Олав затих, потом вскочил и бросился к двери.
— Подожди! — крикнула Эллисив. — Ты не смеешь покушаться на свою жизнь!
Олав медленно повернулся к ней.
— Как ты догадалась?
— Я не догадалась. Просто мне стало за тебя страшно.
— Почему же, по-твоему, я не смею?
Эллисив вдруг оказалась рядом с ним.
— Потому что я люблю тебя.
Олав вздрогнул. Он робко поднял на нее глаза.
— Ты только говоришь так…
— Мне казалось, ты понял, что я ничего не говорю зря.
Олав не ответил, но уже не порывался уйти. Он медленно вернулся к лавке, сел и заплакал.


Эллисив не решилась отпустить Олава в тот вечер. Берега у острова были высокие и обрывистые, человек, находящийся в отчаянии или в беспамятстве, легко мог оступиться.
Олав покорился ей — он поел по ее просьбе и лег спать на лавке, где Ауд приготовила ему постель.
Он даже уснул, Эллисив слышала его ровное дыхание.
Сама же Эллисив мучилась без сна.
Всю ночь она вертелась с боку на бок, забываясь лишь на короткие мгновения, и снова металась по постели.
В голове путались мысли, воспоминания, разрозненные и бессвязные картины. Даже усилием воли ей не удавалось привести мысли в порядок.
Вот Харальд врывается в ряды англичан у Станфордского моста, держа в каждой руке по мечу. Он был неистов, как берсерк, сказал Олав. Да простит ей Господь, но она гордилась Харальдом.
Вот Олав, лишившийся не только отца, но всего, что имело для него значение.
И опять Харальд. Но уже другой Харальд, из прошлого, Харальд жених. Высокий, статный, веселый, во взгляде у него такое откровенное желание, что Эллисив невольно опускает глаза.
Люди считали, что Харальд суров. Но ведь суровым он был не всегда. Как добр он был к Марии! Снова Олав — в глазах у него отчаяние. И что-то новое в ее собственной душе — мучительное ощущение измены. Но разве она кому-нибудь изменила?
Только под утро Эллисив забылась тяжелым сном.
Проснулась она оттого, что кто-то тронул ее за плечо — страшный сон, в котором реки были окрашены кровью, растаял в спасительном тумане.
Эллисив открыла глаза и увидала Олава. Они были в доме одни.
— А где же Ауд и Ингигерд? — спросила Эллисив.
— Давно ушли. Уже поздно. Я тоже собирался уходить, но не мог уйти, не поговорив с тобой.
Эллисив встала, Олав принес еду, приготовленную для них Ауд.
За завтраком Эллисив поглядывала на Олава. Он был все еще хмурый, хотя от вчерашнего отчаяния уже не осталось и следа.
— Я рано проснулся, — сказал он. Потом добавил:— И долго думал.
— О чем? — спросился Эллисив.
— Больше всего о тебе. Ведь ты любила отца, правда?
— Да.
— Как же ты могла сказать, что любишь меня — ведь я плохо говорил о нем?
— Я чувствовала, что ты говорил правду, и понимала, чем вызвана твоя ненависть к нему.
— И все-таки ты любишь его?
— Люблю. Но случалось, я тоже ненавидела его.
— Не понимаю, как ты могла в одно время и любить и ненавидеть его?
— Это трудно понять, — ответила Эллисив. — Я и сама не понимаю, как это могло быть. Однако это так.
Обдумав ее маловразумительные слова, Олав как будто удовлетворился ими. По крайней мере больше он об этом не заговаривал.
— Чем ты не угодила епископу Тьодольву? — задал он новый вопрос.
— Мне это неизвестно.
— Он говорит, что ты погрязла в грехе.
— Ах, вот в чем дело!
Эллисив считала, что епископу не следовало рассказывать про их беседу. Правда, он не давал слова молчать, и разговаривали они в его покоях при всех. И все-таки не стоило говорить кому-то об этой беседе.
— Так в чем же дело?
Эллисив рассказала ему о своем разговоре с епископом.
— Не подобает епископу обижаться на такое, — насмешливо сказал Олав, и Эллисив показалось, будто она услышала голос Харальда. — Но что ты имела в виду, говоря, будто церковь для тебя закрыта?
Эллисив хотелось, чтобы он перестал спрашивать — их разговор превратился в настоящий допрос.
— Я не могу ответить тебе, — сказала она. — Иначе мне придется рассказать то, что касается только твоего отца и меня.
Олав строго посмотрел на нее.
