В сие время изволил он приметить, что как сукно с кресел, обитых шелком, сдергивал, то из них сыпались искры. Оное электрическое явление сообщено было господину Жуковскому. И он очень тому удивлялся, уверяя, что еще доныне неизвестно было, что от трения сукна с шелковою материей столь сильное электрическое действие может произойти.— Хорошо, — чуть двинул царь подбородком, — я доволен, — и отпустил Мердера.В распахнувшейся амбразуре дверей мелькнула черная грива на кивере стоящего на часах гренадера.Через минуту дежурный флигель-адъютант доложил:— Василий Андреевич Жуковский.Поэт вошел, неслышно ступая в мягких сафьяновых штиблетах. Вся его благообразная фигура выражала кротость и смирение.Николай, прищурившись, оглядел его с головы до ног. И вдруг нахмурился.— Я недоволен, Василий Андреевич. Решительно недоволен.Жуковский чуть наклонил голову набок:— Осмелюсь узнать, чем, ваше величество?..Николай оттопырил нижнюю губу, отчего лицо его стало отталкивающе-надменным.— Вчера мой наследник на просьбу прочесть что-либо наизусть сказал ваши нелепые стихи. Те самые, к которым я с давних пор весьма прохладно относился. Что за слова?Царь вздернул плечи и с издевкой продекламировал: Лишь в голосе отечества свободномС смирением дела свои читать. — Нечего сказать, хороши воспитательные внушения для будущего государя.— У наследника блистательная память, — робко проговорил Жуковский, — и стихи мои были им выучены еще при жизни незабвенной памяти государя Александра Павловича. Не знаю, почему они пришли его высочеству на ум…Николай положил руку на край стола и, отбивая ею такт, размеренно проговорил:— Воспитателю наследника надлежит ведать, какими мыслями заполнены ум и сердце вверенного ему дитяти.Жуковский молчал, а Николай продолжал все более и более озлобленно:— Нынче все либеральные бредни должны быть выброшены из голов, а у кого они слишком крепко засели, тем придется расстаться с ними вместе с головой.Он как будто забыл, что перед ним стоит «его» поэт Жуковский, преображенный сначала, по воле матери царя, Марьи Федоровны, в ее чтеца, а позже, по воле самого Николая — в воспитателя его сына.Под конец своей гневной тирады царь почти наступал на Жуковского и вдруг заметил в обычно кротком взгляде поэта выражение горькой укоризны. Оно было так неожиданно, что Николай оборвал себя на полуслове и опустился на упругий кожаный диван.— Постой, постой, Василий Андреевич, — заговорил он через некоторое время, тяжело переводя дыхание. — На днях мне императрица сообщила со слов своей фрейлины Россет, будто Пушкин пишет сюда к своим друзьям касательно своего желания возвратиться в столицу. И к тебе тоже писал?— Так точно, государь.— Что же ты не сказал мне об этом?— Не счел подходящим ходатайствовать перед вашим величеством в такое время, когда расправа над участниками четырнадцатого декабря так зани…— Зря, — прервал Николай, пряча последние остатки раздражения, — моим поэтам путь к моему сердцу всегда открыт.Жуковский только вздохнул.— Что же пишет тебе Пушкин? — помолчав, спросил царь.Жуковский опустил руку в карман сюртука и молча протянул недавно полученное пушкинское письмо.— Много что-то, — поморщился Николай, взглянув на несколько исписанных страниц. — Прочти вслух самое существенное.Жуковский близко поднес письмо к глазам и медленно стал читать:— «Вероятно, правительство удостоверилось, что я к заговору не принадлежу…»— Ага! — с торжеством вырвалось у Николая.— «…Каков бы ни был мой образ мыслей, — читал Жуковский, — я храню его про себя».— Однако, — зло засмеялся царь, — если его образ мыслей таков, что он хранит его про себя, — при этих словах Николай ткнул пальцем в пушкинское письмо, — то явно, что с правительственным образом мыслей он не согласуется.И снова в горле у него будто забила деревянная колотушка. Жуковский с письмом в опущенных руках молча ждал, пока эта колотушка перестанет стучать.Николай вытер платком покатый лоб и встал с дивана.— Оставь мне письмо, я подумаю о нем, — сказал он и сделал тот короткий жест, каким давал знать, что аудиенция кончена.Едва Жуковский перешагнул порог, как, блистая золотым шитьем мундира, белыми лосинами и лаком высоких ботфорт, в кабинет вошел Бенкендорф.— Извольте, ваше величество, подписать окончательную сентенцию Верховного суда, — заговорил он деловым тоном и подал Николаю уже знакомый протокол последнего заседания, в котором значилось дополнение:«Сообразуясь с монаршим милосердием, в сем деле явленным смягчением казней и наказаний прочим преступникам определенных, Верховный уголовный суд по высочайше предоставленной ему власти приговорил: „Вместо мучительной смертной казни четвертованием Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михайле Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому, приговором суда определенной, сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить“.Николай вскочил с дивана.— Но офицеров не вешают, — сказал он и хотел, было, во взгляде выразить то же возмущение, которое сумел придать голосу.В лице Бенкендорфа появилось так явно выраженное понимание лицемерия и позерства царя, что Николай невольно поспешил отвести глаза в сторону.Бенкендорф откашлялся и продолжал доклад тем же деловым тоном.Николай, ходивший из угла в угол, остановился и, прищурив один глаз, спросил:— А что Михаила Сперанский, коему nos amis du quatorze note 42 Note42
Наши друзья 14-го (франц.)
