— Не то они убьют тебя.
Так или иначе ему удалось встать. Дыру внизу закрыли. Это немедленно почувствовалось. В камере было темно. В помещении 90 на 90 сантиметров вместе с ним было трое. Они стояли притиснутые друг к другу, никакой возможности опуститься на пол. Единственный источник воздуха и света — дырка пять на пять сантиметров.
— На сколько тебя сюда? — спросил кто-то.
— На две ночи! — ответил Генек.
— А днем работать?
— Да, в штрафной команде!
— Это лучше, чем все время быть здесь. Хоть днем подышишь свежим воздухом. А мы все здесь на десять суток. Два дня назад один умер. Он ухитрился порвать рубашку, сделать петлю и задушиться. Его только что убрали. Он так и стоял с нами. Ужасно холодный. В этой проклятой дыре нельзя лечь, даже чтоб умереть.
— Герои умирают стоя! — прошептал другой.
— Мы не герои, мы просто вредные насекомые, которых надо уничтожить.
— Заткните глотки! Дыхание здесь надо использовать на более полезное, чем бабья болтовня.
И страшная, длинная ночь началась.
Тошнотворное удушье хватало за горло, пот выступал от страха, но усталость побеждала, и они засыпали стоя. Кошмар не прекращался и во сне: серые демоны раскаленными когтями впивались в горло. Пленники рвали на себе одежду, но это не помогало. В кромешной тьме слышались хрип и стоны.
На потрескавшихся губах запеклась кровь. В горле все пересохло, а они стояли, не имея возможности пошевельнуться. Распухшие губы не могли произнести членораздельного звука. А они все стояли! Стояли! Стояли! Секунды, минуты! Часы! Бесконечные века неизмеримого страдания! Они начинали ненавидеть друг друга лишь за то, что мешали друг другу дышать, лишали возможности сесть. Руки тянулись к собственному горлу, чтобы покончить со всем, но опускались, потому что хоть маленькое отверстие для воздуха, но есть. Им казалось, что никогда они не захотят больше ни есть, ни пить, только была бы возможность дышать свежим воздухом.
Они стояли во мраке, охваченные безнадежностью, отчаянием и жаждой жить, все же надеясь на что-то.
Два дня в штрафной прошли для Генека как кошмарный сон.
Он держался на ногах только надеждой на побег, но почти ничего не ощущал. Сквозь проклятия, палочные удары, вонь трупов и лай собак до сознания доходили только особенно страшные случаи.
На второй день пребывания Генека в карцере пленников задержали, когда они выходили из ворот: пришлось пропустить грузовики с новичками.
В машинах стояли мужчины и женщины в изодранной одежде. Это были не евреи, скорее партизаны. Просто удивительно, как много людей можно вместить в одну машину! Везли, видно, издалека, так как ни один из них не мог стоять твердо на ногах, когда их вышвырнули из машин.
«Новички — значит, в карантин, но почему их выгрузили так далеко?» — думали старожилы. Вскоре все разъяснилось.
— Шнель! Шнель! — погнали эсэсовцы новых вдоль колючей проволоки в сторону от лагеря.
Превозмогая боль, медленно передвигая затекшие ноги, пленники скрывались в утреннем тумане.
Вдруг тишину нарушили крики эсэсовцев:
— Эти сволочи бегут! Огонь!. .
Залп слился с криками убиваемых. Туман рассеялся.
Из-за облачка выглянуло любопытное солнце.
В полдень, когда раздавали мутную баланду, Кранкеман сказал, обращаясь к Генеку и другим, не получающим пищи:
— Вы не хотите жрать, так вместо того, чтобы болтаться здесь без дела, помогли бы товарищам, которые хотят есть.
Голодные пленники под охраной капо и эсэсовца, подгонявших их палками, должны были отнести в лагерь котлы.
Заключенные копают новое русло для реки. У илистой трясины появляется капо.
— А ну плавать! — орет он. — Плавать, паршивые свиньи!
Живые скелеты беспомощно барахтаются в вонючей жиже. Те, кто не умеет плавать, камнем идут ко дну.
— Хватит! Выходи на берег!
В одичавших глазах надежда. Измазанные илом, из болота бредут живые мертвецы. За ними тянутся следы грязи.
— На четвереньки! Вы не люди, вы мерзкие лягушки! — объявляет эсэсовец.
— Ну и прыгайте, как лягушки, не то я покажу вам!. .
— Ква-ква-ква! — хрипло квакают сидящие на корточках «лягушки».
Эсэсовцы от восторга хлопают себя по бедрам.