— Пресвятая Дева Мария! — воскликнул он и стал так похож на Харальда, что у нее заныло сердце. — Какие же грехи вы совершили?
Эллисив удивленно взглянула на него. Вопрос был дерзкий, но Олав, казалось, не понимал этого.
Постепенно до нее дошло: Олав открыл ей всю душу, она сама вызвала его на откровенность. Теперь он ждал от нее такой же откровенности.
—Ты хочешь, чтобы я ответила тебе? — неуверенно спросила она.
— Что бы ты мне ни рассказала, это будет не хуже того, что ты услыхала от меня вчера. Или ты мне не доверяешь?
Глаза у Олава были голубые и ясные, совсем как у Харальда, но такими серьезными и честными глаза у Харальда бывали редко.
— Если хочешь, я попробую, — сказала Эллисив. — Хотя тогда мне придется рассказать тебе чуть ли не всю нашу жизнь, иначе ты не поймешь, как одно событие связано с другим.
— Конечно, расскажи.
— На это потребуется время. К тому же ты сказал, что больше не желаешь слышать об отце.
— Я был сердит.
— А сейчас?
— На него — да. Но не на тебя.
Олав встал, он собирался уходить.
— Я приду еще, — сказал он. — Мне нравится говорить с тобой.
В дверях он обернулся.
— Спасибо за все, что ты сделала для меня вчера, — быстро проговорил он.
И ушел.


Олав пришел вновь. И потребовал обещанного рассказа.
— Разве дурно, что я хочу побольше узнать об отце? — спросил он. — Отец сам собирался написать для нас с Магнусом поучение, каким должен быть конунг. Вот ты и расскажи, каким был он сам. Чтобы я знал, чего не следует делать. Кстати, почему он так и не написал это поучение?
— Думаю, одна из причин в том, что он не знал, на каком языке писать. Он знал руны , но рунами книги никогда не писали. Он умел писать по-гречески, но греческим здесь никто не владеет. А латыни он не знал. Ему пришлось бы искать человека, чтобы тот записывал за ним по-латыни.
— Да и я не обошелся бы без такого человека, который перевел бы мне это с латыни, — сказал Олав задумчиво. — Вот ты небось и читаешь и пишешь по-латыни?
— Да. Когда я росла, меня учили родной грамоте и греческой. Латыни я выучилась позже.
— А руны ты знаешь?
— Нет. Это мне было ни к чему. Довольно и трех грамот.
— Еще бы. Однако я пришел, чтобы послушать твой рассказ.
Эллисив вдруг почудилось, будто она вызвала дух, который теперь требует своего, а как заставить его исчезнуть, она не знает.
Олаву однажды уже понадобилась ее помощь, он и сейчас в ней нуждался. Но Эллисив начинала различать в нем и нечто другое.
С детства его учили повелевать, и он привык, что ему повинуются. В дружине над ним был только Харальд, совсем мальчиком он уже отдавал приказы воинам.
Эллисив вдруг поняла, что этот семнадцатилетний юноша держит в своих руках ее судьбу и судьбу Ингигерд. Он мог отпустить ее в страну франков, а мог и не отпустить, они с братом решали, быть ей замужем или нет, и могли выдать ее за того, кто был им наиболее выгоден.
Не останови она Олава в ту ночь, когда он устремился к обрыву, она была бы сейчас сама себе госпожа. Но теперь, после того как Эллисив привязала его к себе, на радость и на горе, она потеряла власть над своей судьбой.
Это следовало предвидеть. Но она не подумала об этом. Эллисив отогнала прочь такие мысли.
Олав сидел перед ней и ждал ее рассказа. И она не знала, с чего начать.
Наконец она решила, что начать следует издалека. Ей нужно было найти нити судьбы, и своей, и Харальда. Взять их в руки, взглянуть на них, пропустить сквозь пальцы, разглядеть получше, пусть засияют на свету как золото, пусть лежат блестящие, словно шелк, или грубые и жесткие, как пенька.
Что-то мешало Эллисив начать свой рассказ, какой-то ноющий страх.
— Ты молчишь? — напомнил о себе Олав.
Наконец она взяла себя в руки.
— Сначала я поведу рассказ о другой стране, о Гардарики. Я должна рассказать о том, что давным-давно происходило в Новгороде и в Киеве, или в Хольмгарде и Кенугарде, как говорят норвежцы. Послушай, как мои предки пришли в Киев.
— Мне интересно это предание.
И она начала рассказ.
