Еще одна загадка. К чему вся эта таинственность? Были ли еще шайки, которые действовали также, как он сейчас? Но в газетах не было никаких сообщений о таких нападениях. Это означало, что только он один промышляет такими делами. Возле Киля было куда больше разбойников, которые грабили экипажи, везшие товары на ярмарку. Но, во-первых, это происходило далеко на севере, а во-вторых, в тех разбоях не было ничего необычного. Толстые кошельки на дорогах во время проведения ярмарок были слишком большим искушением для разбойников. Сам Боскеннер держался от таких путей подальше. Рано или поздно ловили всех, кто отваживался нападать на экипажи богатых купцов. Нет более злопамятных людей, чем купцы. Они были готовы платить гораздо больше того, что у них отняли, ради поимки грабителей, покусившихся на их добро. Даже если не было никаких надежд вернуть деньги, эти люди все равно не отступали. Какой все же мстительный сброд — эти торговцы. Да, мало этого, теперь они по примеру своих английских собратий начали собирать деньги в кассы безопасности, чтобы нанимать воинские патрули и полицейских. Нет, увольте, он, Боскеннер, будет промышлять на менее значительных дорогах. Шкатулки с драгоценностями, отнятой у богатой жены бюргера, или денег на учебу, отнятых у студента, вполне хватало на безбедную жизнь. Кроме того, такие жертвы обычно испытывали такой панический страх, что потом просто не могли вспомнить, кто их ограбил. Жены бюргеров не бедствовали, а студенты и без того были никому не нужными бродягами.
К нему приблизился один из его всадников по прозвищу Миланец. Он, конечно, не был настоящим миланцем, но прозвали его так из-за раскатистого «эр». Во время войны с австрийцами они с Миланцем сражались вместе у Грейсбаха. Миланец был самым хладнокровным бойцом из всех, кого когда-либо знавал Боскеннер. Миланец вставал на колено, заряжал, стрелял и бросался вперед, не обращая внимания на треск костей и черепов и на оторванные разорвавшимися гранатами конечности шедших справа и слева от него солдат. После заключения Губертусбургского мира они потеряли друг друга из вида, но общество, в котором стал вращаться после Семилетней войны Боскеннер, было очень тесным, и имя Миланца было там у всех на слуху.
— Далеко еще ехать? — спросил Миланец.
— Примерно милю, — ответил Боскеннер.
— Хм-м… — промычал Миланец и добавил: — Почему ты не говоришь, что мы будем делать?
— Еще есть время. Я все быстро объясню, когда мы окажемся на месте.
Миланец ловко сплюнул.
— Кто нам, собственно говоря, платит?
—Я.
— Ага, ясно. И за что же?
Боскеннер наморщил лоб, но в темноте Миланец не заметил этой мимики. Видимость вообще ухудшилась, так как начался сильный снегопад.
— Это часть договора, — ответил наконец Боскеннер. — Мы не задаем вопросов и получаем за это много денег. Тебе это мешает?
— Само по себе нет.
Боскеннер уловил раздраженный взгляд спутника, но не стал отвечать тем же, а просто уставился в пространство. Все было уже сказано. Зачем опять возвращаться к тому же?
— Как вообще эти люди на тебя вышли?
— Какие такие люди?
— Те, которые нам платят.
Боскеннер понимал, куда клонит Миланец. Он хочет выведать интересные для себя сведения, и он, Боскеннер, не может поставить ему это в вину. Разве сам он не задавал те же вопросы, не получая на них ответа? Вспоминая о встрече с нанимателем, он думал, что лучше всего было бы отказаться от сделки. Человек, с которым он разговаривал, был очень неприятен. Одет во все черное; бледное, просто белое лицо, тонкие губы. Выглядел как проклятый монах. Скорее всего из иезуитов. Они обожают всякую таинственность. Но какие хорошие деньги он пообещал.
— Это были люди, которые не желали слушать мои вопросы, — ответил он Миланцу.
Тот натянул поводья и дал коню шпоры. Боскеннер подумал, что Миланец продолжит свои расспросы, но вместо этого он пустил лошадь в галоп, обогнал Боскеннера и, развернув коня, загородил главарю дорогу. Остальные три всадника подъехали к ним.
Боскеннер удивленно посмотрел на Миланца. Но тот опередил его и заговорил первый.
