что у Киёмори были на ходу огромные строительные проекты и что его братья и сыновья заняли при дворе влиятельные посты. Из этого напрашивался логичный вывод о том, что экс-император горел решимостью укоротить влияние Киёмори. К тому же сам Го-Сиракава недавно намекал на необходимость изменить систему подбора стражников, а в его дворце атмосфера заметно переменилась. При бывшем императоре появились весьма амбициозные личности — люди бесстрашные, горящие желанием разделить пристрастие Го-Сиракавы к интригам и политиканству.
Поползли новые слухи, которые еще подлили масла в огонь: поговаривали, что монахи с горы Хиэй вооружились, их численность в Западном Сакамото достигает двух тысяч, в других местах — еще несколько сотен, и все они готовятся к нападению на Рокухару. Каждое новое сообщение укрепляло уверенность людей в то, что война неизбежна. Это подтверждали и действия воинов Хэйкэ — войска дома уже находились во всеоружии, а вокруг Рокухары и к западу от моста Годзё, включая западную часть Восьмой улицы, была проложена линия обороны.
Тем временем Киёмори приехал в Рокухару. По дороге на каждом шагу его встречали выстроенные стеной войска с луками и щитами. Он смотрел на все это из своего экипажа с выражением недовольства.
Вызвав на совет своих родственников и приближенных, Киёмори обратился к каждому из них и потребовал ответа на вопрос:
— Кто отдал приказ о мобилизации? — Все молчали, и хозяин Рокухары продолжал: — Что, так мне никто и не ответит? Кто отдал приказ о мобилизации войск? Ты, Мунэмори?
— Господин…
— Мотомори, ты тоже отказываешься отвечать мне?
Тот угрюмо произнес:
— Никто конкретно, но, поскольку вы оказались так заняты при дворе, у нас не было возможности обратиться к вам за приказами. Мы с братьями решили, что нам лучше быть готовыми ко всему, в том числе и к тому, чтобы нанести первый удар.
Киёмори в задумчивости кивнул.
— Я не вижу Норимори, — вдруг сказал он.
— Он занял место на главной дороге. Вы хотите видеть его?
— Да. Позовите его кто-нибудь.
Ожидая появления брата, он по очереди задавал вопросы сыновьям:
— По всему этому делу советовались ли с Сигэмори?
— Да.
— Что он сказал?
— Сигэмори посоветовал нам сначала переговорить с вами. Он сказал, что войска следует призывать только в том случае, если этого требует ситуация.
— Так я и думал. Он не такой, чтобы ни с того ни с сего потерять голову.
Тут как раз прибыл Норимори, и Киёмори обратился к нему:
— Насколько мне известно, во время императорских похорон на Фунаоке произошло какое-то недопонимание между монахами храмов Энрякудзи и Кофукудзи. Как ты урегулировал это дело? Я слышал что-то о беспорядках, но хочу, чтобы ты рассказал мне подробности.
— Нет особых подробностей, о которых можно было бы много рассказывать. Тогда там находился Таданори, и я приказал ему восстановить порядок среди монахов Кофукудзи, пока я смотрел за другими.
— Но до того, как это произошло, ты, случайно, не получал каких-нибудь приказов от двух советников, посланных Го-Сиракавой?
— Ходили разговоры, что получал, но ты думаешь, я бы их послушался?
— Итак, это было.
— Да. Факт, что монахи с горы Хиэй не питают никакой любви к Хэйкэ, и я знаю два или три случая, когда они клеветали на нас экс-императору. И вот два его советника стали говорить мне, что все это затеяли монахи Энрякудзи с горы Хиэй, и тогда же потребовали от меня принять жесткие меры и против них, и против Кофукудзи — если потребуется, ранить и убивать, — утверждая при этом, что они все должным образом урегулируют с его величеством.
— И что ты тогда сделал?
— Я выслушал их, но проигнорировал их указания. Таданори задал монахам Кофукудзи хорошую трепку, а я только встал между двумя сторонами и некоторым образом их успокоил.
— Тогда, как я понимаю, монахи с горы Хиэй ничего против нас не имеют?
— Для этого нет причин.
— Тогда что же стоит за тревожными слухами, которые ходят в последние несколько дней?
— Полагаю, что советники Го-Сиракавы подстрекают монахов с горы Хиэй так же, как они пытались подстрекать меня.
— Хорошо! Это все объясняет! — воскликнул Киёмори с заметным облегчением.