Извивающиеся жала бичей опускаются на спины. «Лягушки» бросаются в болото.
— Ныряйте, ныряйте, твари! Если лягушка не умеет нырять — это не лягушка. Таких убивают!
В головы заключенных полетели камни.
С вытаращенными от ужаса глазами они скрываются под водой. Скрываются навсегда. Вот над грязно-коричневой водой поднялись к небу судорожно вздрагивающие костлявые руки, затем не стало видно и их.
Когда принесли котлы с супом, его пришлось вылить в «лягушиное болото»
— есть было некому.
Из карантина неслись вымученные голоса:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Узники не совсем чисто произносят немецкие слова. Палачи выходят из себя. Звучат револьверные выстрелы.
Кранкеман в бешенстве.
— Проклятые лодыри, сколько ходили за супом! Работать! Шнель! Шнель! Петь!
Каток, мешки с цементом, бетонные столбы, и все бегом. Собаки. Палки. Сапоги. Песня! Ненавистная песня:
В Освенщиме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Две бесконечно длинные ночи в «стоячей камере», а до этого, в качестве специального номера, присутствие на допросе с применением «метода Богера».
Богер — офицер СС из политического отдела лагеря. Он член пресловутого «военного трибунала», который ухитряется в час вынести огромное количество смертных приговоров.
Он же — специалист по допросам «бандитов» и изобретатель «простого, но эффективного метода», названного «методом Богера».
Допрашиваемый со скрученными на спине руками стоит лицом к стене, по бокам два эсэсовца держат за концы толстую палку, прижатую к затылку пленника. Этой палкой они все сильнее и сильнее прижимают голову к стене.
И если он не отвечает (а эти «проклятые поляки» никогда не отвечают), на палку давят изо всех сил.
Краткое крак…
Не выдерживает голова, а не палка!
Эсэсовец полоснул кнутом по ребрам одного из рабов. С невероятной для своих исхудавших ног скоростью человек пытается скрыться.
— А! Так ты спортсмен! Отлично! Попробуем установить мировой рекорд по бегу!
Немец берет двухметровый шест и, упираясь в землю ногами, протягивает конец узнику.
— Бегом, да смотри берегись, не урони палку! — С этими словами садиет начинает поворачиваться на месте, заставляя пленника бежать по кругу. Усталые ноги не выдерживают темпа.
— Э, нет! Так не пойдет! Ты бежишь слишком медленно! Придется тебя подбодрить. Борзая поможет нам поставить мировой рекорд!
И собака, злобно вцепившись в икры, подбодрила.
Штаны повисли клочьями, по ногам струилась кровь. Заключенный бежал по кругу, размахивая рукой, а палка вертелась все быстрее, быстрее. В безумных вытаращенных глазах — смерть. Он цепко держался за палку, будто это могло его спасти, будто что-то еще могло принести избавление.
— Быстрей! Ты, дерьмо!
Обмякшее тело опрокинулось на спину с широко раскинутыми руками. Как крест.
Борзая прыгнула. Блеснули два ряда острых клыков, вцепившихся в горло.
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет .
пели в лагере.
Игра в ковбоев — любимое развлечение эсэсовцев.
Узники, оголенные до пояса, отбивают кирками глыбы камня. Непосильный, рабский труд.
Палит солнце, обжигая обнаженные спины, на которых легко пересчитать позвонки. Дрожащие худые руки поднимают тяжелую кирку. Стараются изо всех сил. Рядом стоят эсэсовцы, они выжидают. Как только кирка опускается с недостаточной, по их мнению, силой или человек начинает шататься, они кричат:
— Лошадки одичали! Требуется дрессировка, а то они понесут!
Веселые «шалуны» наловчились в бросании лассо — первом этапе этой садистской игры.
С завидной точностью веревка обвивает шею жертвы, но затягивается не слишком туго. Ведь, если «лошадка» умрет сразу, игра окончится слишком быстро.
Нет! Они не были злыми парнями, эти эсэсовцы. Это они выстроили отличные домики для своих собак.
Это они, сидя в свободное время за рюмкой водки, могли со слезами на глазах говорить о своей тоске по родине и о своих верных ингах, эльзах, лорах… Здесь же они просто развлекались. Ведь они имеют право на развлеченья. Благо есть над кем потешиться.
А те, с петлей на шее, знали, что они уже не жильцы на белом свете.
Сколько раз они видели эту игру, только тогда в главной роли были другие. Сколько раз они, испуганные зрители, задавали себе вопрос, почему «лошадки» напрягают все силы, взмахивая киркой, вместо того чтобы скорей положить всему конец? Ведь это все равно случится.