— Я поворачиваю назад, — просто и без затей сказал он. — Ты можешь делать все, что тебе угодно, но мне все это очень не нравится.
Повисло ледяное молчание. Мысленно Боскеннер разразился проклятиями, но сдержался и ничем не выдал своих чувств. Остальные трое пока сомневались. Неужели они позволят такому прибыльному дельцу ускользнуть из рук? Боскеннер заговорил без обиняков:
— Никто никого насильно не держит. Все можно будет сделать и вчетвером, это только увеличит долю каждого. Если откажутся двое из вас, то дело лопнет, но можете быть уверены, что я к вам больше не обращусь. Итак, что будем делать?
— Почему ты не говоришь, чего ты от меня хочешь? — снова спросил Миланец. — Одно краткое объяснение, и все в порядке. У меня всегда бывает плохое предчувствие, когда я не знаю, что буду делать.
Боскеннер по очереди посмотрел на своих спутников.
— Мы нападем на эту карету и сожжем ее, — сказал он после короткой паузы. Они должны это сделать, так хочет заказчик, таковы условия договора. Если же у них есть сомнения, то с этим ничего не поделаешь.
Четверо спутников озадаченно смотрели на Боскеннера.
— Сжечь? Как это — сжечь?
— Этого я не знаю. Путников нельзя ни бить, ни грабить. Двое возьмут на себя почтальона и кучера, а двое займутся пассажирами. Мы выгоняем всех из экипажа, выпрягаем лошадей и поджигаем карету. Вот и все. Заплатят нам за это по-королевски.
Боскеннер ясно видел, что происходит в головах людей. Миланец долго и пристально смотрел ему в глаза. Потом он заговорил, но был очень краток.
— Это сумасшествие, — сказал он, развернул коня и поскакал прочь.
Остальные неуверенно посмотрели ему вслед, но не тронулись с места.
— Это увеличивает вашу долю, — сказал Боскеннер. — Ну, в чем дело? Вы хотите задавать вопросы или получать деньги?
7
Первым обрел дар речи Зеллинг.
— Господин Циннлехнер, мы можем войти?
Вместо ответа аптекарь сделал еще два шага и остановился.
— Запах становится слабее, — сказал он. — Я к нему привык. Но вы тоже можете войти. Подождите, я только открою окно…
— Нет! — воскликнул Зеллинг. — Что будет, если вы упадете в обморок?
— Глупости. Это всего-навсего сера. От ее запаха аптекари не падают в обморок.
Остальные подошли ближе к двери и принялись смотреть, как Циннлехнер, подняв лампу, медленно входит в библиотеку. Свет лампы падал на расположенные справа и слева книжные полки, которые, достигая потолка, превращали вход в некое подобие галереи. Сделав несколько шагов, аптекарь вошел в большую прихожую, откуда в соседнюю комнату вела закрытая двустворчатая дверь. Но прежде чем Николай успел рассмотреть детали, Циннлехнер отошел влево. Свет лампы упал на огромный пейзаж, украшавший левую стену.
Раздался громкий стук, и потянуло свежим воздухом. Запах серы тотчас стал значительно слабее.
— Вы останетесь здесь, — приказал Зеллинг каретнику, который тем временем собрался с духом, отошел от окна и теперь во все глаза рассматривал книжные полки.
— Я не хочу видеть здесь посторонних, — жестко произнес камергер. — Немедленно прогоняйте любого, кто сюда зайдет. Если вдруг появится господин Калькбреннер, то позовите меня.
Николай, уже вошедший в библиотеку, принялся безмолвно созерцать бесконечные ряды книг на полках. Такой роскоши ему не приходилось видеть ни разу в жизни. Без сомнения, те средства, которых не хватало на содержание замка, уходили сюда. И это была всего лишь прихожая! Однако у Николая не было сейчас времени на подробное знакомство с содержимым полок. Циннлехнер уже стоял у двери, ведущей в соседнюю комнату, и ждал распоряжения Зеллинга, чтобы отворить ее. Камергер прошел мимо Николая, приблизился к двери, дважды постучал и громко позвал своего господина. Ответа не последовало.
— Ваше сиятельство, — снова крикнул он, — прошу вас, позвольте нам войти или дайте знать, что у вас все хорошо.
