Проявления родительской любви как таковой не волновали его.
Снова наступила зима. Ноябрьским утром после сильного снегопада, когда у комнаты роженицы лежали глубокие сугробы, раздался плач новорожденного. Служанки Токико поспешили к молодому отцу и поздравили с рождением сына. Ликующий Киёмори не мог ничего предпринять — лишь мерить шагами помещение между комнатой роженицы и собственными покоями.
— Старый, выводи лошадь, мою лошадь!
Мокуносукэ, как и несколько других вассалов, переселился вместе с Киёмори в его новый дом.
— Молодой господин, как вы, наверное, счастливы!
— Я успокоился, просто успокоился!
— Вы направитесь теперь в святилище, возблагодарить богов?
— Нет. Прежде всего я должен увидеться с отцом в Имадэгаве. Старый, снег глубок… Ты должен остаться здесь.
Киёмори выехал за ворота. Приблизившись к бамбуковой роще, он услышал сзади громкие крики. Его звал брат жены, Токитада.
— Я пройду с тобой часть пути, бамбук перекрывает дорогу, — заявил он, догнав лошадь Киёмори.
Отяжелевшие от снега бамбуковые стебли пригнулись к земле и перегородили путь. Токитада выхватил кинжал и стал один за другим рубить нагруженные снегом стебли, прыгая вперед, как заяц, и то и дело оглядываясь с торжествующим видом.
— Спасибо, этого хватит! — крикнул Киёмори, с трепетом наблюдавший за проворным и находчивым пареньком. Его мысли вернулись к ребенку, появившемуся на свет этим утром, и тепло пробуждавшейся отцовской любви затопило его целиком. Тот сын — вне всяких сомнений — самый настоящий, собственный его ребенок от Токико!
Насколько он мог видеть, крыши Киото, Восточные и Западные горы, опоясывающие столицу, покрывал глубокий снег. Одинокая фигура, галопом скакавшая по улицам, пугала случайных прохожих, вызывала удивление и тревогу. Киёмори достиг ворот Имадэгавы, вскоре оказался лицом к лицу с отцом и объявил, задыхаясь:
— Наконец родился — сын!
— Пришел, значит… — отозвался отец, и его глаза наполнились слезами.
Киёмори самому едва удавалось сдерживаться, когда он смотрел на человека, почитаемого им больше, чем отец. Какая-то странная судьба свела их вместе. Они стояли перед неясным будущим, предзнаменования грядущих напастей теперь казались очевидными. За прошедшие три года многочисленные усадьбы были сожжены дотла. Могущественные монастыри сражались друг с другом с растущей жестокостью, разрушая храмы и пагоды, устраивая со своими наемниками марши на столицу, чтобы подкрепить требования к властям. И в то же время рождение сына императора Сутоку, престолонаследника, раздуло вражду между двором и правительством настоятелей монастырей, так как экс-император Тоба провозгласил своего младенца-сына от госпожи Бифукумон наследным принцем и преемником трона.
Рост беспорядков по всей стране и общее беспокойство побуждали императора-инока Тобу посылать за Тадамори и умолять его еще раз принять должность при дворце. И Тадамори в то самое время, когда родился его внук, согласился наконец принять пятый ранг и должность в Ведомстве правосудия. Киёмори, по желанию прежнего императора, также продвинулся по службе, и звезда дома Хэйкэ, кажется, начала восходить.
Хотя ревнивые придворные не осмелились противиться восстановлению Тадамори во дворце, но вскоре начали плести интриги и обвинять его в измене. Разнесся слух, будто Тадамори тайно ухаживает за Арико, дочерью аристократа Фудзивары, придворной дамой при императорском дворе, ставшей к тому же кормилицей престолонаследника. Враги Тадамори были уверены, что его связь с женщиной, находившейся на службе у соперника Тобы, означает для него смертный приговор. Но прежний император уже какое-то время знал об их отношениях и даже, о чем придворные не подозревали, поощрил и одобрил брак, в котором у Тадамори уже родились двое сыновей.