уготовили столь почетное место на случай успеха их предприятия, как он себя чувствовал при чтении сентенции?Бенкендорф тряхнул бахромой эполет, и его жестко очерченные губы искривились:— То есть более острой, более раскаленной жердочки для сего кохинхинского петуха, как посадить его в комиссию для определения категории наказаний преступникам, ваше величество придумать не могли.— Ты полагаешь? — чуть-чуть касаясь пальцами усов, спросил царь, и в его глазах появился обычный самоуверенно-холодный блеск.— Мне даже известно, что мадемуазель Сперанская жаловалась своей подруге, будто папенька ночи не спит, вое плачет…— Даже плачет? — переспросил Николай и вдруг, присев к столу, расхохотался своим неприятным, деревянным смехом. — А помнишь, Александр Христофорович, как Наполеон при свидании с покойным братом, в Эрфурте предложил обменять ему Сперанского на какое-нибудь королевство? Хорошо, что Александр Павлович не согласился. А то, как бы мы теперь без Сперанского обошлись? А, Бенкендорф? А каков Мордвинов?! Не счел, видите ли, возможным подписать смертный приговор. Попляшет он у меня…Бенкендорф подождал, пока царь перестанет барабанить по краю стола, и, обмакнув серебристо-белое перо в чернила, пододвинул ему окончательный приговор.— Погоди, — царь отстранил перо, — я еще хотел поговорить относительно Пушкина.Бенкендорф сдвинул густые брови, но тотчас же расправил их, как бы испугавшись этого самовольного движения.— Жуковский мне покою с ним не дает, — продолжал Николай, — нынче мне письмо его читал. Вот там оно, под «Военными артикулами».Бенкендорф чуть передернул плечами.— Ваше величество, письма Пушкина мне известны всегда ранее, нежели господину Жуковскому.— И что же ты думаешь?— Полагаю, что столица не многим пострадает, ежели сочинитель продлит свое пребывание в деревне. Однако же и в приезде его сюда опасности не вижу. Особливо ежели принять во внимание, что мною в отношении надзора за Пушкиным взяты столь строгие меры…— Отлично, — оборвал Николай по привычке не дослушивать того, что выходило за пределы заданного им вопроса, и, аффектированно подняв глаза к небу, протянул руку к перу.Бенкендорф, заглянув через царское плечо, увидел листок бумаги, на котором был набросан карандашный чертеж дороги от Алексеевского равелина к Кронверкской куртине Петропавловской крепости. Посреди чертежа была изображена виселица, а под ней почерком Николая фраза, из которой Бенкендорф сумел прочесть только:«Обряд казни должен происходить по следующ…»Остальное покрывал царский локоть.Сделав свой четкий росчерк, царь, достав платок, внушительно, будто в трубу, высморкался.На его покатом лбу вздулись синие жилы.— Нынче духота в столице нестерпимая, — сказал он. — Я после полудня уеду в Царское. И о ходе… — он запнулся и, дотрагиваясь концами пальцев до только что подписанного приговора, договорил: — о ходе этого слать мне сообщения с фельдъегерями ежечасно. 16. Казнь Священнику Мысловскому по изуверскому указанию царя велено было перед казнью отпеть осужденных в их присутствии в Петропавловском соборе.После двенадцати часов ночи он стал в последний раз обходить камеры Кронверкской куртины, куда были переведены осужденные на смерть.Каховского нашел лежащим на койке со свесившимися почти до полу закованными руками. Наручники кандалов сдвинулись на похудевшие кисти, и, казалось, еще немного — совсем свалятся под тяжестью цепей.— Пора? — спросил Каховский, приподнимаясь на локте.От этого движения под распахнувшимся на груди арестантским халатом остро обозначились обтянутые желтой кожей ключицы.— Не хотите ли в сии грозные и скорбные минуты позаботиться о спасении души, Петр Григорьевич?