Но, как и прежде, из соседней комнаты не донеслось ни единого звука. Зеллинг надавил на щеколду, и дверь распахнулась.
На незваных гостей хлынула новая волна тухлого запаха, но сильный поток свежего воздуха быстро его ослабил. Снова впереди всех пошел Циннлехнер. Николай вошел в комнату последний. От того, что он увидел, захватило дух. Господи, что же здесь происходит?
Он даже не понимал, куда смотреть. На Циннлехнера, целеустремленно бросившегося к окну, чтобы распахнуть его, или на Зеллинга, поспешившего к камину, возле которого в кресле виднелась фигура человека, скорчившегося в странной позе, или на многочисленные столы и тележки, уставленные склянками, колбами, ступками, горелками и разнообразнейшими инструментами. Хотя ему стоило большого труда вообще что-либо рассмотреть, было ясно, что в каждом углу находится какая-нибудь редкость — витрина с интересными вещами, чучело зверя или еще какой-нибудь раритет. Лампы освещали лишь малую часть помещения — малую, но самую страшную.
Циннлехнер нашел новые свечи, начал зажигать и расставлять их по столам. От камина раздался голос Зеллинга:
— Боже милостивый! Лиценциат Решлауб, подойдите и посмотрите на это!
Николай начал осторожно протискиваться к камину мимо столов и полок, хранивших столько тайн, что ему стоило большого труда не смотреть на них. Наконец он остановился рядом с Зеллингом.
Да, скорчившийся перед камином человек был граф Альдорф. Он буквально утонул в глубоком кресле, тело его наполовину сползло с подушки. Поза, в которой графа застала смерть, была весьма странной. Грудь и живот были зажаты между спинкой и подлокотниками кресла. Голова опущена на грудь, подбородок плотно прижат к правой ключице. Николай склонился над мертвецом. Вид покойника заставил его содрогнуться. Какой ужас застыл в чертах лица умершего! Глаза мертвеца, как и его рот, были открыты. Николай в двух местах надавил на восковую кожу обнаженной руки и внимательно рассмотрел образовавшиеся при этом пятна. Он выпрямился, посмотрел на Зеллинга и сказал:
— Вы явились слишком поздно. Ни один врач не сможет здесь ничего сделать.
Камергер мрачно посмотрел на Рёшлауба.
— Он везде жег серу, — подал голос Циннлехнер с противоположного конца зала. — Всюду стоят ступки с серой.
— Вы просто не видите рану, — прошептал Зеллинг.
Он поднял лампу, Николай увидел обнаженные ноги мертвеца и принялся внимательно рассматривать рану на правой икре. Рана была размером с ладонь. Врач наклонился ниже, чтобы лучше видеть.
— Это ожог, — удивленно сказал он.
Зеллинг промолчал. Николай огляделся. Взгляд его упал на головню, лежавшую на полу недалеко от камина. Внезапно Николай выпрямился и начал что-то искать в комнате.
— Что случилось, что вы нашли? — взволнованно спросил Зеллинг.
Но Николай не отвечал. Вместо этого он подошел к стоявшему в середине помещения столу, заваленному книгами, бумагами и документами. Николаю не пришлось долго искать. Между раскрытыми книгами он обнаружил серебряный поднос. На нем стоял графин с небольшим количеством красной жидкости. Рядом с графином врач нашел стакан и маленький флакон из шлифованного хрусталя. Николай аккуратно взял графин, снял серебряную крышку и осторожно понюхал содержимое. После этого он двумя пальцами взял флакон, подержал его перед фитилем горящей свечи, а потом снова понюхал. То же самое проделал он и со стаканом.
Зеллинг подошел к Николаю.
— Что вы делаете?
Николай протянул камергеру маленький стеклянный сосуд.
— Вот понюхайте.
Зеллинг взял сосуд, не проявляя, правда, никакого намерения последовать совету врача.
— Что это? — спросил вместо этого Зеллинг.
— Вы не понюхали?
Теперь и камергер поднес склянку к носу, но тотчас с отвращением опустил руку.
— Ужасно противно, — в страхе воскликнул он.
— Мышиная моча, — сказал Николай, — пахнет даже в большом разведении.
— Мышиная моча? Но это же смешно. Не хотите же вы сказать, что граф пил мышиную мочу?