Но сейчас они обнаруживают, к своему удивлению, что и сами старательно поднимают кирку, несмотря на то, что веревка стягивает шею.
Задыхаясь, они начинают судорожно подергиваться.
«Лошадки одичали!» В таких случаях ничто так не помогает, как пара крепких пинков в зад!. .
Капо давно ждут эту команду. Сапоги опускаются на спины обреченных. Те падают, разбивая колени об острые камни. «Ковбои» натягивают лассо.
— Черт возьми, какие слабые лошадки! Так и валятся с ног, не успеешь их взбодрить. Встать! Шнель! Шнель!
И эсэсовцы «помогают» вставать, дергая за веревку.
Снова побои. Снова падение.
Снова веревка «помогает» встать на ноги. Но встают не все.
В конце игры эсэсовцы, перекинув веревки через плечо, оттаскивают трупы в сторону. Клубится пыль. Острые камни рассекают лица мертвых.
— Крепись! — шепчет Мариан Генеку. — Сегодня последний день. Завтра все кончится.
Он увидел, как Генек сжал зубы, наблюдая за «развлечением» эсэсовцев. Он в отчаянии вцепился в оглоблю, прикрепленную к катку. Отчаяние было написано и на лице ксендза. Следующее утро не принесет ему избавления. Избавить его может только смерть.
Не думать. Не думать о себе. Если он начнет думать о себе, тогда конец. Нет! Надо жить ради других. Ведь, несмотря ни на что, здесь он выполняет свой долг. Он несет истерзанным сердцам веру в Христа. И пока он будет думать об этом, силы не иссякнут. Хорошо, что он именно здесь, среди самых несчастных.
Постройка крематориев подходила к концу. У одного крематория уже выводили трубу.
Над лесом по-прежнему поднимались тяжелые, черные клубы дыма.
Персонал «Канады» работал в бешеном темпе. В лагерь въехал длинный состав товарных вагонов.
В карантине устало пели:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Януш помог Мариану внести Генека в блок. Тадеуш и Казимир ошеломленно смотрели на него. Неужели это несокрушимый Мордерца? Как сильно он изменился за эти три дня!
Генек свалился без сознания после вечерней поверки, когда заключенных оставили на плацу, чтобы они посмотрели, как будут вешать двух «воров», у которых нашли сырой картофель.
Приговоренных раздели догола.
Капо и эсэсовцы подозрительно поглядывали на ксендза и Януша, когда они несли Генека, упавшего в обморок. Сострадание здесь каралось. Поэтому Януш по дороге громко ругал Генека.
Они внесли его в восемнадцатый блок и положили на место. Пока Мариан, хрипло дыша, приходил в себя, Януш достал свои сокровища, которые ему удалось раздобыть у команды, сжигающей трупы: немножко водки в пузырьке из-под лекарств, пару сигарет и буханку хлеба.
Разжав зубы Генека, они влили ему в рот водки, отчего он закашлялся и открыл глаза, подобие улыбки показалось на его губах.
— Черт возьми, я думал, что попал в рай, когда попробовал этой водички.
— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно спросил Януш.
— Все было очень забавно, — пробормотал Генек и тихонько стал напевать хриплым голосом:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
— Черт подери, как все же хорошо опять быть с вами. Штрафная команда, ребята, — орешек покрепче, чем мы думали!
— Нас всех убьют здесь, — уныло протянул Тадеуш. — Подбадривая себя надеждой на побег, мы только продлим наши мучения. Лучше уж броситься на проволочное заграждение и…
— Мы выберемся отсюда, — прерывающимся голосом произнес Януш. — Только не теряй надежду. Тело не умрет, если силен дух.
— У меня есть духовная поддержка, — сказал Мариан и задумчиво посмотрел в окно на горизонт, красный от лучей заходящего солнца. В скупом свете угасающего дня его аскетическое лицо сияло, как лица святых на иконах старых мастеров.
— У меня есть поддержка, — повторил он.
— Януш, можно я расскажу все не сейчас, а утром? — спросил Генек. — После карцера и одиночного бункера я не совсем еще пришел в себя. Эх, проспать бы целую неделю! А еще лучше раздобыть кусок хлеба и сигарету.
Януш протянул ему то и другое.
— О! Что я вижу? Уж не попал ли я на небо?