Потребовав письменные принадлежности, он быстро написал короткое послание и обратился к брату, который сидел в дальнем углу комнаты:
— Таданори, в столице тебя не слишком знают в лицо, и потому ты лучше всего подходишь для этого дела. Оставь свои доспехи, отнеси письмо в монастырь на горе Хиэй и позаботься о том, чтобы его получил один из настоятелей. Ответ?.. Я думаю, не надо. Но будь осторожен — агенты из дворца бывшего императора могут за тобой следить.
Когда Таданори ушел, все остальные уставились на Киёмори — их разбирало любопытство: когда и откуда у него возникли такие отношения с настоятелями храмов на горе Хиэй, что он мог вести с ним переписку.
— Мы попали в беду, — неожиданно сказал Киёмори. — Принесите мои доспехи. Возможно, мне тоже надо готовиться к худшему. — Потом он нехотя поднялся и добавил: — Я очень устал и сейчас скорее бы поспал, чем занимался делами. — Натягивая черные латы и завязывая шнурки наголенников, Киёмори бормотал сквозь зубы: — Слишком любит соваться не в свои дела. Его окружают люди самого худшего пошиба. Слишком упрям на свою же голову. Если бы он только не вмешивался!
К вечеру того же дня стали появляться сообщения, что монахи с горы Хиэй в большом количестве прибывают в столицу. Киёмори тяжело вздохнул. Неужели его письмо дошло до горы Хиэй слишком поздно? Киёмори приказал сыновьям ехать с подкреплением ко двору и там сообщить, что он останется в Рокухаре, чтобы защищать ее.
Тем временем остатки воинов Хэйкэ и Полицейского ведомства, которые ушли в Западный Сакамото и на север по реке Камо, чтобы дать отпор монахам, прибыли обратно в тускло освещенную столицу с ошеломляющей новостью — монахи разгромили войска Хэйкэ. Весь город охватила такая паника, будто на него обрушилось землетрясение. Люди ожидали военных действий между Киёмори и экс-императором. Но в самый разгар этих волнений вдоль Пятой улицы по мосту Годзё в Рокухаре прокатилась императорская карета.
— Его величество Го-Сиракава! — с удивлением услышал доклад слуги Киёмори и поспешил, чтобы встретить гостя.
— Здравствуйте, Киёмори! — Го-Сиракава, улыбаясь, поднял занавески своей кареты. — Дайте руку… Помогите мне спуститься, — сказал он в своей обычной дружеской манере.
Глава дома Хэйкэ некоторое время глазел на обезоруживающую улыбку экс-императора, потом двинулся, как лунатик, вперед помочь ему и ввел его в дом.
— Но, мой государь! Чем я удостоился чести этого визита и почему так поздно вечером?
Киёмори, который справлялся с любыми ситуациями, был совершенно ошарашен таким поворотом дела. Но экс-император продолжал невозмутимо улыбаться. Вид у него был торжествующий, как бы говорящий о том, что он не тот человек, которого можно одурачить.
— Я застал вас врасплох, Киёмори?
— Да, действительно, мой государь.
— А что же еще мне оставалось делать? Если бы я позволил продолжать распространяться этим возмутительным слухам, то неизбежно произошло бы кровопролитие.
— Значит, все тревожные сообщения последних дней не более чем слухи?
— Вы все еще сомневаетесь во мне, Киёмори? Разве же я не приехал сюда — к вам?
— Конечно же, мой государь, — запинаясь, ответил хозяин Рокухары.
Неужели он мог так ошибиться, и Го-Сиракава совсем ни при чем? В таком случае экс-император вправе считать его человеком неблагодарным, недостойным доверия. Киёмори внутренне передернулся от такой мысли, а на глазах показались слезы.
— Киёмори, вы плачете?
— Это слезы благодарности, мой государь.
— Как комично, Киёмори! Вы вооружили своих воинов — и после этого вы в слезах!
— Действительно комично. Я смеюсь над собой, как над дураком.
— Ну тогда все хорошо. Давайте будем довольны тем, что между нами больше нет недопонимания. Пусть вас слухи более не обманывают. Верьте в меня, доверяйте мне.
С этими словами Го-Сиракава уехал, сопровождаемый эскортом войск из Рокухары.
Вскоре после его отъезда прибыл старший сын Киёмори.
— Император уехал? — спросил он. — Я только что узнал от братьев о его визите.
— Сигэмори, ты не при доспехах?
— Нет, я считал и говорил это другим — у экс-императора нет намерения ополчаться против Хэйкэ.