— Нет, конечно. Просто эта жидкость так пахнет. На самом деле здесь conium maculatum, или, как его еще называют, пятнистый болиголов. Граф выпил яд и сел в кресло у камина. Сначала паралич поразил ноги. Когда ноги онемели, граф вынул из огня тлеющую головню и приложил ее к икре.
Зеллинг недоверчиво взглянул на врача.
— Но зачем он это сделал?
Николай поставил графин на поднос, взял у Зеллинга флакон и поставил его на место.
— Этого я не знаю. Человек, совершающий самоубийство, противопоставляет свою душу природе. Некоторые авторы утверждают, что это акт абсолютного распада, хуже, чем убийство.
— Может быть, он только хотел узнать, сколько времени еще у него осталось? — сказал, подойдя к ним, Циннлехнер. — Сколько молитв он еще успеет произнести?
Николай снова повернулся к покойнику и постарался представить себе, как протекали последние часы жизни этого человека. То, что он заперся здесь, не вызывает удивления, такое, и это очевидно, часто бывает в подобных случаях. Книги и документы были разложены на столе не обязательно в течение последних двух дней. Вообще было не похоже, чтобы здесь кто-то занимался научными изысканиями. Слишком уж сильный беспорядок царил в помещении. Здесь явно что-то искали. На полках вместо стоявших там книг были видны пустые места, а сами книги лежали на столах. Но почему все так странно выглядит? Да, было что-то особенное в этом беспорядке. Николай постарался привести свои мысли в порядок, но это ему не удалось — слишком уж много впечатлений обрушилось на него в этот вечер. Да и прежде всего надо внимательно присмотреться к покойному. Сам он ли снял с полок все эти книги и документы до того, как совершил последний в своей жизни поступок? И зачем он это сделал?
Взгляд Николая упал на камин. Он был забит золой. Совершенно ясно, что граф сжег в нем какие-то бумаги. Он едва не собрался посмотреть, что находится в камине, но потом оставил это намерение. Он не будет ничего здесь трогать. Его вызвали сюда как врача, и как врач он должен только констатировать смерть. Остальное его не касается.
Он нерешительно посмотрел на двух других. Циннлехнер вытирал глаза, но, видимо, не представлял, что делать дальше. Зеллинг был совершенно разбит видом своего мертвого господина. Быть может, сейчас он упрекал себя за слишком долгое ожидание? Как иначе можно толковать выражение страдания и ужаса в его глазах? Некоторое время никто из троих не произносил ни слова. В комнате висела тягостная тишина. В мозгу Николая один за другим возникали сотни вопросов, но он молча ждал.
— Великий Боже, — наконец тихо произнес Зеллинг. — Что же теперь с нами будет?
8
«Где семья графа? Неужели ее нет в этом замке?» — снова подумалось Николаю, когда он в сопровождении Циннлехнера покидал библиотеку. Но аптекарь заговорил о другом.
— В такой поздний час немыслимо возвращаться в Нюрнберг, — сказал аптекарь. — Я покажу вам, как пройти на кухню. Там наверняка найдется, чем перекусить, а потом вы подниметесь ко мне, и я отведу вас в спальню.
Николай действительно ощущал голод. Циннлехнер привел его к расположенной в полуподвале лестнице, которая вела в кухню, и объяснил, где потом его найти.
Отыскать кухню было легко. Несколько слуг, сидя вокруг большого стола, болтали о всякой всячине. Когда он вошел, люди замолчали, и хотя никто не представил его как врача из Нюрнберга, Николая усадили за стол, налили миску супа, дали кусок хлеба и перестали обращать на него внимание. Он ел, не прислушиваясь к разговорам, которые вели слуги, и наслаждался теплом, приятной волной разливавшимся по телу. Женская рука поставила рядом с тарелкой бокал красного вина. Николай поднял голову и увидел Анну. Она села рядом с ним на деревянную скамью, с любопытством посмотрела на него и спросила:
— Так что же с ним произошло?
Очевидно, все общество только и ждало этого вопроса, так как все голоса в мгновение ока стихли, а все взгляды устремились на Николая. Он откашлялся. Врач был не вполне уверен, подобало ли рассказывать слугам подробности того, что случилось с их господином.