— Почему грозные? — резко спросил Каховский, спуская с койки ноги, и сковывающие их кандалы звонко брякнулись о каменный пол. — Я не боюсь умереть. Преступление для блага родины есть не грех, а подвиг. И кабы царь, по причине нашей непростительной доверчивости и его сатанинской хитрости, не осквернил бы наши души изветами и враждой, мы очистились бы подвигом сим краше, нежели вашими молитвами.Каховский, поставив локти на колени, скрестил пальцы и уперся на них подбородком. Отросшие за время заключения волосы свесились и прикрыли его лицо до стиснутых в горькой складке губ.Мысловский сокрушенно вздохнул:— Не тем путем утверждается благо, коим вы, Петр Григорьевич, с вашими друзьями утвердить его полагали. И вышло, как сказано в священном писании: «Поднявший меч от меча и погибнет».Каховский приподнял голову и насмешливо проговорил:— Сколь утешительна в таком разе для нас мысль, что тиран, по чьей воле мы идем на виселицу, сам ею кончит.Мысловский снова глубоко вздохнул:— Смягчитесь, Петр Григорьевич, вам легче будет.Каховский резко дернулся на месте, и так же резко и отрывисто звякнули его кандалы.Плац-майор Подушкин показался на пороге.— Пожалуйте, батюшка.Священник, поправляя на груди большой серебряный крест, вышел из камеры.Комендант Сукин, ожидавший его в коридоре, особенно отчетливо стуча о каменный пол деревяшкой ноги, пошел впереди.У одной из камер он остановился. Плац-майор подал ему тяжелую связку ключей.Сукин выбрал тот, на котором стояла цифра «14», и вставил его в покрытый ржавчиной замок.Один из солдат помог отодвинуть тяжелую задвижку.Сукин открыл дверь.Рылеев сидел за столом и что-то писал.— Время-с, Кондратий Федорович, — откашлявшись, проговорил Подушкин и пропустил вперед священника.Рылеев, склонившись над столом, быстро дописывал последние строки письма к жене:«И в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. Ради бога, не предавайся отчаянию. Я хотел, было просить свидеться с тобою, но рассудил, чтобы не расстроить тебя…»Сукин, пошептавшись о чем-то с Подушкиным, обратился к Рылееву:— Времени маловато, Кондратий Федорович,— Еще несколько строк, — отозвался Рылеев.— Пишите, пожалуй, только извольте протянуть к солдату ноги, дабы он тем временем мог укрепить на них железа.Рылеев так спокойно вытянул ноги, как будто был в модной сапожной лавке купца Столярова, у которого обычно покупал обувь, и продолжал письмо:«…Прошу тебя более заботиться о воспитании Настеньки. Старайся в нее перелить свои христианские чувства, и она будет счастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни. И когда будет иметь мужа, то осчастливит и его, как ты, мой милый, мой неоцененный друг, осчастливила меня… Прощай, велят одеваться. Да будет Его святая воля… Твой истинный друг К. Рылеев».Он положил, было перо, но тотчас снова взял его и приписал:«У меня осталось здесь 530 р. Может быть, отдадут тебе». Сложив исписанный листок, он сделал надпись: «Наталье Михайловне Рылеевой». Рука его дрогнула, и последние два слова легли криво.Несколько мгновений Рылеев подержал пальцы на письме, словно передавая через них последний привет жене и Настеньке.Потом выпрямился и обернулся к Мысловскому.— Сын мой, — сказал тот, — нуждаетесь ли вы в моем последнем увещании?Рылеев молча взял его руку и, распахнув тюремный истертый халат, приложил ее к своей горячей груди.— Слышишь, отец, стук моего сердца? Видишь, оно не бьется сильнее обыкновенного.Потом вернулся к столу, отломил кусок хлеба, съел его, выпил несколько глотков воды из большой оловянной кружки и с улыбкой оглядел молчаливые фигуры священника и стражи.— Ну, я готов…К Пестелю, как к лютеранину, царь распорядился послать пастора Рейнбота.Когда тот вошел в камеру, Пестель вежливо указал на край койки, сам же остался сидеть на прикрепленном к стене железном столике.