Тоба Содзё, прошедший жизненный путь, смеясь над этим миром своими рисунками, умер осенью 1140 года в расцвете лет. Умирая, он сказал:
— Хоть я и монах, но после моей смерти не устраивайте никаких монашеских обрядов. Я слишком долго насмехался над настоятелями и монахами, обнаруживая хвосты, выглядывающие из-под их облачения. Хоронить меня с торжественными песнопениями и молитвами — это было бы в самом деле величайшей шуткой.
Настоятель лежал на циновке в доме под соломенной крышей, не слыша звуков падавших листьев и подавленного шепота скорбящих, их обмена байками о его жизни и его странностях. Самый близкий родственник, придворный высокого ранга, потребовал, чтобы погребение, на которое и настоящий, и прежний император прислали своих представителей, сопровождалось простейшими обрядами; придворные, прибывшие в каретах, путь от селения Тоба до уединенного жилища в горах проделали пешком вместе с простолюдинами.
— Достопочтенный Ёситомо — вот уж не ожидал!
Сато Ёсикиё покинул своего спутника, чтобы обратиться к Ёситомо из дома Гэндзи, старшему сыну Тамэёси, а тот быстро отступил на обочину дороги и весьма учтиво приветствовал Ёсикиё:
— Встретив вас лишь однажды, той ночью, я сомневался, вас ли вижу… — начал он.
— Я сожалею, что той ночью мне пришлось так поздно вторгнуться в ваш дом по делу моего вассала. С тех пор я не встречал вашего отца, но прошу вас снова передать ему мои извинения, — ответил Ёсикиё.
— Нет, должен со стыдом признать, то была наша вина. Вы прощались с настоятелем?
— Мы были едва знакомы, но если бы представилась возможность встречаться с ним снова, я бы с радостью приезжал сюда, — сказал Ёсикиё. Подозвав своего спутника, он кратко представил его: — Киёмори из дома Хэйкэ. Вы знакомы?
— А? Да, конечно.
Ёсикиё наблюдал, с каким нескрываемым удовольствием молодые воины поприветствовали друг друга, и ему неожиданно пришло в голову, что эта случайная встреча может стать чем-то значимым. Воин из дома Хэйкэ и офицер Полицейского ведомства — Хэйкэ и Гэндзи!
— В скором времени я направлюсь на восток, чтобы обосноваться в Камакуре, на моих землях, где проживает столько моих сородичей. Обязательно навестите меня, если будете в тех краях, — сказал перед уходом Ёситомо.
Ёсикиё, всегда сдержанный, казался еще более неразговорчивым, чем обычно. Такие молчаливые натуры не привлекали Киёмори. Они продолжали путь в молчании, пока не дошли до перекрестка, где Киёмори начал прощаться. Тогда Ёсикиё спросил:
— Держите путь домой?
— Да, меня с нетерпением ждут жена и сын. В последнее время встречи с сыном доставляют мне величайшую радость.
— Сколько ему лет?
— Два года ровно.
— Насколько это, должно быть, милый ребенок! Невозможно объяснить нежность, какую человек испытывает к ребенку… Вы должны поспешить к нему.
И они разошлись в сумерках в разные стороны.
Через месяц, 15 октября, Ёсикиё пропал.
Не поверив этому известию, Киёмори расспросил друзей и знакомых о происшедшем и узнал, что накануне исчезновения Ёсикиё вышел из Ведомства императорской стражи вместе с родственником чуть старше его. Они направились домой, обсуждая бессодержательность человеческого существования, и разошлись, договорившись о встрече на следующее утро. Но в ту ночь родственник внезапно почувствовал себя плохо и скончался, и Ёсикиё, который пришел утром на встречу, стоял у дома родственника и слушал скорбные крики его молодой жены, престарелой матери и маленьких детей. На том самом месте и в то самое время он обнаружил, что не может горевать с ними, потому что смерть, неизбежная участь всех людей, была в конце концов обычным явлением, банальностью, повторившейся еще один раз на его глазах. Вслед за этим Ёсикиё от дома своего родственника пошел во дворец, где подал прошение о своей отставке, и, ни слова не сказав друзьям, вернулся домой. Его внезапный уход озадачил дворцовые круги; никто не мог найти объяснения его странному поведению, поскольку прежний император высоко ценил Ёсикиё как одаренного поэта, и даже ходили слухи, что вскоре он должен был возглавить Ведомство императорской стражи.