Прежде чем он успел заговорить, кто-то прошептал:
— Это был яд, да? Его отравили, не правда ли?
Врач постарался понять, кто именно это сказал, но за столом было так много людей, что он сразу запутался. Он отрицательно покачал головой, перевел взгляд с одного из сидевших на другого, а потом ответил:
— Насколько я могу судить, граф Альдорф умер от водянки.
На мгновение в кухне воцарилась тишина, потом раздался смех. Когда он стих, все разом громко заговорили. Анна наклонилась к Николаю и сказала:
— Нам все время говорили, что у него водянка, но это неправда. Они его отравили. Очень медленно, чтобы пресечь род. Вы наверняка это заметили, вы же врач.
Николай на минуту задумался.
— Как вы додумались до этого? — спросил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
К нему приблизился один из его всадников по прозвищу Миланец. Он, конечно, не был настоящим миланцем, но прозвали его так из-за раскатистого «эр». Во время войны с австрийцами они с Миланцем сражались вместе у Грейсбаха. Миланец был самым хладнокровным бойцом из всех, кого когда-либо знавал Боскеннер. Миланец вставал на колено, заряжал, стрелял и бросался вперед, не обращая внимания на треск костей и черепов и на оторванные разорвавшимися гранатами конечности шедших справа и слева от него солдат. После заключения Губертусбургского мира они потеряли друг друга из вида, но общество, в котором стал вращаться после Семилетней войны Боскеннер, было очень тесным, и имя Миланца было там у всех на слуху.
— Далеко еще ехать? — спросил Миланец.
— Примерно милю, — ответил Боскеннер.
— Хм-м… — промычал Миланец и добавил: — Почему ты не говоришь, что мы будем делать?
— Еще есть время. Я все быстро объясню, когда мы окажемся на месте.
Миланец ловко сплюнул.
— Кто нам, собственно говоря, платит?
—Я.
— Ага, ясно. И за что же?
Боскеннер наморщил лоб, но в темноте Миланец не заметил этой мимики. Видимость вообще ухудшилась, так как начался сильный снегопад.
— Это часть договора, — ответил наконец Боскеннер. — Мы не задаем вопросов и получаем за это много денег. Тебе это мешает?
— Само по себе нет.
Боскеннер уловил раздраженный взгляд спутника, но не стал отвечать тем же, а просто уставился в пространство. Все было уже сказано. Зачем опять возвращаться к тому же?
— Как вообще эти люди на тебя вышли?
— Какие такие люди?
— Те, которые нам платят.
Боскеннер понимал, куда клонит Миланец. Он хочет выведать интересные для себя сведения, и он, Боскеннер, не может поставить ему это в вину. Разве сам он не задавал те же вопросы, не получая на них ответа? Вспоминая о встрече с нанимателем, он думал, что лучше всего было бы отказаться от сделки. Человек, с которым он разговаривал, был очень неприятен. Одет во все черное; бледное, просто белое лицо, тонкие губы. Выглядел как проклятый монах. Скорее всего из иезуитов. Они обожают всякую таинственность. Но какие хорошие деньги он пообещал.
— Это были люди, которые не желали слушать мои вопросы, — ответил он Миланцу.
Тот натянул поводья и дал коню шпоры. Боскеннер подумал, что Миланец продолжит свои расспросы, но вместо этого он пустил лошадь в галоп, обогнал Боскеннера и, развернув коня, загородил главарю дорогу. Остальные три всадника подъехали к ним.
Боскеннер удивленно посмотрел на Миланца. Но тот опередил его и заговорил первый.
— Я поворачиваю назад, — просто и без затей сказал он. — Ты можешь делать все, что тебе угодно, но мне все это очень не нравится.
Повисло ледяное молчание. Мысленно Боскеннер разразился проклятиями, но сдержался и ничем не выдал своих чувств. Остальные трое пока сомневались. Неужели они позволят такому прибыльному дельцу ускользнуть из рук? Боскеннер заговорил без обиняков:
— Никто никого насильно не держит. Все можно будет сделать и вчетвером, это только увеличит долю каждого. Если откажутся двое из вас, то дело лопнет, но можете быть уверены, что я к вам больше не обращусь. Итак, что будем делать?