Рейнбот взглянул в строгое, от худобы потемневшее лицо узника, на его выпуклый волевой лоб и невольно вздрогнул. На этом лбу от висков к средине, где лежала глубокая поперечная морщина, шли сине-багровые рубцы.«Неужели и в самом деле он был подвергнут пытке?» — ужаснулся Рейнбот, и приготовленные напутственные слова исчезли из памяти. Он шумно перевел дыхание.Пестель коротко посмотрел пастору в глаза. Потом взгляд его опустился ниже, задержался на ослепительно белом, похожем на детский нагрудник воротнике и скользнул вниз по черному талару, закрывавшему Рейнбота до самых ступней.— Господин Пестель, — начал Рейнбот, — знаете ли вы, что вас ожидает?Пестель поднял глаза.— Я не совсем ясно расслышал, что там решили с нами сделать, — сказал он, и Рейнботу показалось, что Пестель стиснул зубы, как бы желая подавить зевок.— Не желаете ли вы облегчить свою душу, господин Пестель?— Чем? — чуть-чуть улыбнувшись, с явной иронией спросил Пестель.И Рейнбот встретил такой взгляд темных глаз, что невольно втянул голову в плечи и долго ничего не мог произнести. Наконец, он поборол охватившую его жуть.— Верите ли вы в загробную жизнь, господин Пестель?— Да, — сказал Пестель, — верю, что преданное земле тело мое сольется с природой, и будет жить в ней вечно, закономерно преобразовываясь из одной материи в другую.— А душа, господин Пестель?Пестель пожал плечами.— Schein note 43 Note43
Видимость (нем.).
— продукт материальной природы, — спокойно проговорил он.Вдруг сдвинулся со стола, подошел к Рейнботу и положил обе руки на его узкие плечи.— Вспомним, господин пастор, нашего с вами единоверца Гегеля, — заговорил он: — «Если, порываясь к солнцу затем, чтобы быстрей созрело счастье человечества, вы утомились, и то хорошо. Тем лучше будете спать». А спать мне теперь хочется гораздо более, нежели жить. Уверяю вас, господин пастор.И Рейнботу опять показалось, что Пестель крепко стиснул зубы, стараясь скрыть зевоту.Снова наступила долгая пауза.В коридоре послышался отрывистый говор, громкие шаги.Рейнбот торопливо попятился к двери.— Простите, господин Пестель, — проговорил он вздрагивающими губами.— Спокойной ночи, господин пастор…
Когда старшая сестра Сергея Муравьева-Апостола Катерина Бибикова просила Дибича о свидании с братом, не отчаянное горе, струившееся из ее заплаканных глаз, а распоряжение свыше о допуске к смертникам «на предмет последнего прощания по одной персоне к каждому» заставило Дибича согласиться на ее просьбу.Катерина Ивановна, приехав в крепость ночью, с трудом двигалась за комендантом по плохо освещенному коридору. Когда привели Сергея, она обвила его шею руками и разрыдалась.— Сергунька, милый Сергунька, — всхлипывала она. — Эти цепи… боже мой, какие синие рубцы от них у тебя на руках… О, если бы Олеся видела тебя, Сергунька!Ее слезы капали на его кандалы, на арестантский халат.Сергей гладил ее по голове осторожно, чтобы не смять группки тугих локонов у висков. Потом, приподняв ее подбородок, заглянул в глубину налитых слезами глаз.— Как ты сейчас похожа на Олесю и в то же время на Ипполита! — с грустной нежностью сказал он. — Не плачь, эти оковы не должны смущать тебя. Ни чувств, ни мыслей моих они не связывают, а потому давай лучше дружески побеседуем.И, отводя разговор о себе, он просил ее заботиться об отце и о брате Матвее.— А ты как же? — прерывала сестра.— Мне ничего не нужно, Катюша.— Почему?— Уж такова моя натура, а вот — папа…— Что с ним сталось, Сергунька! Он ныне совсем дряхлый старичок. После последнего свидания с тобой в крепости никуда не ездит и к себе никого не пускает…— Ну, вот видишь, о нем тебе и надлежит заботиться…— Почему мне никто не хочет сказать о твоей участи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Наши друзья 14-го (франц.)
