Причина здешнего обилия титулов такова: согласно закону, принятому самими адвокатами и прокурорами, их слуги и горничные не имеют права обращаться к ним «милостивый государь». Они, однако, стремятся к этому всей душой и мучаются жалкой болезнью, кою я назвал бы титулярной лихорадкой. Если тебе когда-либо встретится человек, по глазам которого видно, что он не асессор, по жалкому виду — что он не канцелярист, а по рукам — что он не сапожник, то тебе должно полагать, что перед тобою, по самой малой мерке, тайный советник, надворный советник, финансовый советник, канцелярский советник, советник юстиции, военный советник, палатный советник, счетный советник и черт знает, какой еще советник. Подобные титулы обычно покупают у крупных и мелких чиновников имперского сословия, которые за пару крейцеров чаевых фабрикуют эти патенты дюжинами.
Другой класс здешних лиц являют собой канцеляристы. Поистине мне потребовалось бы перо Хогарта и волшебное остроумие Лихтенберга для того, чтобы представить тебе эти карикатурные создания. Вообще, если ты желаешь почитать обо всей этой жалкой мерзости, то возьми ее описание, сделанное мастерской рукой непревзойденного Гете в его «Страданиях Вертера», где представлена сущая правда, и всякий, кто знаком с местными отношениями, получает от этой книги небывалое удовольствие. Но это скорее достойно слез, а не смеха. Все, действительно все без исключения здесь жалко и низко, и все это единственно и только зависит от упрямства рейхсканцлера, который предоставил все места католикам, хотя курфюрст желал бы видеть на них и протестантов. Но об этом в Германии не стоит даже помышлять.
Надо ли мне описывать презираемый здесь класс практикантов и соллицитантов, к коему несчастному стаду должен я приписать и себя самого? Ах, дорогой мой Николай, что я могу написать тебе об извлечениях из бумаг, среди которых влачу я свои безрадостные дни, а ты еще хочешь что-то узнать о своем советнике юстиции, который, между прочим, насколько я смог выяснить, никому здесь не известен. Но это, само по себе, еще ничего не значит, ибо в политическом плане здесь существуют две партии, а именно: прусская и австрийская, и поэтому здесь кишмя кишат чиновники из обеих частей империи, и некоторые из этих чиновников проводят здесь всего по нескольку месяцев только ради того, чтобы познакомиться со здешней рутиной. Часто они получают один из титулов, о которых я упоминал, либо потому, что они просто больше никуда не годятся, либо потому, что их дела не надо выносить на здешний рынок, то есть другими словами: эти последние стараются не слишком сильно бросаться в глаза, ибо их занятия носят сугубо деликатный характер. Надеюсь, твой советник юстиции не принадлежит к этой последней категории, в таком случае я посоветовал бы тебе быть с ним очень осторожным.
Ну, дорогой мой Николай, чтобы ты не думал, что здесь все так уж плохо и ужасно, я не могу закончить, чтобы не заметить, что девушки здесь красивы, как розы, и резвы, как газели. Почти у каждого практиканта есть возлюбленная, которая с утра до ночи назначает своему воздыхателю свидания под своими окнами, принимает письма, ходит с ним на прогулки, посещает разнообразного рода игры и танцы, заставляет воспевать себя в стихах, совершенно свободна и иногда позволяет себя похищать. Но все это, к великому сожалению, всего лишь обычай, и вскоре девушка изменяет. При расставании принято проливать слезы и писать трогательные письма, но это лишь обычай расставания. Девушки тотчас заключают следующий любовный союз с другим практикантом, с которым вскоре таким же манером тоже расстаются. Это продолжается из года в год, до тех пор, пока не отцветает красота и не увядают прелести. Tempus fugit.
Так что в итоге ты убедишься в том, что твой жребий коротать жизнь в Нюрнберге в сравнении с моим выглядит не столь уж жалким. Ветцлар мог бы стать единственным в Германии местом сосредоточения высокого немецкого вкуса, если бы железные предрассудки не диктовали иное. Здесь собираются самые образованные люди со всех концов нашей великой страны, у которых есть немалые возможности и знания. Но жалкая бумажная пыль, которая в самом расцвете задушила стольких гениев, душит и здесь лучшие вкусы. Многие из этих господ не занимаются литературой для своего учения, бросив ее ради заработка, так как вынуждены думать об иных вещах.