Примерно двести лет тому назад хёвдинг по имени Рюрик пришел со своею ратью из Швеции в Новгород. Там он осел и занялся торговлей. А его люди пустились странствовать, чтобы узнать получше эту незнакомую землю. Однажды они вышли к большой реке, которая текла на юг. Им сказали, что эта река называется Днепр и, если плыть по Днепру вниз, можно доплыть до Царьграда — по-вашему, это Миклагард.
Узнав про то, Рюрик решил проверить, возможно ли из Новгорода добраться с кораблями до Днепра. И он послал на юг отряд варягов. Они шли на веслах, а где надо было, тащили свои корабли через перекаты или от реки до реки, отыскивая путь к Днепру. По земле они волокли корабли на катках, перебирались через болота, переплывали озера. В конце концов они достигли Днепра.
На Днепре они захватывали прибрежные поселения, одно из них и было Киев. Киев стоит на горе на берегу Днепра, это место удобно для обороны, там, по Днепру, и проходит большой торговый путь с запада на восток.
Первых варяжских князей, которые сели на трон в Киеве, звали Аскольд и Дир. В Норвегии их звали бы Хаскульд и Дюре. Когда Аскольду и Диру открылось, сколько богатства они могут здесь захватить, они изменили Рюрику. Но вскоре в Киев явился другой варяг, по имени Олег, а по-норвежски Хельге, родич Рюрика. Олег убил Аскольда и Дира. Он привез с собой в Киев сына Рюрика. Перед смертью Рюрик просил Олега воспитать его сына, и Олег поклялся в верности мальчику. В Киеве сына Рюрика звали Игорь, а варяги называли его Ингвар.
Олег был могучий воин и мудрый купец.
Он подчинил своей власти много народов, обязал их платить дань ему и Игорю. Когда Игорь вырос и стал князем в Киеве, Олег собрал большое войско: отправился в поход на греков. Предание говорит, что у него было две тысячи кораблей.
— Значит, они считали даже лодки, — сухо заметил Олав.
— Я рассказываю предание так, как слышала сам: а верю я всему или нет, это уж другое дело. Предание говорит, что у него было две тысячи кораблей, а кроме того, конные воины, которые шли берегом. Конечно, большими его корабли быть не могли, человек на сорок каждый. Олег дошел до самого Царьграда.
Но греки перегородили пролив железной цепью, чтобы он не мог войти в гавань, и заперли большие городские ворота.
Олег разгневался. Он вышел со своей ратью на берег и начал разорять окрестности Царьграда. Они убивал людей, опустошали усадьбы, жгли церкви. Своих пленников они рубили мечами, пытали и бросали в море. Олег придумал поставить корабли на колеса и провезти их по земле мимо цепи. Он велел поднять на кораблях паруса и посуху двинулся на Царьград.
Видя такое диво, греки испугались. И послали Олегу послов, прося: «Не губи город! Дадим тебе дани, какой захочешь!»
В Царьграде правил тогда царь по имени Лев, он заключил с Олегом мир — условия мира были тяжелы и для него, и для народа. Греки должны были уплатить богатую дань и предоставить киевским купцам в Царьграде большие права.
Олег вернулся в Киев с кораблями, полными золота, шелков, вина и других сокровищ. Этот заключенный им мир обеспечил богатство Киева и процветание его торговли.
— А как он умер, своею смертью? — спросил Олав.
— Нет. У Олега был любимый конь, но один из волхвов сказал, будто этот конь грозит Олегу смертью. Больше Олег на коня не садился, но и убивать его не захотел. Он отдал коня стремянному и наказал ходить за ним.
Через много лет Олег спросил у стремянного про коня и узнал, что тот давно подох. Тогда Олег посмеялся над волхвом: «Конь умер, а я жив».
И поехал туда, где лежали кости коня. Со смехом он поддал ногой конский череп. «И от этого черепа я должен принять смерть?»— сказал он. Но из черепа выползла змея и ужалила Олега в ногу. Олег умер, и его погребли в кургане.
После смерти Олега Игорь стал править один. Он тоже ходил на греков.
Однако поход его окончился неудачей. Греки встретили корабли Игоря на своих кораблях, которые метали огонь. Корабли русов загорелись. Людям пришлось броситься в воду.
— Кто такие русы? — спросил Олав.
— Киевских князей и их дружинников называли русами или русичами. Гардарики — это и есть Русь.
Княжение Игоря не было отмечено славными делами. Его убили покоренные им люди, когда он потребовал от них дани сверх той, что была положена.
Зато Ольга, по-норвежски ее звали Хельгой, жена Игоря, которая принадлежала к роду князя Олега, была другого склада.
