прибавил: – Я думал, ты будешь с нами.– Я с вами, Кандзаки-сан! – осмелился произнести Акира.– Ты всегда старался быть с нами. Но не мог. И еще: с тем, что в себе, надо разбираться там. – Он приложил руку к груди. – А не здесь.Акира опустил голову. Он не мог спросить Кандзаки-сан, кто выследил, узнал и донес. Почему-то он сразу подумал на женщин. Аяко? Если только ее вынудили, заставили, запугали. Но опять-таки кто? Мидори? Акира представил ее точеное лицо, едва уловимую печаль во взоре, плавную неторопливость движений. В ней был какой-то стержень; казалось, никакие бури, тайфуны, войны неспособны затронуть спокойствия ее души. Мидори?! Нет, в это трудно поверить. Масако? Она никогда не задавала вопросов, мало о чем задумывалась и казалась несколько туповатой. Но Акире нравился живой, веселый блеск ее глаз, она умела создавать атмосферу уюта одним своим присутствием, рядом с нею было так хорошо отдыхать душой и телом. Масако?! Конечно нет.– Пока отправишься под домашний арест. Скоро я решу твою судьбу.– Кандзаки-сан! – Акира вскинул голову, и в его взоре сверкнуло отчаяние. – В Киото меня ждет один человек. Я обещал приехать. Позвольте мне это сделать. Я просто хочу предупредить. Я дам вам слово вернуться и вернусь.Кандзаки пристально смотрел на него. Он вспомнил выражение лица Мидори, когда та произносила свои последние слова. Мидори была не просто женщиной, она была его ребенком, а это другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Ранним утром Мидори вошла к отцу. Она договорилась о встрече еще вчера и сегодня не стала долго ждать. Она просеменила по комнате мелкими шажками, мягко шурша таби Таби – носки из плотной ткани с напальчниками, застегивающиеся на крючки вдоль щиколотки.
; ее плечи были согнуты, голова с тяжелым узлом волос на затылке опущена вниз, маленькие руки сложены на груди, а в глазах застыла глубоко запрятанная жесткая решимость.Кандзаки-сан пребывал в расслабленном состоянии, как часто случалось поутру; сидя в сером домашнем кимоно на простой соломенной циновке, он не спеша ел рис с маринованными овощами. В доме было прохладно, и перед ним стояла чашка хорошо подогретого саке. Дрожащее пламя металось в старой жаровне, его отблеск тускло освещал стены.– Мидори? Что привело тебя сюда в столь ранний час? Ты уезжаешь? Пришла проститься?– Я никуда не еду, отец.– Акира-сан передумал? Вы остаетесь?– Я остаюсь. Масако и девочки едут.– Он так решил? А твоя дочь тоже едет с Масако?– Кэйко остается со мной. Так решила я.– Ты? – Кандзаки-сан не понимал. – А что говорит твой супруг?– Он ничего не знает.Кандзаки свел широкие брови:– Разве ты не должна слушаться мужа?– Думаю, вы поймете, отец. – Мидори не меняла позы – плечи согнуты, руки сложены, голова опущена говорила очень спокойно и тихо. – Теперь я могу не слушаться мужа.Кандзаки молчал и смотрел на дочь как на помешанную, а она продолжала:– Мой супруг – шпион князя Нагасавы.Хотя выражение лица Кандзаки не изменилось, все-таки он спросил:– Давно ты об этом узнала?– Не очень.Кандзаки долго молчал. Наконец сказал:– Я знаю Акиру много лет и всегда был им доволен. Он не только твой муж, но и мой приемный сын, заменивший мне Сиро.– Сиро был совсем другим! – смело возразила она, поднимая голову.Кандзаки внимательно смотрел на молодую женщину. Мидори, старшая из его дочерей, была самой серьезной и рассудительной. Он никогда не сомневался в том, что у нее хватает ума скрывать свои чувства, будь то недовольство мужем или пылкая любовь к нему.Кандзаки знал: бывает, что-то долго гнездится на самом дне души, неосязаемое, темное, непонятное, а потом вдруг вырастает, поднимается, неожиданно становится слишком реальным, почти живым. Требует выхода, не дает дышать. Нечто подобное читалось сейчас во взгляде дочери, и Кандзаки чувствовал, что в душе Мидори затаилась тихая ярость.Мужчинам проще – у них в руках всегда есть меч. Что в таком случае делают женщины, Кандзаки-сан не представлял. Однако вряд ли они поступают так, как его дочь. Больше всего в этот миг ему хотелось отправить Мидори обратно к ребенку, приказать ей немедленно собирать вещи и ехать вместе с Масако, но ее обвинения были слишком серьезны, чтобы он мог от них отмахнуться. И все же предпринял еще одну попытку:– Возможно, Акира-сан и не похож на Сиро. Но я принял его как наследника и не жалею об этом.Мидори быстро проговорила:– Потому что не знаете правды. Это мой муж освободил пленника – он скрывал его в своем доме, а потом вывел за пределы крепости.Кандзаки-сан выпрямился и на мгновение застыл как статуя, а потом резко подался вперед и прорычал:– Откуда ты вообще знаешь об этом пленнике? Ты понимаешь, насколько серьезны твои обвинения?!– Понимаю. Откуда знаю? Я слышала ваш разговор с Като-сан. И после следила за мужем. Я всегда помнила о том, что прежде он служил у князя Нагасавы.Кандзаки-сан задышал прерывисто и тяжело.– Но ведь это коснется не только твоего супруга, но и тебя, и его детей! Всех нас!– Знаю. И если вы не хотите меня слушать, я пойду к князю Сабуро! А в свидетельницы призову Аяко!– Аяко? Она тут при чем?!