Глава 8. СТЕФАН ЯВОРСКИЙ И МАТУШКА ГЖЕСЛО
В Кольцах Стефан натерпелся страха. Кованые сапоги заносчивых немецких солдат гремели на улицах. Редкие прохожие, шедшие по обочинам тротуаров, при виде приближавшихся немцев поспешно сходили на мостовую, склоняясь перед ними в глубоком поклоне.
У Стефана был адрес родителей Генека, и он надеялся найти их в указанном доме, хотя и знал о зверствах шкопов в Кольцах. Как-то в воскресенье любовник его жены Эрих Брамберг разболтался за обедом и рассказал, что десятки жителей этого города были уничтожены или угнаны в неизвестном направлении.
Он вошел в обыкновенную польскую ресторацию. До войны там можно было перекусить, выпить пива или водки, послушать музыку. Теперь здесь звучали немецкие солдатские песни. Большое помещение было разделено деревянной перегородкой на две части. В первом просторном зале за буфетной стойкой крутились две ярко накрашенные красотки. Около зеркала висел плакат: «Только для немцев». Деревянная дверь с надписью: «Для собак, евреев и поляков» — вела во вторую, тесную комнату. В каждом городе были свои оккупационные части, но действовали они по одному образцу.
Стефан посмотрел на неприглядную дверь. В его кармане лежала справка из тайной полиции. Он мог сунуть ее в презрительные морды сидевших в первом зале немцев и заставить их поволноваться, накричав на них за непочтительность. Но он сдержался от искушения и вошел в маленькую комнату, где было его место, рядом с людьми «низшей расы».
Несмотря на теплую погоду, здесь было холодновато. За столом сидели трое мужчин, жевали черствый хлеб и запивали его жидким военным пивом.
Вошла одна из буфетчиц и недовольным тоном спросила:
— Тебе чего?
— Водки и хорошую закуску, — ответил Стефан.
— Ты можешь заказать только пиво, — сердито сказала она.
— Но в том зале…
— Там для господ! — резко оборвала его буфетчица.
Хорошо ! — произнес Стефан, вынул бумажник и, положив свою справку на стол, добавил: — Мы это учтем!
— Тайная полиция, — побледнев, прошептала буфетчица. Она сразу перешла на немецкий и начала оправдываться: — Я не знала…
— Заткнись! — прикрикнул Стефан. — Я возьму тебя на заметку. Фамилия?
— Малгорзата Маченас, — пробормотала она. — Вышло недоразумение. Пройдите в зал для господ. Здесь вам будет неудобно с этими выродками.
— Я останусь здесь, — заорал Стефан. — Принеси мне…
Он взглянул на «выродков», которые, услышав страшные слова «тайная полиция», поднялись из-за стола и испуганно попятились к двери.
— Ладно, ничего не надо, — передумал Стефан. — Скажи только, где находится улица…
— Пойдемте в тот зал, — упрашивала буфетчица. — У нас есть русская икра. А наверху четыре русские девушки. Старшей только что исполнилось восемнадцать. Мы вынуждены запирать их. Они здесь не по своей воле, сами понимаете. Если хотите, за пять марок…
— Где находится улица Оболенска? — перебил ее Стефан.
— Если вы не хотите русских, то я не против…
— Улица Оболенска? — прошипел Стефан.
Испуганно глядя на него, она рассказала, как пройти туда.
— Господин полицейский, не пишите, пожалуйста, рапорт. Вышло недоразумение, — клянчила она.
Стефан прошел через большой зал. Немцы презрительно смотрели на него. Вторая буфетчица, хихикая, сидела на коленях офицера-эсэсовца, который рылся у нее за пазухой. Стефана передернуло. Какой позор, что эти польские девушки… Он подумал о своей красавице жене и Эрихе Брамберге. Подумал о том, каким трусом он сам был недавно.
Облупившуюся входную дверь открыла дряхлая старушка, седая как лунь, с морщинистым маленьким лицом, согнутая в три погибели.
— Я, кажется, не туда попал, — сказал Стефан, взглянув на номер дома на двери, который, однако, совпадал с указанным в адресе. — Мне нужны Гжесло.
— Гжесло? — переспросила женщина удивленно. — Я — Гжесло.
— Я от Генека, — представился Стефан. — Можно войти в дом?
— От Генека! — повторила она, и голова ее затряслась сильнее. — От Генека!
Ее поведение казалось странным. Конечно, это не мать Генека. Но номер дома совпадал, да и она назвалась Гжесло. На немецкого агента она совсем не похожа.