Позднее, когда Ёсикиё вернулся домой, он показался слугам обезумевшим, и они озабоченно прислушивались к доносившемуся из внутренних покоев плачу его молодой жены, где Ёсикиё уединился с ней на какое-то время. Затем он вновь появился и выглядел чересчур спокойным, но когда выбежала его горячо любимая четырехлетняя дочурка и вцепилась в него, Ёсикиё свирепо оттолкнул ее и сказал себе:
— Раз я должен покинуть этот мир и принять духовный сан, мне надобно позабыть о всех моих привязанностях.
Затем он вытащил кинжал, обрезал себе волосы и бросил их на родовую дощечку в семейной молельне, после чего бежал от жалобных причитаний своих домашних.
Через десять дней стало известно, что Ёсикиё принес обеты монашества и принял буддистское имя Сайгё. Нашлись и такие, кто даже видел его у храмов на Восточных горах.
Киёмори в недоумении выслушал от своего тестя разъяснение происшедшего:
— Трудно поверить, что такой молодой и такой одаренный человек мог принять это решение по простому побуждению. Вероятно, Ёсикиё сделал обдуманный выбор в пользу лучшего образа жизни.
Киёмори решил получить более удовлетворительное объяснение от своего отца, но скоро просто позабыл об этом, поскольку надвигавшиеся на него одно за другим события оказались более тревожными, чем исчезновение его друзей; он чувствовал, как набирала силу его способность предвидения.
Глава 8.
Комета над столицей
В декабре 1141 года двадцатидвухлетний император Сутоку был свергнут с престола, а трехлетнего сына прежнего императора Тобы и госпожи Бифукумон объявили правителем и в соответствии с традициями возвели на престол. Правда, никого это не удивило.
Менее месяца спустя, в середине января, по безлиственному лесу в Восточных горах в одиночестве пробирался молодой монах; он собирал хворост, сбитый сильным снегопадом. Немногие узнали бы в нем Ёсикиё из дворцовой стражи, хотя монашеская одежда плохо сидела на нем.
— Ах, вы ли это?
Сайгё остановился, услышав, как его кто-то окликнул.
— Это ты, Гэнго?
— Вас не оказалось в вашем жилище, и в храме мне не смогли сказать, где вы можете быть. Я подумал, что вы спустились вниз, в столицу, и уже шел туда вас искать. Что это вы делаете?
Сайгё широко улыбнулся:
— Я вышел собрать вязанку хвороста, но в этой тихой долине я так погрузился в свои мысли и очнулся, лишь заметив, что солнце заходит.
— Хворост? Увы, вы собираете хворост! — С этими словами Гэнго быстро выхватил связку прутьев у своего бывшего господина и спросил, не направлялся ли уже Сайгё обратно к своему жилищу.
— Тебя привело какое-то срочное дело? — спросил Сайгё.
Гэнго живо ответил:
— В вашей семье все хорошо. Я избавился от дома, слуг и лошадей. Вы также лишены прав на ваши усадьбы.
— Большое тебе спасибо. Не могу выразить, как я тебе благодарен, что все это сделано.
— Ваши родственники также, кажется, больше не надеются, что вы когда-либо передумаете, а хозяйка с вашей дочерью очень скоро переедет жить к родителям.
— Значит, они наконец отказались от меня? Эта новость глубоко меня осчастливила.
Пока Ёсикиё говорил, выражение его лица смягчалось. Последние беспокоившие его мысли касались жены и дочери.
Они дошли до тростникового убежища Сайгё, неуютной хижины позади главного здания храма. Сайгё собрал вместе несколько стихотворений, разбросанных на столике, отставил в сторону прибор для туши и присел настрогать кинжалом щепок на растопку. В это время Гэнго вымыл в ручье неподалеку крупу, которую он захватил с собой, и поставил на очаг горшок.