уготовили столь почетное место на случай успеха их предприятия, как он себя чувствовал при чтении сентенции?Бенкендорф тряхнул бахромой эполет, и его жестко очерченные губы искривились:— То есть более острой, более раскаленной жердочки для сего кохинхинского петуха, как посадить его в комиссию для определения категории наказаний преступникам, ваше величество придумать не могли.— Ты полагаешь? — чуть-чуть касаясь пальцами усов, спросил царь, и в его глазах появился обычный самоуверенно-холодный блеск.— Мне даже известно, что мадемуазель Сперанская жаловалась своей подруге, будто папенька ночи не спит, вое плачет…— Даже плачет? — переспросил Николай и вдруг, присев к столу, расхохотался своим неприятным, деревянным смехом. — А помнишь, Александр Христофорович, как Наполеон при свидании с покойным братом, в Эрфурте предложил обменять ему Сперанского на какое-нибудь королевство? Хорошо, что Александр Павлович не согласился. А то, как бы мы теперь без Сперанского обошлись? А, Бенкендорф? А каков Мордвинов?! Не счел, видите ли, возможным подписать смертный приговор. Попляшет он у меня…Бенкендорф подождал, пока царь перестанет барабанить по краю стола, и, обмакнув серебристо-белое перо в чернила, пододвинул ему окончательный приговор.— Погоди, — царь отстранил перо, — я еще хотел поговорить относительно Пушкина.Бенкендорф сдвинул густые брови, но тотчас же расправил их, как бы испугавшись этого самовольного движения.— Жуковский мне покою с ним не дает, — продолжал Николай, — нынче мне письмо его читал. Вот там оно, под «Военными артикулами».Бенкендорф чуть передернул плечами.— Ваше величество, письма Пушкина мне известны всегда ранее, нежели господину Жуковскому.— И что же ты думаешь?— Полагаю, что столица не многим пострадает, ежели сочинитель продлит свое пребывание в деревне. Однако же и в приезде его сюда опасности не вижу. Особливо ежели принять во внимание, что мною в отношении надзора за Пушкиным взяты столь строгие меры…— Отлично, — оборвал Николай по привычке не дослушивать того, что выходило за пределы заданного им вопроса, и, аффектированно подняв глаза к небу, протянул руку к перу.Бенкендорф, заглянув через царское плечо, увидел листок бумаги, на котором был набросан карандашный чертеж дороги от Алексеевского равелина к Кронверкской куртине Петропавловской крепости. Посреди чертежа была изображена виселица, а под ней почерком Николая фраза, из которой Бенкендорф сумел прочесть только:«Обряд казни должен происходить по следующ…»Остальное покрывал царский локоть.Сделав свой четкий росчерк, царь, достав платок, внушительно, будто в трубу, высморкался.На его покатом лбу вздулись синие жилы.— Нынче духота в столице нестерпимая, — сказал он. — Я после полудня уеду в Царское. И о ходе… — он запнулся и, дотрагиваясь концами пальцев до только что подписанного приговора, договорил: — о ходе этого слать мне сообщения с фельдъегерями ежечасно. 16. Казнь Священнику Мысловскому по изуверскому указанию царя велено было перед казнью отпеть осужденных в их присутствии в Петропавловском соборе.После двенадцати часов ночи он стал в последний раз обходить камеры Кронверкской куртины, куда были переведены осужденные на смерть.Каховского нашел лежащим на койке со свесившимися почти до полу закованными руками. Наручники кандалов сдвинулись на похудевшие кисти, и, казалось, еще немного — совсем свалятся под тяжестью цепей.— Пора? — спросил Каховский, приподнимаясь на локте.От этого движения под распахнувшимся на груди арестантским халатом остро обозначились обтянутые желтой кожей ключицы.— Не хотите ли в сии грозные и скорбные минуты позаботиться о спасении души, Петр Григорьевич?