— Ваш сын! — произнес Стефан. — Ваш сын Генек…
Он остановился и вдруг спросил:
— Ваш муж дома?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Так или иначе ему удалось встать. Дыру внизу закрыли. Это немедленно почувствовалось. В камере было темно. В помещении 90 на 90 сантиметров вместе с ним было трое. Они стояли притиснутые друг к другу, никакой возможности опуститься на пол. Единственный источник воздуха и света — дырка пять на пять сантиметров.
— На сколько тебя сюда? — спросил кто-то.
— На две ночи! — ответил Генек.
— А днем работать?
— Да, в штрафной команде!
— Это лучше, чем все время быть здесь. Хоть днем подышишь свежим воздухом. А мы все здесь на десять суток. Два дня назад один умер. Он ухитрился порвать рубашку, сделать петлю и задушиться. Его только что убрали. Он так и стоял с нами. Ужасно холодный. В этой проклятой дыре нельзя лечь, даже чтоб умереть.
— Герои умирают стоя! — прошептал другой.
— Мы не герои, мы просто вредные насекомые, которых надо уничтожить.
— Заткните глотки! Дыхание здесь надо использовать на более полезное, чем бабья болтовня.
И страшная, длинная ночь началась.
Тошнотворное удушье хватало за горло, пот выступал от страха, но усталость побеждала, и они засыпали стоя. Кошмар не прекращался и во сне: серые демоны раскаленными когтями впивались в горло. Пленники рвали на себе одежду, но это не помогало. В кромешной тьме слышались хрип и стоны.
На потрескавшихся губах запеклась кровь. В горле все пересохло, а они стояли, не имея возможности пошевельнуться. Распухшие губы не могли произнести членораздельного звука. А они все стояли! Стояли! Стояли! Секунды, минуты! Часы! Бесконечные века неизмеримого страдания! Они начинали ненавидеть друг друга лишь за то, что мешали друг другу дышать, лишали возможности сесть. Руки тянулись к собственному горлу, чтобы покончить со всем, но опускались, потому что хоть маленькое отверстие для воздуха, но есть. Им казалось, что никогда они не захотят больше ни есть, ни пить, только была бы возможность дышать свежим воздухом.
Они стояли во мраке, охваченные безнадежностью, отчаянием и жаждой жить, все же надеясь на что-то.
Два дня в штрафной прошли для Генека как кошмарный сон.
Он держался на ногах только надеждой на побег, но почти ничего не ощущал. Сквозь проклятия, палочные удары, вонь трупов и лай собак до сознания доходили только особенно страшные случаи.
На второй день пребывания Генека в карцере пленников задержали, когда они выходили из ворот: пришлось пропустить грузовики с новичками.
В машинах стояли мужчины и женщины в изодранной одежде. Это были не евреи, скорее партизаны. Просто удивительно, как много людей можно вместить в одну машину! Везли, видно, издалека, так как ни один из них не мог стоять твердо на ногах, когда их вышвырнули из машин.
«Новички — значит, в карантин, но почему их выгрузили так далеко?» — думали старожилы. Вскоре все разъяснилось.
— Шнель! Шнель! — погнали эсэсовцы новых вдоль колючей проволоки в сторону от лагеря.
Превозмогая боль, медленно передвигая затекшие ноги, пленники скрывались в утреннем тумане.
Вдруг тишину нарушили крики эсэсовцев:
— Эти сволочи бегут! Огонь!. .
Залп слился с криками убиваемых. Туман рассеялся.
Из-за облачка выглянуло любопытное солнце.
В полдень, когда раздавали мутную баланду, Кранкеман сказал, обращаясь к Генеку и другим, не получающим пищи:
— Вы не хотите жрать, так вместо того, чтобы болтаться здесь без дела, помогли бы товарищам, которые хотят есть.
Голодные пленники под охраной капо и эсэсовца, подгонявших их палками, должны были отнести в лагерь котлы.
Заключенные копают новое русло для реки. У илистой трясины появляется капо.
— А ну плавать! — орет он. — Плавать, паршивые свиньи!
Живые скелеты беспомощно барахтаются в вонючей жиже. Те, кто не умеет плавать, камнем идут ко дну.
— Хватит! Выходи на берег!
В одичавших глазах надежда. Измазанные илом, из болота бредут живые мертвецы. За ними тянутся следы грязи.
— На четвереньки! Вы не люди, вы мерзкие лягушки! — объявляет эсэсовец.
— Ну и прыгайте, как лягушки, не то я покажу вам!. .
— Ква-ква-ква! — хрипло квакают сидящие на корточках «лягушки».
Эсэсовцы от восторга хлопают себя по бедрам.