— Ты так считаешь, да? А я все еще ломаю голову, — сказал Киёмори, у которого после отъезда Го-Сиракавы вспыхнули в отношении его прежние подозрения.
— Почему?
— Все это не могло бы происходить, если бы враждебных намерений у его величества не было вовсе. У него внушающая опасение улыбка. У Го-Сиракавы наверняка есть тайные замыслы в отношении Хэйкэ.
— Это маловероятно, отец. Вот все, что я могу сказать. Но вы должны стараться не делать чего-то такого, что повернет его против нас. Я молюсь за то, чтобы вы служили ему даже еще более преданно.
— Мне об этом напоминать не надо. Но боюсь, ты не понимаешь, что стоит за его манерами. Я же знаю, но от этого мне не легче.
— Я уверен, что, если вы будете служить его величеству от всего сердца, вас будет хранить Небо.
— Ой, берегись! — воскликнул Киёмори с улыбкой. — Не надо читать проповеди отцу. Ты, твоя мать и многие другие как будто зачарованы экс-императором. Зато я вижу его насквозь… И поэтому то, что вы ничего не видите, имеет мало значения.
Пока они говорили, ослепительный свет озарил небо над храмом Киёмидзу. Вскоре во всем храме начало бушевать пламя, дождем разбрасывая на Рокухару искры и горящие обломки. Взволнованные жители поместья говорили между собой, что это монахи мстят своим соперникам, устроив поджог храма Кофукудзи.
В самый разгар этого события Таданори вернулся с письмом от настоятеля Дзиссо — тайным посланием, которое предназначалось только для Киёмори.
В ту ночь на 9 августа, пока на восточной стороне холмов бушевало пламя, несколько тысяч воинственных монахов вернулись на гору Хиэй.
Глава 42.
Свет истины
От храма Киёмидзу, его пагоды и других построек осталось только пепелище. Шли дни, но ни один монах не вернулся, чтобы взглянуть на руины или покаяться перед этим ужасным осквернением. Лишь простые люди — мужчины и женщины — приходили и молились, обливаясь среди пепла слезами. Правда, в этой толпе потрясенных, кающихся мирян склонялся в молитвах и молодой монах — лет тридцати с небольшим. Сквозившая во всей его фигуре скорбь красноречиво говорила о нем как о человеке, который скован горем. Наконец он потянулся за своей шапкой пилигрима и поднялся, а стоявшие вокруг люди сразу же с жадностью потянулись к нему.
— Ваше преподобие, вы не один из монахов храма Киёмидзу?
— Нет, я с горы Хиэй, — ответил монах.
Тут на него устремились глаза всех присутствовавших.
— С горы Хиэй?.. Разве вы не боитесь, что вас здесь увидят? Вы правда из храма горы Хиэй?
— Да, я принадлежу к братству Хиэй, не все мы там негодяи. Человек, учеником которого я являюсь, — впрочем, как и многие другие, — ищет истину в уединении. Есть немало ему подобных, которые жаждут просвещения Будды, чтобы разделить свет со страждущими.
— Это правда? Неужели такие люди живут сегодня на горе Хиэй? — недоверчиво задавали вопросы люди, собравшиеся вокруг него.
— Да, но как я могу ожидать, что вы поверите мне, когда вы видите тысячи монахов с оружием? Правда то, что в скрытых долинах и в лесных дебрях горы Хиэй неистощимый источник света не угас. Как же можем мы, духовенство, дать умереть огню, когда вы, пережившие тяготы двух войн, не забываете любить и утешать друг друга?
— Ваши слова вселяют в нас надежду, но, если есть и другие, подобные вам, почему они не снизойдут к нам и не научат, как жить?
— Но… — Монах сморщил лоб, выражая глубокое страдание. — Но разве вы, которые пришли сюда молиться среди пепла, не слушаете проповеди ваших монахов?
— Лжецы, все они лжецы! Мы не верим ничему из того, что они говорят! Кто им поверит после того, как увидит эти руины? Лучше глотать отбросы, чем их слова! Они не дают нам ничего, кроме красивых слов, тогда как сами они не лучше воров и обман превратили в дело своей жизни! Разве мы можем им доверять? Вы удивляетесь, что мы ненавидим их?
— Значит, вы больше не верите им и пришли в отчаяние?
— Да, и именно поэтому мы сидим здесь в растерянности и молимся этому пеплу.
— Ну тогда Будда наконец снизошел к вам! Поверьте мне!
— Довольно! Мы не хотим пустых утешений!