Подумай еще раз, стоит ли тебе поступать на службу к одному из здешних чиновников. Мне было бы отрадно, конечно, иметь тебя поблизости, но мой эгоизм недостаточно велик для того, чтобы желать тебе такого несчастья.
Итак, будь счастлив. С сердечным приветом,
твой Иоганн.
10
В тот же день Николай продал лошадей и забронировал на почте два места до Кенигсберга. На следующий день рано утром они отправились в дальний путь. Сколько времени продлится путешествие, было известно только хмурому небу. Было еще сухо, когда они проезжали Нидерлаузиц. Но в любой момент мог начаться дождь или снег, который задержит их бог знает где на день, а то и на два.
Первая остановка после Лейпцига — в Эйленбурге — запомнилась им дружелюбной начальницей почтового отделения, побаловавшей их отличным вкусным хлебом. Поменяли лошадей, и они выехали в Торгау, где провели ночь. Гостиница располагалась на рыночной площади, но выглядела заброшенной и печальной. В четыре часа утра они поехали дальше. По пути они проехали Герцберг, Гогенбуко, Люкау, Люббеп и, наконец, Либерозе — последний саксонский город, и в Беескове, пограничном прусском городе, одетого в желтое почтальона сменил на козлах почтальон, одетый в синий мундир. Николаю пришлось ответить таможенникам на несколько не слишком приятных вопросов, да и Магдалену основательно досмотрели. Кофр и сумку Николая опечатали, а на следующем перегоне, в Мюльрозе, даже опломбировали, взяв с него обещание не открывать сумки до самого Кенигсберга. Николай невольно вспомнил стекольщика и его жалобы на удушающий протекционизм германских земель. Здесь, в Пруссии, он был особенно ужасен. Снова и снова попадались им на глаза служившие в прусской государственной монополии ненавидимые всеми французские чиновники, охотившиеся за любым иностранным товаром, чтобы прусские деньги не уплывали во враждебные страны, окружавшие Пруссию. Но даже самые драконовские меры не могли поставить надежный заслон на пути контрабандного табака и кофе. Именно поэтому на границе опечатывали даже багаж проезжавших частных лиц, простых путешественников.
Николай радовался каждой новой миле, которая отдаляла его от Лейпцига. Бесконечное расстояние, которое им еще предстояло преодолеть, внушало некоторую надежду, что в этой части страны они смогут избежать дальнейшего преследования. Или сеть ди Тасси была раскинута и в Восточной Пруссии?
Состояние дорог было ужасающим. Только однажды им попался короткий отрезок вымощенного шоссе. Николай не раз спрашивал себя, по какому праву с них берут по два гроша за каждую милю. Часто никакой дороги не было вообще. Они могли почитать за счастье, что карета перевернулась только один раз и при этом обошлось без жертв и ранений. Им пришлось ждать почти полдня помощи из деревни, чтобы поднять карету на колеса. Впрочем, происшествий хватало и без этого. На третий день пути им пришлось простоять полночи в лесу, потому что почтальон заблудился и ждал рассвета, чтобы сориентироваться.
Через четыре дня такого путешествия они были совершенно измотаны. Удары и толчки громыхавшей и дребезжавшей на каждом ухабе кареты со временем стали столь невыносимыми, что они часто предпочитали идти пешком рядом с повозкой. Нередко случалось так, что они шли быстрее, а потом им приходилось дожидаться, когда колымага догонит их. Чем дальше на восток они продвигались, тем хуже становились почтовые станции и постоялые дворы. Иногда Николаю казалось, что он задохнется в испарениях тел дюжины спавших в тесной гостиничной комнате путешественников, и он, завернувшись в плащ, по нескольку часов бродил перед постоялым двором, дожидаясь утра и размышляя о том, что невыносимее — усталость и холод улицы или смрад постоялого двора. На следующий день, обезумев от бессонной ночи, он садился на скамью кузова, который без рессор часами подпрыгивал и шатался из стороны в сторону до тех пор, пока не ломалась ось, прекращая дальнейшее продвижение, и приходилось тратить нервы в ожидании, пока ее поменяют под проливным дождем. Николай дошел до того, что желал, чтобы на их карету напали поджигатели и освободили их от этого проклятия прусско-бранденбургской почты. Но места, по которым они ехали, были пустынны и заброшены. Лишь редкие одинокие путники встречались им среди этой безрадостной местности. Не было здесь даже медведей и волков, видимо, они вымерли от тоски и одиночества.