— Почему ты не говоришь, чего ты от меня хочешь? — снова спросил Миланец. — Одно краткое объяснение, и все в порядке. У меня всегда бывает плохое предчувствие, когда я не знаю, что буду делать.
Боскеннер по очереди посмотрел на своих спутников.
— Мы нападем на эту карету и сожжем ее, — сказал он после короткой паузы. Они должны это сделать, так хочет заказчик, таковы условия договора. Если же у них есть сомнения, то с этим ничего не поделаешь.
Четверо спутников озадаченно смотрели на Боскеннера.
— Сжечь? Как это — сжечь?
— Этого я не знаю. Путников нельзя ни бить, ни грабить. Двое возьмут на себя почтальона и кучера, а двое займутся пассажирами. Мы выгоняем всех из экипажа, выпрягаем лошадей и поджигаем карету. Вот и все. Заплатят нам за это по-королевски.
Боскеннер ясно видел, что происходит в головах людей. Миланец долго и пристально смотрел ему в глаза. Потом он заговорил, но был очень краток.
— Это сумасшествие, — сказал он, развернул коня и поскакал прочь.
Остальные неуверенно посмотрели ему вслед, но не тронулись с места.
— Это увеличивает вашу долю, — сказал Боскеннер. — Ну, в чем дело? Вы хотите задавать вопросы или получать деньги?
7
Первым обрел дар речи Зеллинг.
— Господин Циннлехнер, мы можем войти?
Вместо ответа аптекарь сделал еще два шага и остановился.
— Запах становится слабее, — сказал он. — Я к нему привык. Но вы тоже можете войти. Подождите, я только открою окно…
— Нет! — воскликнул Зеллинг. — Что будет, если вы упадете в обморок?
— Глупости. Это всего-навсего сера. От ее запаха аптекари не падают в обморок.
Остальные подошли ближе к двери и принялись смотреть, как Циннлехнер, подняв лампу, медленно входит в библиотеку. Свет лампы падал на расположенные справа и слева книжные полки, которые, достигая потолка, превращали вход в некое подобие галереи. Сделав несколько шагов, аптекарь вошел в большую прихожую, откуда в соседнюю комнату вела закрытая двустворчатая дверь. Но прежде чем Николай успел рассмотреть детали, Циннлехнер отошел влево. Свет лампы упал на огромный пейзаж, украшавший левую стену.
Раздался громкий стук, и потянуло свежим воздухом. Запах серы тотчас стал значительно слабее.
— Вы останетесь здесь, — приказал Зеллинг каретнику, который тем временем собрался с духом, отошел от окна и теперь во все глаза рассматривал книжные полки.
— Я не хочу видеть здесь посторонних, — жестко произнес камергер. — Немедленно прогоняйте любого, кто сюда зайдет. Если вдруг появится господин Калькбреннер, то позовите меня.
Николай, уже вошедший в библиотеку, принялся безмолвно созерцать бесконечные ряды книг на полках. Такой роскоши ему не приходилось видеть ни разу в жизни. Без сомнения, те средства, которых не хватало на содержание замка, уходили сюда. И это была всего лишь прихожая! Однако у Николая не было сейчас времени на подробное знакомство с содержимым полок. Циннлехнер уже стоял у двери, ведущей в соседнюю комнату, и ждал распоряжения Зеллинга, чтобы отворить ее. Камергер прошел мимо Николая, приблизился к двери, дважды постучал и громко позвал своего господина. Ответа не последовало.
— Ваше сиятельство, — снова крикнул он, — прошу вас, позвольте нам войти или дайте знать, что у вас все хорошо.
Но, как и прежде, из соседней комнаты не донеслось ни единого звука. Зеллинг надавил на щеколду, и дверь распахнулась.
На незваных гостей хлынула новая волна тухлого запаха, но сильный поток свежего воздуха быстро его ослабил. Снова впереди всех пошел Циннлехнер. Николай вошел в комнату последний. От того, что он увидел, захватило дух. Господи, что же здесь происходит?
Он даже не понимал, куда смотреть. На Циннлехнера, целеустремленно бросившегося к окну, чтобы распахнуть его, или на Зеллинга, поспешившего к камину, возле которого в кресле виднелась фигура человека, скорчившегося в странной позе, или на многочисленные столы и тележки, уставленные склянками, колбами, ступками, горелками и разнообразнейшими инструментами. Хотя ему стоило большого труда вообще что-либо рассмотреть, было ясно, что в каждом углу находится какая-нибудь редкость — витрина с интересными вещами, чучело зверя или еще какой-нибудь раритет. Лампы освещали лишь малую часть помещения — малую, но самую страшную.