— Вы правы. Вы говорите истину… Но даже несмотря на то, что святой образ ушел из этого храма и превратился в пепел, Каннон по-прежнему здесь.
— Где? Где вы видите Каннон?
— В самом пепле и рядом с ним.
— Разве пепел — не просто пепел?
— Нет.
— Что в нем можно увидеть?
— Божие присутствие.
— Покажите нам его… Нет, вы для этого еще слишком молоды. Неужели нет ни одного истинного монаха, который мог бы показать нам невидимое, пока мы еще живы?
— Есть. Нет оснований думать, что его не существует.
— Где он? Где он, этот монах? — в нетерпении шумели люди, еще теснее обступившие монаха.
— Ну пропустите меня, пожалуйста, — взмолился монах, проталкиваясь через толпу. — Я сказал уже достаточно и уверен, что такой человек есть. Он скоро придет к вам. А если нет, тогда значит, что учение Будды ложно, рай — ложь, а истинное назначение человека и все заповеди Будды — высокопарные разговоры. Тогда и только тогда у вас будут причины для отчаяния. Нет, видение света истины не исчезло совсем с горы Хиэй. — Со спрятанным под широкой шапкой лицом монах ушел, крикнув напоследок: — Не приходите в отчаяние и не теряйте веру друг в друга! Живите мужественно, пока он не придет!
Толпа быстро рассеялась, так как многие пытались следовать за монахом; некоторые выкрикивали насмешки. После ухода людей на руины опять опустилось облако пепла.
Два человека, стоявших в стороне, смотрели вслед монаху.
— Кто это был, Ясунори? Я уверен, что видел его раньше, — заметил Сайко из дома Фудзивара, нынешний приближенный экс-императора, оборачиваясь к члену Полицейского ведомства, который его сопровождал. — Вы узнали его?
Офицер Ясунори быстро ответил:
— Разве вы не встречались с ним, господин, через посредство настоятеля храма Ниннадзи?
— А, да. Я слышал, что в школе Тэндай нет никого более эрудированного, чем он. Припоминаю, что настоятель говорил мне о нем. Монах — как его по имени? — который живет в Куродани на горе Хиэй.
— Это, должно быть, Хонэн.
— Хонэн! Да, я уверен, что это был он. Хонэн очень редко покидает свое жилище отшельника в Куродани… Интересно, что привело его сюда?
— Разрушение храма вызвало так много разговоров, что в нем, вероятно, взяло верх любопытство, и он не мог не прийти, чтобы самому увидеть руины.
— Должно быть, так, — сказал Сайко, для предосторожности оглядываясь, чтобы убедиться в том, что его никто не узнал.
Внимательно осмотрев руины, монах сделал знак слуге, чтобы тот привел его лошадь, и поехал во дворец экс-императора.
Каждый вечер дворец светился огнями, так как у Го-Сиракавы вошло в привычку ежедневно приглашать трех-четырех приближенных отобедать с ним. Сайко только что закончил говорить. Экс-император, внимательно выслушав его рассказ о поездке в тот день к разрушенному храму Киёмидзу, повернулся к монаху и произнес:
— Итак, ты говоришь, что много людей приходят к руинам и молятся пеплу? Комично и вместе с тем трогательно — что-то надо будет сделать для умиротворения монахов Кофукудзи… Не так ли, Тосицунэ?
— Да, мой государь, — ответил придворный Тосицунэ, в растерянности опуская глаза и не зная, как продолжить, потому что всего несколько дней назад он вернулся из Нары очень сильно расстроенным. Монахи храма Кофукудзи были ожесточены, с презрением отвергли все его предложения о перемирии и потребовали безотлагательно наказать настоятелей монастырей с горы Хиэй. Экс-император встретил это сообщение едва заметным кивком и не сказал, что думает по этому поводу. Между тем Тосицунэ не сомневался, что монахи храма Кофукудзи готовятся к войне. Он также полагал, что Го-Сиракаве известно о том, что монахи собираются войти в столицу со своими святыми символами, чтобы грабить и жечь храмы, находящиеся под властью монахов с горы Хиэй. И не было ничего, за исключением мощной армии, что удержало бы воинство Кофукудзи от похода на дворец самого Го-Сиракавы. До настоящего времени представлялось бы само собой разумеющимся обратиться за поддержкой к Хэйкэ. Но никто не знал, какую позицию занимал бывший император в отношении Киёмори, потому что, хотя визит экс-императора в Рокухару, очевидно, развеял недоверие главы дома Хэйкэ к Го-Сиракаве, все еще оставалось неясным, что у них обоих на уме. Без Киёмори, однако, было абсолютно невозможно дать отпор монахам.