Извивающиеся жала бичей опускаются на спины. «Лягушки» бросаются в болото.
— Ныряйте, ныряйте, твари! Если лягушка не умеет нырять — это не лягушка. Таких убивают!
В головы заключенных полетели камни.
С вытаращенными от ужаса глазами они скрываются под водой. Скрываются навсегда. Вот над грязно-коричневой водой поднялись к небу судорожно вздрагивающие костлявые руки, затем не стало видно и их.
Когда принесли котлы с супом, его пришлось вылить в «лягушиное болото»
— есть было некому.
Из карантина неслись вымученные голоса:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Узники не совсем чисто произносят немецкие слова. Палачи выходят из себя. Звучат револьверные выстрелы.
Кранкеман в бешенстве.
— Проклятые лодыри, сколько ходили за супом! Работать! Шнель! Шнель! Петь!
Каток, мешки с цементом, бетонные столбы, и все бегом. Собаки. Палки. Сапоги. Песня! Ненавистная песня:
В Освенщиме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Две бесконечно длинные ночи в «стоячей камере», а до этого, в качестве специального номера, присутствие на допросе с применением «метода Богера».
Богер — офицер СС из политического отдела лагеря. Он член пресловутого «военного трибунала», который ухитряется в час вынести огромное количество смертных приговоров.
Он же — специалист по допросам «бандитов» и изобретатель «простого, но эффективного метода», названного «методом Богера».
Допрашиваемый со скрученными на спине руками стоит лицом к стене, по бокам два эсэсовца держат за концы толстую палку, прижатую к затылку пленника. Этой палкой они все сильнее и сильнее прижимают голову к стене.
И если он не отвечает (а эти «проклятые поляки» никогда не отвечают), на палку давят изо всех сил.
Краткое крак…
Не выдерживает голова, а не палка!
Эсэсовец полоснул кнутом по ребрам одного из рабов. С невероятной для своих исхудавших ног скоростью человек пытается скрыться.
— А! Так ты спортсмен! Отлично! Попробуем установить мировой рекорд по бегу!
Немец берет двухметровый шест и, упираясь в землю ногами, протягивает конец узнику.
— Бегом, да смотри берегись, не урони палку! — С этими словами садиет начинает поворачиваться на месте, заставляя пленника бежать по кругу. Усталые ноги не выдерживают темпа.
— Э, нет! Так не пойдет! Ты бежишь слишком медленно! Придется тебя подбодрить. Борзая поможет нам поставить мировой рекорд!
И собака, злобно вцепившись в икры, подбодрила.
Штаны повисли клочьями, по ногам струилась кровь. Заключенный бежал по кругу, размахивая рукой, а палка вертелась все быстрее, быстрее. В безумных вытаращенных глазах — смерть. Он цепко держался за палку, будто это могло его спасти, будто что-то еще могло принести избавление.
— Быстрей! Ты, дерьмо!
Обмякшее тело опрокинулось на спину с широко раскинутыми руками. Как крест.
Борзая прыгнула. Блеснули два ряда острых клыков, вцепившихся в горло.
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет .
пели в лагере.
Игра в ковбоев — любимое развлечение эсэсовцев.
Узники, оголенные до пояса, отбивают кирками глыбы камня. Непосильный, рабский труд.
Палит солнце, обжигая обнаженные спины, на которых легко пересчитать позвонки. Дрожащие худые руки поднимают тяжелую кирку. Стараются изо всех сил. Рядом стоят эсэсовцы, они выжидают. Как только кирка опускается с недостаточной, по их мнению, силой или человек начинает шататься, они кричат:
— Лошадки одичали! Требуется дрессировка, а то они понесут!
Веселые «шалуны» наловчились в бросании лассо — первом этапе этой садистской игры.
С завидной точностью веревка обвивает шею жертвы, но затягивается не слишком туго. Ведь, если «лошадка» умрет сразу, игра окончится слишком быстро.
Нет! Они не были злыми парнями, эти эсэсовцы. Это они выстроили отличные домики для своих собак.
Это они, сидя в свободное время за рюмкой водки, могли со слезами на глазах говорить о своей тоске по родине и о своих верных ингах, эльзах, лорах… Здесь же они просто развлекались. Ведь они имеют право на развлеченья. Благо есть над кем потешиться.
А те, с петлей на шее, знали, что они уже не жильцы на белом свете.
Сколько раз они видели эту игру, только тогда в главной роли были другие. Сколько раз они, испуганные зрители, задавали себе вопрос, почему «лошадки» напрягают все силы, взмахивая киркой, вместо того чтобы скорей положить всему конец? Ведь это все равно случится.