Циннлехнер нашел новые свечи, начал зажигать и расставлять их по столам. От камина раздался голос Зеллинга:
— Боже милостивый! Лиценциат Решлауб, подойдите и посмотрите на это!
Николай начал осторожно протискиваться к камину мимо столов и полок, хранивших столько тайн, что ему стоило большого труда не смотреть на них. Наконец он остановился рядом с Зеллингом.
Да, скорчившийся перед камином человек был граф Альдорф. Он буквально утонул в глубоком кресле, тело его наполовину сползло с подушки. Поза, в которой графа застала смерть, была весьма странной. Грудь и живот были зажаты между спинкой и подлокотниками кресла. Голова опущена на грудь, подбородок плотно прижат к правой ключице. Николай склонился над мертвецом. Вид покойника заставил его содрогнуться. Какой ужас застыл в чертах лица умершего! Глаза мертвеца, как и его рот, были открыты. Николай в двух местах надавил на восковую кожу обнаженной руки и внимательно рассмотрел образовавшиеся при этом пятна. Он выпрямился, посмотрел на Зеллинга и сказал:
— Вы явились слишком поздно. Ни один врач не сможет здесь ничего сделать.
Камергер мрачно посмотрел на Рёшлауба.
— Он везде жег серу, — подал голос Циннлехнер с противоположного конца зала. — Всюду стоят ступки с серой.
— Вы просто не видите рану, — прошептал Зеллинг.
Он поднял лампу, Николай увидел обнаженные ноги мертвеца и принялся внимательно рассматривать рану на правой икре. Рана была размером с ладонь. Врач наклонился ниже, чтобы лучше видеть.
— Это ожог, — удивленно сказал он.
Зеллинг промолчал. Николай огляделся. Взгляд его упал на головню, лежавшую на полу недалеко от камина. Внезапно Николай выпрямился и начал что-то искать в комнате.
— Что случилось, что вы нашли? — взволнованно спросил Зеллинг.
Но Николай не отвечал. Вместо этого он подошел к стоявшему в середине помещения столу, заваленному книгами, бумагами и документами. Николаю не пришлось долго искать. Между раскрытыми книгами он обнаружил серебряный поднос. На нем стоял графин с небольшим количеством красной жидкости. Рядом с графином врач нашел стакан и маленький флакон из шлифованного хрусталя. Николай аккуратно взял графин, снял серебряную крышку и осторожно понюхал содержимое. После этого он двумя пальцами взял флакон, подержал его перед фитилем горящей свечи, а потом снова понюхал. То же самое проделал он и со стаканом.
Зеллинг подошел к Николаю.
— Что вы делаете?
Николай протянул камергеру маленький стеклянный сосуд.
— Вот понюхайте.
Зеллинг взял сосуд, не проявляя, правда, никакого намерения последовать совету врача.
— Что это? — спросил вместо этого Зеллинг.
— Вы не понюхали?
Теперь и камергер поднес склянку к носу, но тотчас с отвращением опустил руку.
— Ужасно противно, — в страхе воскликнул он.
— Мышиная моча, — сказал Николай, — пахнет даже в большом разведении.
— Мышиная моча? Но это же смешно. Не хотите же вы сказать, что граф пил мышиную мочу?
— Нет, конечно. Просто эта жидкость так пахнет. На самом деле здесь conium maculatum, или, как его еще называют, пятнистый болиголов. Граф выпил яд и сел в кресло у камина. Сначала паралич поразил ноги. Когда ноги онемели, граф вынул из огня тлеющую головню и приложил ее к икре.
Зеллинг недоверчиво взглянул на врача.
— Но зачем он это сделал?
Николай поставил графин на поднос, взял у Зеллинга флакон и поставил его на место.
— Этого я не знаю. Человек, совершающий самоубийство, противопоставляет свою душу природе. Некоторые авторы утверждают, что это акт абсолютного распада, хуже, чем убийство.