Несмотря на неоднократные запреты Сайгё, бывший его вассал Гэнго время от времени приходил к нему в гости и настаивал, что будет навещать монаха даже под угрозой смертной казни.
Приготовив ужин, Сайгё и Гэнго как равные по рангу братья-монахи сели к очагу. И даже приступив к еде, они продолжали разговаривать.
Вскоре после отъезда своего господина Гэнго с соблюдением всех формальностей объявил о намерении стать монахом и, еще не обрезав волосы, выбрал буддистское имя Сайдзю. Он с нетерпением ждал момента, когда сможет присоединиться к Сайгё в его пристанище. Однако Ёсикиё не соглашался одобрить переход Гэнго в монашество и, чтобы испытать его еще, советовал подождать год-другой.
— Я почти забыл об этом, — сказал Гэнго, кладя перед Сайгё свиток.
Это письмо, доставленное гонцом от госпожи Тайкэнмон, писалось несколькими женскими руками, и его было трудно разобрать из-за массы сообщений и стихотворений, теснившихся на странице. Сайгё поднес его ближе к огню и сморщил брови, силясь расшифровать текст. Прочитав письмо до конца, он ничего не сказал, просто уставился на колеблющееся пламя очага.
Его знакомые поэтессы, прислуживавшие госпоже Тайкэнмон, сообщали новости о себе и своей хозяйке. Госпожа Тайкэнмон, писала одна из них, живет одиноко и при различных обстоятельствах выражала горячее желание удалиться в монастырь. Это можно понять, подумал Сайгё. Теперь такой шаг казался неизбежным. Ее сын Сутоку свергнут, и будущее также стало неопределенным. К тому же она, которую в свое время превозносили как самую прекрасную даму, уже достигла сорокалетнего возраста. Глубоко сочувствуя Сайгё, Гэнго беспокоился и о своих знакомых, находившихся у нее в услужении. Если они не последуют за своей госпожой в монастырь, то где им обрести защиту от грядущих переворотов, которые он предвидел?
Молчание нарушил Гэнго:
— Вы слышали о Морито?
Сайгё, завороженно созерцавший красоту белой золы и светившихся угольков, резко поднял голову.
— Морито? — переспросил он, словно пытаясь воскресить далекое прошлое.
— В декабре его имя исключили из официального списка преступников. Один странник, прибывший недавно из Кумано в Кюсю, рассказал, что Морито стал монахом. Это тот самый Морито, который пять лет назад убил Кэса-Годзэн и скрылся. Он принял имя Монгаку, а прошлой осенью дал обет покаяния — сто дней не выходить из священных вод водопада Нати.
— А, Морито… Чтобы обуздать плоть, ничто не сравнится с водопадом Нати, но нет другого пути к спасению, кроме добрых дел.
— Как поведал мне тот странник, он ходил к водопаду Нати посмотреть, каков этот безумец монах, и нашел там Монгаку совершенно побелевшего, обвязанного вокруг пояса грубой соломенной веревкой, хриплым голосом возносившего молитвы, погрузившись в бурные воды, — вид, от которого у любого человека кровь стынет в жилах! Монгаку, говорят, несколько раз терял сознание и утонул бы, если б не смотритель водопада. Рассказывают, что его лица и запавших глаз почти не видно из-под волос и бороды, и он едва напоминает человеческое существо.
— Так вот что с ним произошло. — Вытянув из огня горящую головешку, Сайгё принялся вычерчивать на золе в очаге какие-то слова.
В голосе Гэнго, когда он рассказывал о самоистязании Морито, прозвучала нотка симпатии. Гэнго принадлежал к числу тех, кто наиболее резко осудил Морито, и Сайгё, бесстрастно слушая его отчет, подумал, что обнаружил в Гэнго определенное непонимание жизни затворника, греющегося у тихо потрескивавшего огня. Откуда Гэнго мог знать, подумал Сайгё, что это негероическое существование доставляет мучения, еще более сильные, чем ледяные потоки водопада Нати, падающие с трехсотметровой высоты? Откуда Гэнго мог понять, что Сайгё, с тех пор как бежал из дома в Восточные горы, ни единой ночи не спал спокойно и во снах его преследует плач любимой дочурки, от которой он себя оторвал?