Тут Го-Сиракава обратился к Сайко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Поползли новые слухи, которые еще подлили масла в огонь: поговаривали, что монахи с горы Хиэй вооружились, их численность в Западном Сакамото достигает двух тысяч, в других местах — еще несколько сотен, и все они готовятся к нападению на Рокухару. Каждое новое сообщение укрепляло уверенность людей в то, что война неизбежна. Это подтверждали и действия воинов Хэйкэ — войска дома уже находились во всеоружии, а вокруг Рокухары и к западу от моста Годзё, включая западную часть Восьмой улицы, была проложена линия обороны.
Тем временем Киёмори приехал в Рокухару. По дороге на каждом шагу его встречали выстроенные стеной войска с луками и щитами. Он смотрел на все это из своего экипажа с выражением недовольства.
Вызвав на совет своих родственников и приближенных, Киёмори обратился к каждому из них и потребовал ответа на вопрос:
— Кто отдал приказ о мобилизации? — Все молчали, и хозяин Рокухары продолжал: — Что, так мне никто и не ответит? Кто отдал приказ о мобилизации войск? Ты, Мунэмори?
— Господин…
— Мотомори, ты тоже отказываешься отвечать мне?
Тот угрюмо произнес:
— Никто конкретно, но, поскольку вы оказались так заняты при дворе, у нас не было возможности обратиться к вам за приказами. Мы с братьями решили, что нам лучше быть готовыми ко всему, в том числе и к тому, чтобы нанести первый удар.
Киёмори в задумчивости кивнул.
— Я не вижу Норимори, — вдруг сказал он.
— Он занял место на главной дороге. Вы хотите видеть его?
— Да. Позовите его кто-нибудь.
Ожидая появления брата, он по очереди задавал вопросы сыновьям:
— По всему этому делу советовались ли с Сигэмори?
— Да.
— Что он сказал?
— Сигэмори посоветовал нам сначала переговорить с вами. Он сказал, что войска следует призывать только в том случае, если этого требует ситуация.
— Так я и думал. Он не такой, чтобы ни с того ни с сего потерять голову.
Тут как раз прибыл Норимори, и Киёмори обратился к нему:
— Насколько мне известно, во время императорских похорон на Фунаоке произошло какое-то недопонимание между монахами храмов Энрякудзи и Кофукудзи. Как ты урегулировал это дело? Я слышал что-то о беспорядках, но хочу, чтобы ты рассказал мне подробности.
— Нет особых подробностей, о которых можно было бы много рассказывать. Тогда там находился Таданори, и я приказал ему восстановить порядок среди монахов Кофукудзи, пока я смотрел за другими.
— Но до того, как это произошло, ты, случайно, не получал каких-нибудь приказов от двух советников, посланных Го-Сиракавой?
— Ходили разговоры, что получал, но ты думаешь, я бы их послушался?
— Итак, это было.
— Да. Факт, что монахи с горы Хиэй не питают никакой любви к Хэйкэ, и я знаю два или три случая, когда они клеветали на нас экс-императору. И вот два его советника стали говорить мне, что все это затеяли монахи Энрякудзи с горы Хиэй, и тогда же потребовали от меня принять жесткие меры и против них, и против Кофукудзи — если потребуется, ранить и убивать, — утверждая при этом, что они все должным образом урегулируют с его величеством.
— И что ты тогда сделал?
— Я выслушал их, но проигнорировал их указания. Таданори задал монахам Кофукудзи хорошую трепку, а я только встал между двумя сторонами и некоторым образом их успокоил.
— Тогда, как я понимаю, монахи с горы Хиэй ничего против нас не имеют?
— Для этого нет причин.
— Тогда что же стоит за тревожными слухами, которые ходят в последние несколько дней?
— Полагаю, что советники Го-Сиракавы подстрекают монахов с горы Хиэй так же, как они пытались подстрекать меня.
— Хорошо! Это все объясняет! — воскликнул Киёмори с заметным облегчением.
Потребовав письменные принадлежности, он быстро написал короткое послание и обратился к брату, который сидел в дальнем углу комнаты:
— Таданори, в столице тебя не слишком знают в лицо, и потому ты лучше всего подходишь для этого дела. Оставь свои доспехи, отнеси письмо в монастырь на горе Хиэй и позаботься о том, чтобы его получил один из настоятелей. Ответ?.. Я думаю, не надо. Но будь осторожен — агенты из дворца бывшего императора могут за тобой следить.