Князь, убивший Игоря, решил взять Ольгу в жены и отправил к ней послов. Ей это, конечно, не понравилось. Но явившимся послам она ничего не сказала.
Наоборот, она встретила их очень радушно и сказала, что вместе со своим народом готова покориться их князю. Чтобы показать послам свою покорность, она предложила, чтобы на другой день послы не соглашались ни ехать к ней на конях, ни идти пешими, но потребовали бы, чтобы их понесли в собственной ладье.
Послам это пришлось по душе. Их так и распирало от гордости, когда на другой день их несли в ладье от самого берега.
Одного они не знали. Ольга велела за ночь вырыть на княжеском дворе глубокую яму. В эту-то яму слуги Ольги и сбросили ладью с гостями, а потом живыми засыпали их землей.
Князь не мог понять, почему послы не возвращаются, и снарядил новых. Этих послов княгиня велела запереть в бане, и они там задохнулись.
А потом она собрала войско и отправилась к князю сама.
Воины Ольги окружили город, и она послала сказать горожанам, что большой дани с них не потребует. Довольно, если с каждого двора ей принесут по три живых голубя да по три воробья.
Горожане охотно исполнили это повеление. Когда наступила ночь, княгиня приказала своим воинам привязать к каждой птице тлеющий трут, завернутый в ветошь, и птиц выпустить. Птицы полетели к своим гнездам, и вскоре весь город пылал в огне.
Люди выбегали из городских ворот, и тут их хватали воины княгини. Одних она повелела убить, других — отправить в рабство. Но часть людей она помиловала, чтобы было кого обложить тяжкой данью.
— Скажи…— Олав долго смотрел на Эллисив. — И ты из этого же рода?
— Да.
— Теперь я вижу, что у тебя было много общего с отцом.
— Может быть. Однако впоследствии княгиня Ольга крестилась и была даже причислена к лику святых.
— Тебя-то не причислят. Но мне уже доводилось слышать рассказ о воробьях, поджегших город. Кажется, говорили, что то же самое сделал отец, когда служил в царьградской дружине?
— Видно, он хорошо усвоил эту историю.
— Думаешь? А может, он просто пересказал ее о себе?
— Потому что история ему понравилась? Ну что ж, меня бы это не удивило. У Ольги от Игоря был сын, — продолжала Эллисив. — Звали его Святослав. Он рос под крылом матери, которая правила вместо него, пока он не достиг зрелости.
Святослав был великим воителем, он подчинил себе много племен, никто ни до, ни после него в Гардарики не завоевывал столько земель. Он имел обыкновение посылать к своим соседям послов со словами: «Иду на вы!»
Святослав постоянно был в походах, его сыновей воспитывала Ольга. Она знала: отговаривать Святослава от походов бесполезно, и оставалась одна в Киеве с малой дружиной.
Но однажды она сказала ему: «Ты видишь, я больна, и опять собираешься? Вот похоронишь меня, тогда иди, куда хочешь!» Через три дня Ольга умерла.
Про Святослава говорили, что ему ничего не надо, кроме оружия. Но после его смерти осталось огромное государство.
У Святослава было три сына. Как только отец умер, у них пошли раздоры из-за отцовского наследства. Верх одержал Владимир, мой дед. Один из его братьев убил другого, а Владимир покончил с тем, который остался.
Он осадил город, в котором засел его брат, и в городе начался голод. Отчаявшись, брат вышел к Владимиру просить о мире. Однако Владимир поставил у двери двух воинов, и они подняли брата на копья. Так он и остался висеть на копьях, преградив путь своим людям, следовавшим за ним.
Владимир завладел всем имуществом брата, а его жену сделал своей наложницей. У них родился сын. Она была прежде греческой монахиней, Святослав взял ее в плен в одном из походов и привез в дар сыну, она была очень красива.
У Владимира было множество наложниц и множество сыновей. Когда он умер, сыновья стали сражаться друг с другом за власть.
— Твои родичи — воинственный народ, — сказал Олав.
— Ты прав. В прежние времена, еще до крещения Руси, у моих родичей был даже такой обычай. Когда рождался мальчик, отец клал перед младенцем обнаженный меч и говорил: «Оставлю тебе в наследство только то, что ты сможешь добыть мечом».
— Они как будто сами хотели, чтобы их сыновья сражались между собой из-за наследства…
— Возможно, — ответила Эллисив. — Я не задумывалась над этим. Но хотя мои соплеменники и воинственны, слез своих они не стыдятся.
Олав удивленно посмотрел на нее.
— Ты хочешь сказать, что они могут и сражаться, и плакать?
— Всему свое время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25