Кто мог знать, что днем, когда он выполняет свои обязанности водоноса и дровосека, в то же время складывая стихи, вздохи ветра в вершинах деревьев в нижней долине или сосен, окружающих храм, напоминают ему рыдания его молодой жены и так беспокоят по ночам, что сон более не приходит к нему? Никогда больше Сайгё не обретет покой. Он оторвал живые ветви от древа собственной жизни. Раскаяние и сочувствие к своим любимым будут преследовать его до конца дней. Под струями водопада Нати Морито избавлялся от тех же мирских страстей и мук, которые суждены человеку природой, и искал обновления в священных водах. Оба они жаждали освободиться от честолюбия и желаний, вечно терзающих человека.
На золе в очаге Сайгё снова и снова вычерчивал слово «сострадание». Ему еще предстояло научиться принимать жизнь с ее добром и злом и, добившись единения с природой, узнать, как любить жизнь во всех ее проявлениях. Поэтому он оставил дом, жену и ребенка в этом опасном городе. Он бежал, чтобы сохранить собственную жизнь, не ради грандиозной мечты о спасении человечества; он принимал обет, не думая о воспевании сутр Будде; он не стремился пробиться в одетые в парчу ряды высшего монашества. Лишь передав себя природе, он мог наилучшим образом позаботиться о своей жизни, узнать, как должно жить человеку, и в этом обрести покой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Снова наступила зима. Ноябрьским утром после сильного снегопада, когда у комнаты роженицы лежали глубокие сугробы, раздался плач новорожденного. Служанки Токико поспешили к молодому отцу и поздравили с рождением сына. Ликующий Киёмори не мог ничего предпринять — лишь мерить шагами помещение между комнатой роженицы и собственными покоями.
— Старый, выводи лошадь, мою лошадь!
Мокуносукэ, как и несколько других вассалов, переселился вместе с Киёмори в его новый дом.
— Молодой господин, как вы, наверное, счастливы!
— Я успокоился, просто успокоился!
— Вы направитесь теперь в святилище, возблагодарить богов?
— Нет. Прежде всего я должен увидеться с отцом в Имадэгаве. Старый, снег глубок… Ты должен остаться здесь.
Киёмори выехал за ворота. Приблизившись к бамбуковой роще, он услышал сзади громкие крики. Его звал брат жены, Токитада.
— Я пройду с тобой часть пути, бамбук перекрывает дорогу, — заявил он, догнав лошадь Киёмори.
Отяжелевшие от снега бамбуковые стебли пригнулись к земле и перегородили путь. Токитада выхватил кинжал и стал один за другим рубить нагруженные снегом стебли, прыгая вперед, как заяц, и то и дело оглядываясь с торжествующим видом.
— Спасибо, этого хватит! — крикнул Киёмори, с трепетом наблюдавший за проворным и находчивым пареньком. Его мысли вернулись к ребенку, появившемуся на свет этим утром, и тепло пробуждавшейся отцовской любви затопило его целиком. Тот сын — вне всяких сомнений — самый настоящий, собственный его ребенок от Токико!
Насколько он мог видеть, крыши Киото, Восточные и Западные горы, опоясывающие столицу, покрывал глубокий снег. Одинокая фигура, галопом скакавшая по улицам, пугала случайных прохожих, вызывала удивление и тревогу. Киёмори достиг ворот Имадэгавы, вскоре оказался лицом к лицу с отцом и объявил, задыхаясь:
— Наконец родился — сын!
— Пришел, значит… — отозвался отец, и его глаза наполнились слезами.