Но сейчас они обнаруживают, к своему удивлению, что и сами старательно поднимают кирку, несмотря на то, что веревка стягивает шею.
Задыхаясь, они начинают судорожно подергиваться.
«Лошадки одичали!» В таких случаях ничто так не помогает, как пара крепких пинков в зад!. .
Капо давно ждут эту команду. Сапоги опускаются на спины обреченных. Те падают, разбивая колени об острые камни. «Ковбои» натягивают лассо.
— Черт возьми, какие слабые лошадки! Так и валятся с ног, не успеешь их взбодрить. Встать! Шнель! Шнель!
И эсэсовцы «помогают» вставать, дергая за веревку.
Снова побои. Снова падение.
Снова веревка «помогает» встать на ноги. Но встают не все.
В конце игры эсэсовцы, перекинув веревки через плечо, оттаскивают трупы в сторону. Клубится пыль. Острые камни рассекают лица мертвых.
— Крепись! — шепчет Мариан Генеку. — Сегодня последний день. Завтра все кончится.
Он увидел, как Генек сжал зубы, наблюдая за «развлечением» эсэсовцев. Он в отчаянии вцепился в оглоблю, прикрепленную к катку. Отчаяние было написано и на лице ксендза. Следующее утро не принесет ему избавления. Избавить его может только смерть.
Не думать. Не думать о себе. Если он начнет думать о себе, тогда конец. Нет! Надо жить ради других. Ведь, несмотря ни на что, здесь он выполняет свой долг. Он несет истерзанным сердцам веру в Христа. И пока он будет думать об этом, силы не иссякнут. Хорошо, что он именно здесь, среди самых несчастных.
Постройка крематориев подходила к концу. У одного крематория уже выводили трубу.
Над лесом по-прежнему поднимались тяжелые, черные клубы дыма.
Персонал «Канады» работал в бешеном темпе. В лагерь въехал длинный состав товарных вагонов.
В карантине устало пели:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
Януш помог Мариану внести Генека в блок. Тадеуш и Казимир ошеломленно смотрели на него. Неужели это несокрушимый Мордерца? Как сильно он изменился за эти три дня!
Генек свалился без сознания после вечерней поверки, когда заключенных оставили на плацу, чтобы они посмотрели, как будут вешать двух «воров», у которых нашли сырой картофель.
Приговоренных раздели догола.
Капо и эсэсовцы подозрительно поглядывали на ксендза и Януша, когда они несли Генека, упавшего в обморок. Сострадание здесь каралось. Поэтому Януш по дороге громко ругал Генека.
Они внесли его в восемнадцатый блок и положили на место. Пока Мариан, хрипло дыша, приходил в себя, Януш достал свои сокровища, которые ему удалось раздобыть у команды, сжигающей трупы: немножко водки в пузырьке из-под лекарств, пару сигарет и буханку хлеба.
Разжав зубы Генека, они влили ему в рот водки, отчего он закашлялся и открыл глаза, подобие улыбки показалось на его губах.
— Черт возьми, я думал, что попал в рай, когда попробовал этой водички.
— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно спросил Януш.
— Все было очень забавно, — пробормотал Генек и тихонько стал напевать хриплым голосом:
В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…
— Черт подери, как все же хорошо опять быть с вами. Штрафная команда, ребята, — орешек покрепче, чем мы думали!
— Нас всех убьют здесь, — уныло протянул Тадеуш. — Подбадривая себя надеждой на побег, мы только продлим наши мучения. Лучше уж броситься на проволочное заграждение и…
— Мы выберемся отсюда, — прерывающимся голосом произнес Януш. — Только не теряй надежду. Тело не умрет, если силен дух.
— У меня есть духовная поддержка, — сказал Мариан и задумчиво посмотрел в окно на горизонт, красный от лучей заходящего солнца. В скупом свете угасающего дня его аскетическое лицо сияло, как лица святых на иконах старых мастеров.
— У меня есть поддержка, — повторил он.
— Януш, можно я расскажу все не сейчас, а утром? — спросил Генек. — После карцера и одиночного бункера я не совсем еще пришел в себя. Эх, проспать бы целую неделю! А еще лучше раздобыть кусок хлеба и сигарету.
Януш протянул ему то и другое.
— О! Что я вижу? Уж не попал ли я на небо?