– Все началось с того, что Аяко обмолвилась, будто видела чужой герб; как я полагаю, на доспехах того человека.– Где она могла видеть пленника?!– Не знаю. Возможно, она помогала моему мужу.Сердце Мидори сжалось, она затаила дыхание, увидев выражение отцовского лица. Но в ее устремленных в одну точку глазах было холодное упрямство – так смотрит готовый совершить самоубийство воин на безупречно сверкающую сталь клинка.– Мне было бы проще поверить, что ты сошла с ума, Мидори, – вдруг сказал Кандзаки-сан. – Ответь, зачем ты это делаешь?!– Я член клана, и, хотя я женщина, в моих жилах течет самурайская кровь!– Тебе известно, что, если все подтвердится, приговор будет очень суровым?На мгновение сердце Мидори пронзило щемящее чувство, и она прижала руки к груди.– Да, я знаю. У меня есть кинжал, и я последую за своим мужем.– А как же твоя дочь?– О ней позаботится Масако.Кандзаки долго молчал. Ему вовсе не казалось, будто мир перевернулся: за долгие годы он привык ко всякому. И все-таки в этот миг он подумал: «Жизнь… Она наносит нам раны, но они затягиваются, и, хотя рубцы порою болят, смерть от потери крови уже не грозит. Тем не менее ты никогда не знаешь, какой стороной она повернется к тебе!»А потом у него вдруг вырвалось:– Не этого я хотел, Мидори! Я уже стар, мои дни сочтены. Самураями командовал бы мой сын, а ты, наверное, еще могла бы родить ему наследника…– В том нет необходимости. У моего мужа есть сын – от женщины, которая живет в Киото.– Муж сказал тебе об этом?– Нет, я… узнала сама.Кандзаки-сан нахмурился. Потом глухо проговорил:– Иди, Мидори. Я велю послать за твоим супругом. – И прибавил после паузы: – Я понял: ты решила это сердцем и уже не отступишь.Он всю жизнь был воином, а быть воином – это далеко не то, чтобы просто быть человеком, и он никогда не произносил таких слов. Да и как можно произносить их в мире, где необходимость зачастую подменяет собой справедливость, а все твои размышления перечеркиваются простым приказом. И все-таки он произнес их, произнес, глядя на дочь, такую странную и холодную. Она словно замерзла посреди долгой зимней дороги под слишком сильным ветром. Так бывает иногда в сложном, длинном походе: хочется лечь в снег и заснуть – чудится, что тебя отогреет то, что просто неспособно согреть.Кандзаки-сан вызвал к себе Акиру. Он усадил его рядом. Налил саке. А потом очень спокойно и просто рассказал о том, что узнал от Мидори, впрочем не объяснив, от кого получил такие сведения.Акира был потрясен. Выходит, он совсем не знал своего приемного отца! Сейчас Кандзаки-сан должен был метать громы и молнии, говорить сурово, сухо, резко, должен стоять в окружении преданных ему самураев, а не так, мирно, по-домашнему пить саке наедине с человеком, преступившим закон и презревшим родство!– Так ты считаешь этого юношу своим сыном?– Я считаю его сыном князя Нагасавы.– Почему?– Я всегда так считал. Господин Нагасава воспитывал его с самого рождения, дал свое имя.– Ты не сказал мне тогда, много лет назад, о том, что у тебя была связь с наложницей своего господина!Акира кивнул.– Я знал, что этого не следует говорить. А потом я начал служить вам, стал вашим сыном и не видел смысла в таких признаниях.Кандзаки-сан налил себе еще чашку и медленно выпил.– Доволен ли ты нынешней жизнью? Считаешь ли, что получил то, к чему стремился?– Не знаю. Пожалуй, нет.– Я так и думал. – Он помолчал. Потом вдруг произнес: – Как бы то ни было, Нагасава нам более не опасен. Есть кое-что посерьезнее.– Чума?– Нет, не чума. Господин Сабуро поссорился со своим братом – не поделили земли. Значит, начнется новая война. – И прибавил: – Я думал, ты будешь с нами.– Я с вами, Кандзаки-сан! – осмелился произнести Акира.– Ты всегда старался быть с нами. Но не мог. И еще: с тем, что в себе, надо разбираться там. – Он приложил руку к груди. – А не здесь.Акира опустил голову. Он не мог спросить Кандзаки-сан, кто выследил, узнал и донес. Почему-то он сразу подумал на женщин. Аяко? Если только ее вынудили, заставили, запугали. Но опять-таки кто? Мидори? Акира представил ее точеное лицо, едва уловимую печаль во взоре, плавную неторопливость движений. В ней был какой-то стержень; казалось, никакие бури, тайфуны, войны неспособны затронуть спокойствия ее души. Мидори?! Нет, в это трудно поверить. Масако? Она никогда не задавала вопросов, мало о чем задумывалась и казалась несколько туповатой. Но Акире нравился живой, веселый блеск ее глаз, она умела создавать атмосферу уюта одним своим присутствием, рядом с нею было так хорошо отдыхать душой и телом. Масако?! Конечно нет.– Пока отправишься под домашний арест. Скоро я решу твою судьбу.– Кандзаки-сан! – Акира вскинул голову, и в его взоре сверкнуло отчаяние. – В Киото меня ждет один человек. Я обещал приехать. Позвольте мне это сделать. Я просто хочу предупредить. Я дам вам слово вернуться и вернусь.Кандзаки пристально смотрел на него. Он вспомнил выражение лица Мидори, когда та произносила свои последние слова. Мидори была не просто женщиной, она была его ребенком, а это другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24