Когда Таданори ушел, все остальные уставились на Киёмори — их разбирало любопытство: когда и откуда у него возникли такие отношения с настоятелями храмов на горе Хиэй, что он мог вести с ним переписку.
— Мы попали в беду, — неожиданно сказал Киёмори. — Принесите мои доспехи. Возможно, мне тоже надо готовиться к худшему. — Потом он нехотя поднялся и добавил: — Я очень устал и сейчас скорее бы поспал, чем занимался делами. — Натягивая черные латы и завязывая шнурки наголенников, Киёмори бормотал сквозь зубы: — Слишком любит соваться не в свои дела. Его окружают люди самого худшего пошиба. Слишком упрям на свою же голову. Если бы он только не вмешивался!
К вечеру того же дня стали появляться сообщения, что монахи с горы Хиэй в большом количестве прибывают в столицу. Киёмори тяжело вздохнул. Неужели его письмо дошло до горы Хиэй слишком поздно? Киёмори приказал сыновьям ехать с подкреплением ко двору и там сообщить, что он останется в Рокухаре, чтобы защищать ее.
Тем временем остатки воинов Хэйкэ и Полицейского ведомства, которые ушли в Западный Сакамото и на север по реке Камо, чтобы дать отпор монахам, прибыли обратно в тускло освещенную столицу с ошеломляющей новостью — монахи разгромили войска Хэйкэ. Весь город охватила такая паника, будто на него обрушилось землетрясение. Люди ожидали военных действий между Киёмори и экс-императором. Но в самый разгар этих волнений вдоль Пятой улицы по мосту Годзё в Рокухаре прокатилась императорская карета.
— Его величество Го-Сиракава! — с удивлением услышал доклад слуги Киёмори и поспешил, чтобы встретить гостя.
— Здравствуйте, Киёмори! — Го-Сиракава, улыбаясь, поднял занавески своей кареты. — Дайте руку… Помогите мне спуститься, — сказал он в своей обычной дружеской манере.
Глава дома Хэйкэ некоторое время глазел на обезоруживающую улыбку экс-императора, потом двинулся, как лунатик, вперед помочь ему и ввел его в дом.
— Но, мой государь! Чем я удостоился чести этого визита и почему так поздно вечером?
Киёмори, который справлялся с любыми ситуациями, был совершенно ошарашен таким поворотом дела. Но экс-император продолжал невозмутимо улыбаться. Вид у него был торжествующий, как бы говорящий о том, что он не тот человек, которого можно одурачить.
— Я застал вас врасплох, Киёмори?
— Да, действительно, мой государь.
— А что же еще мне оставалось делать? Если бы я позволил продолжать распространяться этим возмутительным слухам, то неизбежно произошло бы кровопролитие.
— Значит, все тревожные сообщения последних дней не более чем слухи?
— Вы все еще сомневаетесь во мне, Киёмори? Разве же я не приехал сюда — к вам?
— Конечно же, мой государь, — запинаясь, ответил хозяин Рокухары.
Неужели он мог так ошибиться, и Го-Сиракава совсем ни при чем? В таком случае экс-император вправе считать его человеком неблагодарным, недостойным доверия. Киёмори внутренне передернулся от такой мысли, а на глазах показались слезы.
— Киёмори, вы плачете?
— Это слезы благодарности, мой государь.
— Как комично, Киёмори! Вы вооружили своих воинов — и после этого вы в слезах!
— Действительно комично. Я смеюсь над собой, как над дураком.
— Ну тогда все хорошо. Давайте будем довольны тем, что между нами больше нет недопонимания. Пусть вас слухи более не обманывают. Верьте в меня, доверяйте мне.
С этими словами Го-Сиракава уехал, сопровождаемый эскортом войск из Рокухары.
Вскоре после его отъезда прибыл старший сын Киёмори.
— Император уехал? — спросил он. — Я только что узнал от братьев о его визите.
— Сигэмори, ты не при доспехах?
— Нет, я считал и говорил это другим — у экс-императора нет намерения ополчаться против Хэйкэ.
— Ты так считаешь, да? А я все еще ломаю голову, — сказал Киёмори, у которого после отъезда Го-Сиракавы вспыхнули в отношении его прежние подозрения.
— Почему?