Глава 8. СТЕФАН ЯВОРСКИЙ И МАТУШКА ГЖЕСЛО
В Кольцах Стефан натерпелся страха. Кованые сапоги заносчивых немецких солдат гремели на улицах. Редкие прохожие, шедшие по обочинам тротуаров, при виде приближавшихся немцев поспешно сходили на мостовую, склоняясь перед ними в глубоком поклоне.
У Стефана был адрес родителей Генека, и он надеялся найти их в указанном доме, хотя и знал о зверствах шкопов в Кольцах. Как-то в воскресенье любовник его жены Эрих Брамберг разболтался за обедом и рассказал, что десятки жителей этого города были уничтожены или угнаны в неизвестном направлении.
Он вошел в обыкновенную польскую ресторацию. До войны там можно было перекусить, выпить пива или водки, послушать музыку. Теперь здесь звучали немецкие солдатские песни. Большое помещение было разделено деревянной перегородкой на две части. В первом просторном зале за буфетной стойкой крутились две ярко накрашенные красотки. Около зеркала висел плакат: «Только для немцев». Деревянная дверь с надписью: «Для собак, евреев и поляков» — вела во вторую, тесную комнату. В каждом городе были свои оккупационные части, но действовали они по одному образцу.
Стефан посмотрел на неприглядную дверь. В его кармане лежала справка из тайной полиции. Он мог сунуть ее в презрительные морды сидевших в первом зале немцев и заставить их поволноваться, накричав на них за непочтительность. Но он сдержался от искушения и вошел в маленькую комнату, где было его место, рядом с людьми «низшей расы».
Несмотря на теплую погоду, здесь было холодновато. За столом сидели трое мужчин, жевали черствый хлеб и запивали его жидким военным пивом.
Вошла одна из буфетчиц и недовольным тоном спросила:
— Тебе чего?
— Водки и хорошую закуску, — ответил Стефан.
— Ты можешь заказать только пиво, — сердито сказала она.
— Но в том зале…
— Там для господ! — резко оборвала его буфетчица.
Хорошо ! — произнес Стефан, вынул бумажник и, положив свою справку на стол, добавил: — Мы это учтем!
— Тайная полиция, — побледнев, прошептала буфетчица. Она сразу перешла на немецкий и начала оправдываться: — Я не знала…
— Заткнись! — прикрикнул Стефан. — Я возьму тебя на заметку. Фамилия?
— Малгорзата Маченас, — пробормотала она. — Вышло недоразумение. Пройдите в зал для господ. Здесь вам будет неудобно с этими выродками.
— Я останусь здесь, — заорал Стефан. — Принеси мне…
Он взглянул на «выродков», которые, услышав страшные слова «тайная полиция», поднялись из-за стола и испуганно попятились к двери.
— Ладно, ничего не надо, — передумал Стефан. — Скажи только, где находится улица…
— Пойдемте в тот зал, — упрашивала буфетчица. — У нас есть русская икра. А наверху четыре русские девушки. Старшей только что исполнилось восемнадцать. Мы вынуждены запирать их. Они здесь не по своей воле, сами понимаете. Если хотите, за пять марок…
— Где находится улица Оболенска? — перебил ее Стефан.
— Если вы не хотите русских, то я не против…
— Улица Оболенска? — прошипел Стефан.
Испуганно глядя на него, она рассказала, как пройти туда.
— Господин полицейский, не пишите, пожалуйста, рапорт. Вышло недоразумение, — клянчила она.
Стефан прошел через большой зал. Немцы презрительно смотрели на него. Вторая буфетчица, хихикая, сидела на коленях офицера-эсэсовца, который рылся у нее за пазухой. Стефана передернуло. Какой позор, что эти польские девушки… Он подумал о своей красавице жене и Эрихе Брамберге. Подумал о том, каким трусом он сам был недавно.
Облупившуюся входную дверь открыла дряхлая старушка, седая как лунь, с морщинистым маленьким лицом, согнутая в три погибели.
— Я, кажется, не туда попал, — сказал Стефан, взглянув на номер дома на двери, который, однако, совпадал с указанным в адресе. — Мне нужны Гжесло.
— Гжесло? — переспросила женщина удивленно. — Я — Гжесло.
— Я от Генека, — представился Стефан. — Можно войти в дом?
— От Генека! — повторила она, и голова ее затряслась сильнее. — От Генека!
Ее поведение казалось странным. Конечно, это не мать Генека. Но номер дома совпадал, да и она назвалась Гжесло. На немецкого агента она совсем не похожа.
— Ваш сын! — произнес Стефан. — Ваш сын Генек…
Он остановился и вдруг спросил:
— Ваш муж дома?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28