— Почему грозные? — резко спросил Каховский, спуская с койки ноги, и сковывающие их кандалы звонко брякнулись о каменный пол. — Я не боюсь умереть. Преступление для блага родины есть не грех, а подвиг. И кабы царь, по причине нашей непростительной доверчивости и его сатанинской хитрости, не осквернил бы наши души изветами и враждой, мы очистились бы подвигом сим краше, нежели вашими молитвами.Каховский, поставив локти на колени, скрестил пальцы и уперся на них подбородком. Отросшие за время заключения волосы свесились и прикрыли его лицо до стиснутых в горькой складке губ.Мысловский сокрушенно вздохнул:— Не тем путем утверждается благо, коим вы, Петр Григорьевич, с вашими друзьями утвердить его полагали. И вышло, как сказано в священном писании: «Поднявший меч от меча и погибнет».Каховский приподнял голову и насмешливо проговорил:— Сколь утешительна в таком разе для нас мысль, что тиран, по чьей воле мы идем на виселицу, сам ею кончит.Мысловский снова глубоко вздохнул:— Смягчитесь, Петр Григорьевич, вам легче будет.Каховский резко дернулся на месте, и так же резко и отрывисто звякнули его кандалы.Плац-майор Подушкин показался на пороге.— Пожалуйте, батюшка.Священник, поправляя на груди большой серебряный крест, вышел из камеры.Комендант Сукин, ожидавший его в коридоре, особенно отчетливо стуча о каменный пол деревяшкой ноги, пошел впереди.У одной из камер он остановился. Плац-майор подал ему тяжелую связку ключей.Сукин выбрал тот, на котором стояла цифра «14», и вставил его в покрытый ржавчиной замок.Один из солдат помог отодвинуть тяжелую задвижку.Сукин открыл дверь.Рылеев сидел за столом и что-то писал.— Время-с, Кондратий Федорович, — откашлявшись, проговорил Подушкин и пропустил вперед священника.Рылеев, склонившись над столом, быстро дописывал последние строки письма к жене:«И в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. Ради бога, не предавайся отчаянию. Я хотел, было просить свидеться с тобою, но рассудил, чтобы не расстроить тебя…»Сукин, пошептавшись о чем-то с Подушкиным, обратился к Рылееву:— Времени маловато, Кондратий Федорович,— Еще несколько строк, — отозвался Рылеев.— Пишите, пожалуй, только извольте протянуть к солдату ноги, дабы он тем временем мог укрепить на них железа.Рылеев так спокойно вытянул ноги, как будто был в модной сапожной лавке купца Столярова, у которого обычно покупал обувь, и продолжал письмо:«…Прошу тебя более заботиться о воспитании Настеньки. Старайся в нее перелить свои христианские чувства, и она будет счастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни. И когда будет иметь мужа, то осчастливит и его, как ты, мой милый, мой неоцененный друг, осчастливила меня… Прощай, велят одеваться. Да будет Его святая воля… Твой истинный друг К. Рылеев».Он положил, было перо, но тотчас снова взял его и приписал:«У меня осталось здесь 530 р. Может быть, отдадут тебе». Сложив исписанный листок, он сделал надпись: «Наталье Михайловне Рылеевой». Рука его дрогнула, и последние два слова легли криво.Несколько мгновений Рылеев подержал пальцы на письме, словно передавая через них последний привет жене и Настеньке.Потом выпрямился и обернулся к Мысловскому.— Сын мой, — сказал тот, — нуждаетесь ли вы в моем последнем увещании?Рылеев молча взял его руку и, распахнув тюремный истертый халат, приложил ее к своей горячей груди.— Слышишь, отец, стук моего сердца? Видишь, оно не бьется сильнее обыкновенного.Потом вернулся к столу, отломил кусок хлеба, съел его, выпил несколько глотков воды из большой оловянной кружки и с улыбкой оглядел молчаливые фигуры священника и стражи.— Ну, я готов…К Пестелю, как к лютеранину, царь распорядился послать пастора Рейнбота.Когда тот вошел в камеру, Пестель вежливо указал на край койки, сам же остался сидеть на прикрепленном к стене железном столике.