Однако бесконечные часы путешествия дали ему возможность спокойно обдумать все события, с которыми пришлось ему столкнуться. Разговор с Фальком позволил ему ответить почти на все вопросы, связанные с отношением ди Тасси ко всему этому делу. Чем дольше он обдумывал детали, тем сильнее становилось его убеждение в том, что граф Альдорф вел не только двойную, но даже тройную игру. Совершенно справедливо было то, что Австрия искала способ ослабить Пруссию. На втором уровне было ожесточенное противостояние иллюминатов и розенкрейцеров, являвшее собой такое же непримиримое столкновение на идеологической почве. Но почему именно таким жестоким способом был убит Зелл инг? Какое отношение имели к этому поджигатели карет? И при чем здесь абсцесс легкого?
Альдорф и его сын Максимилиан хотели слыть ненавистниками Пруссии и розенкрейцерами, но их замыслы внутри их собственной группы являли собой хорошо укрытую от посторонних глаз тайну. Представлялось, что в этих тайных замыслах речь шла о чем-то более значительном, нежели наследование трона в Пруссии или междоусобная борьба за ведущую роль среди тайных союзов и обществ. Люди были готовы умирать за эту тайну. И у всех этих людей был абсцесс или гнилостный распад в легких. Но дальше его размышления упирались в стену непонимания. Вызывал ли эту болезнь яд? Или это все же была естественная болезнь?
Николай не мог перестать думать о внезапной перемене, происшедшей с Максимилианом. Он столкнулся с чем-то зловещим, возможно, с открытым насилием, из-за которого он в течение, быть может, одного дня превратился в больного человека. И не только он. Все люди из тех, кто впоследствии столкнулся с тайной, стали страдать теми же симптомами: затруднением дыхания, угнетенным состоянием души, бесплодным, мучительным стремлением, равным по силе ностальгии, но питавшимся другим источником. Вероятно, болезнь эта была прилипчивой. Миазм. Зараза. Субстанция, причинявшая болезнь. Или все же это был яд?
Магдалена выслушала рассказ Николая о его встрече с Фальком без комментариев. Единственное, чему она явно удивилась, был тот живописный способ, каким Фальк выручил Николая, когда в трактир вошли Камецкий и Хагельганц. Но она приписала это ненависти, которую испытывал Фальк ко всему, что хотя бы отдаленно напоминало об Австрии.
— Он сделал это не ради тебя, а из самых низменных побуждений, это он виноват в несчастье, случившемся с Филиппом.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что это правда, именно Фальк впутал Филиппа в это дело.
— Насколько я слышал, все обстояло как раз наоборот, — возразил Николай. — Фальк утверждает, что Филипп был одержим тайными обществами.
Она отрицательно покачала головой.
— Фальк — опаснейший атеист. Он поворачивает все дела так, чтобы они выглядели в выгодном для него свете.
Этот упрек, как показалось Николаю, несколько странно звучал в ее устах.
— Но твой брат тоже был атеист.
— Филипп заблуждался. Это обстоятельство и использовал Фальк. Сам он был достаточно хитер, чтобы всегда оставаться на заднем плане. Его постоянно окружало множество молодых людей, которым он внушал опасные идеи.
— Какие именно идеи?
— Материализм и республиканские идеи. Господство денег и бюргеров.
Николай холодно посмотрел на нее.
— И что в этом плохого? Неужели ты думаешь, что лучше господство монахов и князей?
— Нет, они предали свой священный долг. Но я не понимаю, что мы выиграем, если их место займут бюргеры.
— Но кто еще может занять их место?
— Никто. Князья должны вспомнить, кто они и от кого произошли. Мы должны напомнить им об этом. Они преступили законы святости. Почти все они плохи. Но если они падут, то некому будет сдержать лавину.
Николай беспомощно посмотрел на нее. Как она все же наивна!
— Ты говоришь о святости князей?
— Я говорю о святости их долга.