— Все это не могло бы происходить, если бы враждебных намерений у его величества не было вовсе. У него внушающая опасение улыбка. У Го-Сиракавы наверняка есть тайные замыслы в отношении Хэйкэ.
— Это маловероятно, отец. Вот все, что я могу сказать. Но вы должны стараться не делать чего-то такого, что повернет его против нас. Я молюсь за то, чтобы вы служили ему даже еще более преданно.
— Мне об этом напоминать не надо. Но боюсь, ты не понимаешь, что стоит за его манерами. Я же знаю, но от этого мне не легче.
— Я уверен, что, если вы будете служить его величеству от всего сердца, вас будет хранить Небо.
— Ой, берегись! — воскликнул Киёмори с улыбкой. — Не надо читать проповеди отцу. Ты, твоя мать и многие другие как будто зачарованы экс-императором. Зато я вижу его насквозь… И поэтому то, что вы ничего не видите, имеет мало значения.
Пока они говорили, ослепительный свет озарил небо над храмом Киёмидзу. Вскоре во всем храме начало бушевать пламя, дождем разбрасывая на Рокухару искры и горящие обломки. Взволнованные жители поместья говорили между собой, что это монахи мстят своим соперникам, устроив поджог храма Кофукудзи.
В самый разгар этого события Таданори вернулся с письмом от настоятеля Дзиссо — тайным посланием, которое предназначалось только для Киёмори.
В ту ночь на 9 августа, пока на восточной стороне холмов бушевало пламя, несколько тысяч воинственных монахов вернулись на гору Хиэй.
Глава 42.
Свет истины
От храма Киёмидзу, его пагоды и других построек осталось только пепелище. Шли дни, но ни один монах не вернулся, чтобы взглянуть на руины или покаяться перед этим ужасным осквернением. Лишь простые люди — мужчины и женщины — приходили и молились, обливаясь среди пепла слезами. Правда, в этой толпе потрясенных, кающихся мирян склонялся в молитвах и молодой монах — лет тридцати с небольшим. Сквозившая во всей его фигуре скорбь красноречиво говорила о нем как о человеке, который скован горем. Наконец он потянулся за своей шапкой пилигрима и поднялся, а стоявшие вокруг люди сразу же с жадностью потянулись к нему.
— Ваше преподобие, вы не один из монахов храма Киёмидзу?
— Нет, я с горы Хиэй, — ответил монах.
Тут на него устремились глаза всех присутствовавших.
— С горы Хиэй?.. Разве вы не боитесь, что вас здесь увидят? Вы правда из храма горы Хиэй?
— Да, я принадлежу к братству Хиэй, не все мы там негодяи. Человек, учеником которого я являюсь, — впрочем, как и многие другие, — ищет истину в уединении. Есть немало ему подобных, которые жаждут просвещения Будды, чтобы разделить свет со страждущими.
— Это правда? Неужели такие люди живут сегодня на горе Хиэй? — недоверчиво задавали вопросы люди, собравшиеся вокруг него.
— Да, но как я могу ожидать, что вы поверите мне, когда вы видите тысячи монахов с оружием? Правда то, что в скрытых долинах и в лесных дебрях горы Хиэй неистощимый источник света не угас. Как же можем мы, духовенство, дать умереть огню, когда вы, пережившие тяготы двух войн, не забываете любить и утешать друг друга?
— Ваши слова вселяют в нас надежду, но, если есть и другие, подобные вам, почему они не снизойдут к нам и не научат, как жить?
— Но… — Монах сморщил лоб, выражая глубокое страдание. — Но разве вы, которые пришли сюда молиться среди пепла, не слушаете проповеди ваших монахов?
— Лжецы, все они лжецы! Мы не верим ничему из того, что они говорят! Кто им поверит после того, как увидит эти руины? Лучше глотать отбросы, чем их слова! Они не дают нам ничего, кроме красивых слов, тогда как сами они не лучше воров и обман превратили в дело своей жизни! Разве мы можем им доверять? Вы удивляетесь, что мы ненавидим их?
— Значит, вы больше не верите им и пришли в отчаяние?
— Да, и именно поэтому мы сидим здесь в растерянности и молимся этому пеплу.
— Ну тогда Будда наконец снизошел к вам! Поверьте мне!
— Довольно! Мы не хотим пустых утешений!
— Вы правы. Вы говорите истину… Но даже несмотря на то, что святой образ ушел из этого храма и превратился в пепел, Каннон по-прежнему здесь.
— Где? Где вы видите Каннон?
— В самом пепле и рядом с ним.