Киёмори самому едва удавалось сдерживаться, когда он смотрел на человека, почитаемого им больше, чем отец. Какая-то странная судьба свела их вместе. Они стояли перед неясным будущим, предзнаменования грядущих напастей теперь казались очевидными. За прошедшие три года многочисленные усадьбы были сожжены дотла. Могущественные монастыри сражались друг с другом с растущей жестокостью, разрушая храмы и пагоды, устраивая со своими наемниками марши на столицу, чтобы подкрепить требования к властям. И в то же время рождение сына императора Сутоку, престолонаследника, раздуло вражду между двором и правительством настоятелей монастырей, так как экс-император Тоба провозгласил своего младенца-сына от госпожи Бифукумон наследным принцем и преемником трона.
Рост беспорядков по всей стране и общее беспокойство побуждали императора-инока Тобу посылать за Тадамори и умолять его еще раз принять должность при дворце. И Тадамори в то самое время, когда родился его внук, согласился наконец принять пятый ранг и должность в Ведомстве правосудия. Киёмори, по желанию прежнего императора, также продвинулся по службе, и звезда дома Хэйкэ, кажется, начала восходить.
Хотя ревнивые придворные не осмелились противиться восстановлению Тадамори во дворце, но вскоре начали плести интриги и обвинять его в измене. Разнесся слух, будто Тадамори тайно ухаживает за Арико, дочерью аристократа Фудзивары, придворной дамой при императорском дворе, ставшей к тому же кормилицей престолонаследника. Враги Тадамори были уверены, что его связь с женщиной, находившейся на службе у соперника Тобы, означает для него смертный приговор. Но прежний император уже какое-то время знал об их отношениях и даже, о чем придворные не подозревали, поощрил и одобрил брак, в котором у Тадамори уже родились двое сыновей.
Тоба Содзё, прошедший жизненный путь, смеясь над этим миром своими рисунками, умер осенью 1140 года в расцвете лет. Умирая, он сказал:
— Хоть я и монах, но после моей смерти не устраивайте никаких монашеских обрядов. Я слишком долго насмехался над настоятелями и монахами, обнаруживая хвосты, выглядывающие из-под их облачения. Хоронить меня с торжественными песнопениями и молитвами — это было бы в самом деле величайшей шуткой.
Настоятель лежал на циновке в доме под соломенной крышей, не слыша звуков падавших листьев и подавленного шепота скорбящих, их обмена байками о его жизни и его странностях. Самый близкий родственник, придворный высокого ранга, потребовал, чтобы погребение, на которое и настоящий, и прежний император прислали своих представителей, сопровождалось простейшими обрядами; придворные, прибывшие в каретах, путь от селения Тоба до уединенного жилища в горах проделали пешком вместе с простолюдинами.
— Достопочтенный Ёситомо — вот уж не ожидал!
Сато Ёсикиё покинул своего спутника, чтобы обратиться к Ёситомо из дома Гэндзи, старшему сыну Тамэёси, а тот быстро отступил на обочину дороги и весьма учтиво приветствовал Ёсикиё:
— Встретив вас лишь однажды, той ночью, я сомневался, вас ли вижу… — начал он.
— Я сожалею, что той ночью мне пришлось так поздно вторгнуться в ваш дом по делу моего вассала. С тех пор я не встречал вашего отца, но прошу вас снова передать ему мои извинения, — ответил Ёсикиё.
— Нет, должен со стыдом признать, то была наша вина. Вы прощались с настоятелем?
— Мы были едва знакомы, но если бы представилась возможность встречаться с ним снова, я бы с радостью приезжал сюда, — сказал Ёсикиё. Подозвав своего спутника, он кратко представил его: — Киёмори из дома Хэйкэ. Вы знакомы?
— А? Да, конечно.
Ёсикиё наблюдал, с каким нескрываемым удовольствием молодые воины поприветствовали друг друга, и ему неожиданно пришло в голову, что эта случайная встреча может стать чем-то значимым. Воин из дома Хэйкэ и офицер Полицейского ведомства — Хэйкэ и Гэндзи!
— В скором времени я направлюсь на восток, чтобы обосноваться в Камакуре, на моих землях, где проживает столько моих сородичей. Обязательно навестите меня, если будете в тех краях, — сказал перед уходом Ёситомо.