Рейнбот взглянул в строгое, от худобы потемневшее лицо узника, на его выпуклый волевой лоб и невольно вздрогнул. На этом лбу от висков к средине, где лежала глубокая поперечная морщина, шли сине-багровые рубцы.«Неужели и в самом деле он был подвергнут пытке?» — ужаснулся Рейнбот, и приготовленные напутственные слова исчезли из памяти. Он шумно перевел дыхание.Пестель коротко посмотрел пастору в глаза. Потом взгляд его опустился ниже, задержался на ослепительно белом, похожем на детский нагрудник воротнике и скользнул вниз по черному талару, закрывавшему Рейнбота до самых ступней.— Господин Пестель, — начал Рейнбот, — знаете ли вы, что вас ожидает?Пестель поднял глаза.— Я не совсем ясно расслышал, что там решили с нами сделать, — сказал он, и Рейнботу показалось, что Пестель стиснул зубы, как бы желая подавить зевок.— Не желаете ли вы облегчить свою душу, господин Пестель?— Чем? — чуть-чуть улыбнувшись, с явной иронией спросил Пестель.И Рейнбот встретил такой взгляд темных глаз, что невольно втянул голову в плечи и долго ничего не мог произнести. Наконец, он поборол охватившую его жуть.— Верите ли вы в загробную жизнь, господин Пестель?— Да, — сказал Пестель, — верю, что преданное земле тело мое сольется с природой, и будет жить в ней вечно, закономерно преобразовываясь из одной материи в другую.— А душа, господин Пестель?Пестель пожал плечами.— Schein note 43 Note43
Видимость (нем.).
— продукт материальной природы, — спокойно проговорил он.Вдруг сдвинулся со стола, подошел к Рейнботу и положил обе руки на его узкие плечи.— Вспомним, господин пастор, нашего с вами единоверца Гегеля, — заговорил он: — «Если, порываясь к солнцу затем, чтобы быстрей созрело счастье человечества, вы утомились, и то хорошо. Тем лучше будете спать». А спать мне теперь хочется гораздо более, нежели жить. Уверяю вас, господин пастор.И Рейнботу опять показалось, что Пестель крепко стиснул зубы, стараясь скрыть зевоту.Снова наступила долгая пауза.В коридоре послышался отрывистый говор, громкие шаги.Рейнбот торопливо попятился к двери.— Простите, господин Пестель, — проговорил он вздрагивающими губами.— Спокойной ночи, господин пастор…
Когда старшая сестра Сергея Муравьева-Апостола Катерина Бибикова просила Дибича о свидании с братом, не отчаянное горе, струившееся из ее заплаканных глаз, а распоряжение свыше о допуске к смертникам «на предмет последнего прощания по одной персоне к каждому» заставило Дибича согласиться на ее просьбу.Катерина Ивановна, приехав в крепость ночью, с трудом двигалась за комендантом по плохо освещенному коридору. Когда привели Сергея, она обвила его шею руками и разрыдалась.— Сергунька, милый Сергунька, — всхлипывала она. — Эти цепи… боже мой, какие синие рубцы от них у тебя на руках… О, если бы Олеся видела тебя, Сергунька!Ее слезы капали на его кандалы, на арестантский халат.Сергей гладил ее по голове осторожно, чтобы не смять группки тугих локонов у висков. Потом, приподняв ее подбородок, заглянул в глубину налитых слезами глаз.— Как ты сейчас похожа на Олесю и в то же время на Ипполита! — с грустной нежностью сказал он. — Не плачь, эти оковы не должны смущать тебя. Ни чувств, ни мыслей моих они не связывают, а потому давай лучше дружески побеседуем.И, отводя разговор о себе, он просил ее заботиться об отце и о брате Матвее.— А ты как же? — прерывала сестра.— Мне ничего не нужно, Катюша.— Почему?— Уж такова моя натура, а вот — папа…— Что с ним сталось, Сергунька! Он ныне совсем дряхлый старичок. После последнего свидания с тобой в крепости никуда не ездит и к себе никого не пускает…— Ну, вот видишь, о нем тебе и надлежит заботиться…— Почему мне никто не хочет сказать о твоей участи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88