— Разве пепел — не просто пепел?
— Нет.
— Что в нем можно увидеть?
— Божие присутствие.
— Покажите нам его… Нет, вы для этого еще слишком молоды. Неужели нет ни одного истинного монаха, который мог бы показать нам невидимое, пока мы еще живы?
— Есть. Нет оснований думать, что его не существует.
— Где он? Где он, этот монах? — в нетерпении шумели люди, еще теснее обступившие монаха.
— Ну пропустите меня, пожалуйста, — взмолился монах, проталкиваясь через толпу. — Я сказал уже достаточно и уверен, что такой человек есть. Он скоро придет к вам. А если нет, тогда значит, что учение Будды ложно, рай — ложь, а истинное назначение человека и все заповеди Будды — высокопарные разговоры. Тогда и только тогда у вас будут причины для отчаяния. Нет, видение света истины не исчезло совсем с горы Хиэй. — Со спрятанным под широкой шапкой лицом монах ушел, крикнув напоследок: — Не приходите в отчаяние и не теряйте веру друг в друга! Живите мужественно, пока он не придет!
Толпа быстро рассеялась, так как многие пытались следовать за монахом; некоторые выкрикивали насмешки. После ухода людей на руины опять опустилось облако пепла.
Два человека, стоявших в стороне, смотрели вслед монаху.
— Кто это был, Ясунори? Я уверен, что видел его раньше, — заметил Сайко из дома Фудзивара, нынешний приближенный экс-императора, оборачиваясь к члену Полицейского ведомства, который его сопровождал. — Вы узнали его?
Офицер Ясунори быстро ответил:
— Разве вы не встречались с ним, господин, через посредство настоятеля храма Ниннадзи?
— А, да. Я слышал, что в школе Тэндай нет никого более эрудированного, чем он. Припоминаю, что настоятель говорил мне о нем. Монах — как его по имени? — который живет в Куродани на горе Хиэй.
— Это, должно быть, Хонэн.
— Хонэн! Да, я уверен, что это был он. Хонэн очень редко покидает свое жилище отшельника в Куродани… Интересно, что привело его сюда?
— Разрушение храма вызвало так много разговоров, что в нем, вероятно, взяло верх любопытство, и он не мог не прийти, чтобы самому увидеть руины.
— Должно быть, так, — сказал Сайко, для предосторожности оглядываясь, чтобы убедиться в том, что его никто не узнал.
Внимательно осмотрев руины, монах сделал знак слуге, чтобы тот привел его лошадь, и поехал во дворец экс-императора.
Каждый вечер дворец светился огнями, так как у Го-Сиракавы вошло в привычку ежедневно приглашать трех-четырех приближенных отобедать с ним. Сайко только что закончил говорить. Экс-император, внимательно выслушав его рассказ о поездке в тот день к разрушенному храму Киёмидзу, повернулся к монаху и произнес:
— Итак, ты говоришь, что много людей приходят к руинам и молятся пеплу? Комично и вместе с тем трогательно — что-то надо будет сделать для умиротворения монахов Кофукудзи… Не так ли, Тосицунэ?
— Да, мой государь, — ответил придворный Тосицунэ, в растерянности опуская глаза и не зная, как продолжить, потому что всего несколько дней назад он вернулся из Нары очень сильно расстроенным. Монахи храма Кофукудзи были ожесточены, с презрением отвергли все его предложения о перемирии и потребовали безотлагательно наказать настоятелей монастырей с горы Хиэй. Экс-император встретил это сообщение едва заметным кивком и не сказал, что думает по этому поводу. Между тем Тосицунэ не сомневался, что монахи храма Кофукудзи готовятся к войне. Он также полагал, что Го-Сиракаве известно о том, что монахи собираются войти в столицу со своими святыми символами, чтобы грабить и жечь храмы, находящиеся под властью монахов с горы Хиэй. И не было ничего, за исключением мощной армии, что удержало бы воинство Кофукудзи от похода на дворец самого Го-Сиракавы. До настоящего времени представлялось бы само собой разумеющимся обратиться за поддержкой к Хэйкэ. Но никто не знал, какую позицию занимал бывший император в отношении Киёмори, потому что, хотя визит экс-императора в Рокухару, очевидно, развеял недоверие главы дома Хэйкэ к Го-Сиракаве, все еще оставалось неясным, что у них обоих на уме. Без Киёмори, однако, было абсолютно невозможно дать отпор монахам.
Тут Го-Сиракава обратился к Сайко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64