Ёсикиё, всегда сдержанный, казался еще более неразговорчивым, чем обычно. Такие молчаливые натуры не привлекали Киёмори. Они продолжали путь в молчании, пока не дошли до перекрестка, где Киёмори начал прощаться. Тогда Ёсикиё спросил:
— Держите путь домой?
— Да, меня с нетерпением ждут жена и сын. В последнее время встречи с сыном доставляют мне величайшую радость.
— Сколько ему лет?
— Два года ровно.
— Насколько это, должно быть, милый ребенок! Невозможно объяснить нежность, какую человек испытывает к ребенку… Вы должны поспешить к нему.
И они разошлись в сумерках в разные стороны.
Через месяц, 15 октября, Ёсикиё пропал.
Не поверив этому известию, Киёмори расспросил друзей и знакомых о происшедшем и узнал, что накануне исчезновения Ёсикиё вышел из Ведомства императорской стражи вместе с родственником чуть старше его. Они направились домой, обсуждая бессодержательность человеческого существования, и разошлись, договорившись о встрече на следующее утро. Но в ту ночь родственник внезапно почувствовал себя плохо и скончался, и Ёсикиё, который пришел утром на встречу, стоял у дома родственника и слушал скорбные крики его молодой жены, престарелой матери и маленьких детей. На том самом месте и в то самое время он обнаружил, что не может горевать с ними, потому что смерть, неизбежная участь всех людей, была в конце концов обычным явлением, банальностью, повторившейся еще один раз на его глазах. Вслед за этим Ёсикиё от дома своего родственника пошел во дворец, где подал прошение о своей отставке, и, ни слова не сказав друзьям, вернулся домой. Его внезапный уход озадачил дворцовые круги; никто не мог найти объяснения его странному поведению, поскольку прежний император высоко ценил Ёсикиё как одаренного поэта, и даже ходили слухи, что вскоре он должен был возглавить Ведомство императорской стражи.
Позднее, когда Ёсикиё вернулся домой, он показался слугам обезумевшим, и они озабоченно прислушивались к доносившемуся из внутренних покоев плачу его молодой жены, где Ёсикиё уединился с ней на какое-то время. Затем он вновь появился и выглядел чересчур спокойным, но когда выбежала его горячо любимая четырехлетняя дочурка и вцепилась в него, Ёсикиё свирепо оттолкнул ее и сказал себе:
— Раз я должен покинуть этот мир и принять духовный сан, мне надобно позабыть о всех моих привязанностях.
Затем он вытащил кинжал, обрезал себе волосы и бросил их на родовую дощечку в семейной молельне, после чего бежал от жалобных причитаний своих домашних.
Через десять дней стало известно, что Ёсикиё принес обеты монашества и принял буддистское имя Сайгё. Нашлись и такие, кто даже видел его у храмов на Восточных горах.
Киёмори в недоумении выслушал от своего тестя разъяснение происшедшего:
— Трудно поверить, что такой молодой и такой одаренный человек мог принять это решение по простому побуждению. Вероятно, Ёсикиё сделал обдуманный выбор в пользу лучшего образа жизни.
Киёмори решил получить более удовлетворительное объяснение от своего отца, но скоро просто позабыл об этом, поскольку надвигавшиеся на него одно за другим события оказались более тревожными, чем исчезновение его друзей; он чувствовал, как набирала силу его способность предвидения.
Глава 8.
Комета над столицей
В декабре 1141 года двадцатидвухлетний император Сутоку был свергнут с престола, а трехлетнего сына прежнего императора Тобы и госпожи Бифукумон объявили правителем и в соответствии с традициями возвели на престол. Правда, никого это не удивило.
Менее месяца спустя, в середине января, по безлиственному лесу в Восточных горах в одиночестве пробирался молодой монах; он собирал хворост, сбитый сильным снегопадом. Немногие узнали бы в нем Ёсикиё из дворцовой стражи, хотя монашеская одежда плохо сидела на нем.