— Может быть, он только хотел узнать, сколько времени еще у него осталось? — сказал, подойдя к ним, Циннлехнер. — Сколько молитв он еще успеет произнести?
Николай снова повернулся к покойнику и постарался представить себе, как протекали последние часы жизни этого человека. То, что он заперся здесь, не вызывает удивления, такое, и это очевидно, часто бывает в подобных случаях. Книги и документы были разложены на столе не обязательно в течение последних двух дней. Вообще было не похоже, чтобы здесь кто-то занимался научными изысканиями. Слишком уж сильный беспорядок царил в помещении. Здесь явно что-то искали. На полках вместо стоявших там книг были видны пустые места, а сами книги лежали на столах. Но почему все так странно выглядит? Да, было что-то особенное в этом беспорядке. Николай постарался привести свои мысли в порядок, но это ему не удалось — слишком уж много впечатлений обрушилось на него в этот вечер. Да и прежде всего надо внимательно присмотреться к покойному. Сам он ли снял с полок все эти книги и документы до того, как совершил последний в своей жизни поступок? И зачем он это сделал?
Взгляд Николая упал на камин. Он был забит золой. Совершенно ясно, что граф сжег в нем какие-то бумаги. Он едва не собрался посмотреть, что находится в камине, но потом оставил это намерение. Он не будет ничего здесь трогать. Его вызвали сюда как врача, и как врач он должен только констатировать смерть. Остальное его не касается.
Он нерешительно посмотрел на двух других. Циннлехнер вытирал глаза, но, видимо, не представлял, что делать дальше. Зеллинг был совершенно разбит видом своего мертвого господина. Быть может, сейчас он упрекал себя за слишком долгое ожидание? Как иначе можно толковать выражение страдания и ужаса в его глазах? Некоторое время никто из троих не произносил ни слова. В комнате висела тягостная тишина. В мозгу Николая один за другим возникали сотни вопросов, но он молча ждал.
— Великий Боже, — наконец тихо произнес Зеллинг. — Что же теперь с нами будет?
8
«Где семья графа? Неужели ее нет в этом замке?» — снова подумалось Николаю, когда он в сопровождении Циннлехнера покидал библиотеку. Но аптекарь заговорил о другом.
— В такой поздний час немыслимо возвращаться в Нюрнберг, — сказал аптекарь. — Я покажу вам, как пройти на кухню. Там наверняка найдется, чем перекусить, а потом вы подниметесь ко мне, и я отведу вас в спальню.
Николай действительно ощущал голод. Циннлехнер привел его к расположенной в полуподвале лестнице, которая вела в кухню, и объяснил, где потом его найти.
Отыскать кухню было легко. Несколько слуг, сидя вокруг большого стола, болтали о всякой всячине. Когда он вошел, люди замолчали, и хотя никто не представил его как врача из Нюрнберга, Николая усадили за стол, налили миску супа, дали кусок хлеба и перестали обращать на него внимание. Он ел, не прислушиваясь к разговорам, которые вели слуги, и наслаждался теплом, приятной волной разливавшимся по телу. Женская рука поставила рядом с тарелкой бокал красного вина. Николай поднял голову и увидел Анну. Она села рядом с ним на деревянную скамью, с любопытством посмотрела на него и спросила:
— Так что же с ним произошло?
Очевидно, все общество только и ждало этого вопроса, так как все голоса в мгновение ока стихли, а все взгляды устремились на Николая. Он откашлялся. Врач был не вполне уверен, подобало ли рассказывать слугам подробности того, что случилось с их господином.
Прежде чем он успел заговорить, кто-то прошептал:
— Это был яд, да? Его отравили, не правда ли?
Врач постарался понять, кто именно это сказал, но за столом было так много людей, что он сразу запутался. Он отрицательно покачал головой, перевел взгляд с одного из сидевших на другого, а потом ответил:
— Насколько я могу судить, граф Альдорф умер от водянки.
На мгновение в кухне воцарилась тишина, потом раздался смех. Когда он стих, все разом громко заговорили. Анна наклонилась к Николаю и сказала:
— Нам все время говорили, что у него водянка, но это неправда. Они его отравили. Очень медленно, чтобы пресечь род. Вы наверняка это заметили, вы же врач.
Николай на минуту задумался.
— Как вы додумались до этого? — спросил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43