— Я не верю, что ты говоришь серьезно, — жестко произнес он. — Да ты только посмотри на этих мелких тиранов милостью Божьей, которые угнетают нас и высасывают из нас соки. Настанет день, когда народ восстанет и сметет их прочь.
— Да, это, конечно, произойдет. И народ окажется в сто раз хуже самого наихудшего из всех князей, — ответила она и добавила: — Люди начнут пожирать друг друга как дикие звери, если их сделают свободными раньше, чем добрыми.
— Никогда, — запротестовал Николай. — Народ никогда не допустит такого деспотизма и такой несправедливости, от которых он сам страдал столько столетий. Граждане не забудут, каково жить, когда с тобой обращаются как со скотиной.
— Ты никогда не был на невольничьих рынках во Франции, — резко возразила она, — где грузят на корабли этих несчастных созданий из Африки для заморских колоний Франции? Там бы ты увидел истинное лицо буржуа, жуткую физиономию бессовестного купца. В Париже он жалуется на отсутствие гражданских прав лично для себя, но уже в ЛаРошели он не желает ничего о них знать. Нет, напротив, он попирает ногами эти права, поскольку это может принести ему прибыль. Посмотри, что творится в английских колониях. Господин Джефферсон пишет декларацию прав человека, но при этом сам держит рабов. Бюргеры поднимаются против князей не потому что хотят сделать из них людей, нет, они хотят сделать из бюргеров князей. Но бюргеру ничто не свято. Он знает только торговлю и доход. И ты увидишь, как только ему позволят это сделать, буржуа повергнет мир в такое отвратительное рабство, какое не снилось даже самому подлому из князей. Ибо бюргеров так же много, как саранчи египетской. И не забудь: у этих людей нет совести. Они не видят святого. Они совершенно слепы к нему. Они ненавидят святость, ибо ее нельзя обменять на деньги. Посмотри, посмотри же туда, где они уже захватили первые ступени власти. И кто пользуется плодами этой якобы борьбы за свободу? Кто оплачивает цену их свободы? Их превращенные в скотов рабы. Их бесправные жены. Угнетенные жители их колоний.
Николай хотел было возразить, но обезоруживающий выпад Магдалены не оставил ему никакой возможности для возражения.
— Фальк очень хорошо почувствовал, что Филипп в глубине души обладал тем, о чем люди, подобные Фальку, не имеют ни малейшего представления. С другой стороны, Филипп разглядел это в Максимилиане. Святое. И даже оставив общество Евы, мой брат доподлинно чувствовал, что решение не может лежать там, где искали его Фальк и иже с ним. Он чувствовал, что его тянет к Максимилиану. Но он был введен в заблуждение Фальком, лихтбрингерами и их идеями. Он больше не видел ту единственную дверь, войдя в которую, только и можно отыскать ответ.
— И где же находится эта дверь? — насмешливо спросил Николай.
— В святости. В покорности и молчании. В милости. В Боге.
— В молчании. Перед войной и голодом? — спросил он зло. — Покорность и смирение перед деспотизмом и несправедливостью?
— Это и есть тот словесный туман, каким они заманивают вас.
—Кто?
— Фальк и люди его склада. Лихтбрингеры. Они полагают, что человек может понять истину, голосуя за нее. Но и бюргеры будут вести войны — войны намного более жестокие, чем это можем представить ты и я. Бюргер принесет голод и тиранию в самый удаленный и заброшенный уголок мира, если не будет хотя бы крошечного основания этого не делать.
— Естественно, такие основания есть.
— Вот как? И какие же это основания?
— Такт и уважение, — уверенно ответил Николай.
— Это очень слабые основания, — возразила Магдалена. — Почему я вообще должна кого-то уважать, если не верю, что он хотя бы отчасти причастен к святому? Я сильнее. Я могу его убить. Это принесет мне победу и выигрыш. Так почему бы мне это не сделать?
— Потому что ты не хочешь, чтобы и тебя убили. Ты отрекаешься от своей свободы убивать во имя того, чтобы не быть убитой самой.
— Я поступаю так из страха, — сказала Магдалена.
— Нет. Ты поступаешь так из разума.
— Это одно и то же. В любом случае я поступаю так не из сознательного понимания, и не из доверия, и не из почтения к святому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43