— Ах, вы ли это?
Сайгё остановился, услышав, как его кто-то окликнул.
— Это ты, Гэнго?
— Вас не оказалось в вашем жилище, и в храме мне не смогли сказать, где вы можете быть. Я подумал, что вы спустились вниз, в столицу, и уже шел туда вас искать. Что это вы делаете?
Сайгё широко улыбнулся:
— Я вышел собрать вязанку хвороста, но в этой тихой долине я так погрузился в свои мысли и очнулся, лишь заметив, что солнце заходит.
— Хворост? Увы, вы собираете хворост! — С этими словами Гэнго быстро выхватил связку прутьев у своего бывшего господина и спросил, не направлялся ли уже Сайгё обратно к своему жилищу.
— Тебя привело какое-то срочное дело? — спросил Сайгё.
Гэнго живо ответил:
— В вашей семье все хорошо. Я избавился от дома, слуг и лошадей. Вы также лишены прав на ваши усадьбы.
— Большое тебе спасибо. Не могу выразить, как я тебе благодарен, что все это сделано.
— Ваши родственники также, кажется, больше не надеются, что вы когда-либо передумаете, а хозяйка с вашей дочерью очень скоро переедет жить к родителям.
— Значит, они наконец отказались от меня? Эта новость глубоко меня осчастливила.
Пока Ёсикиё говорил, выражение его лица смягчалось. Последние беспокоившие его мысли касались жены и дочери.
Они дошли до тростникового убежища Сайгё, неуютной хижины позади главного здания храма. Сайгё собрал вместе несколько стихотворений, разбросанных на столике, отставил в сторону прибор для туши и присел настрогать кинжалом щепок на растопку. В это время Гэнго вымыл в ручье неподалеку крупу, которую он захватил с собой, и поставил на очаг горшок.
Несмотря на неоднократные запреты Сайгё, бывший его вассал Гэнго время от времени приходил к нему в гости и настаивал, что будет навещать монаха даже под угрозой смертной казни.
Приготовив ужин, Сайгё и Гэнго как равные по рангу братья-монахи сели к очагу. И даже приступив к еде, они продолжали разговаривать.
Вскоре после отъезда своего господина Гэнго с соблюдением всех формальностей объявил о намерении стать монахом и, еще не обрезав волосы, выбрал буддистское имя Сайдзю. Он с нетерпением ждал момента, когда сможет присоединиться к Сайгё в его пристанище. Однако Ёсикиё не соглашался одобрить переход Гэнго в монашество и, чтобы испытать его еще, советовал подождать год-другой.
— Я почти забыл об этом, — сказал Гэнго, кладя перед Сайгё свиток.
Это письмо, доставленное гонцом от госпожи Тайкэнмон, писалось несколькими женскими руками, и его было трудно разобрать из-за массы сообщений и стихотворений, теснившихся на странице. Сайгё поднес его ближе к огню и сморщил брови, силясь расшифровать текст. Прочитав письмо до конца, он ничего не сказал, просто уставился на колеблющееся пламя очага.
Его знакомые поэтессы, прислуживавшие госпоже Тайкэнмон, сообщали новости о себе и своей хозяйке. Госпожа Тайкэнмон, писала одна из них, живет одиноко и при различных обстоятельствах выражала горячее желание удалиться в монастырь. Это можно понять, подумал Сайгё. Теперь такой шаг казался неизбежным. Ее сын Сутоку свергнут, и будущее также стало неопределенным. К тому же она, которую в свое время превозносили как самую прекрасную даму, уже достигла сорокалетнего возраста. Глубоко сочувствуя Сайгё, Гэнго беспокоился и о своих знакомых, находившихся у нее в услужении. Если они не последуют за своей госпожой в монастырь, то где им обрести защиту от грядущих переворотов, которые он предвидел?
Молчание нарушил Гэнго:
— Вы слышали о Морито?
Сайгё, завороженно созерцавший красоту белой золы и светившихся угольков, резко поднял голову.
— Морито? — переспросил он, словно пытаясь воскресить далекое прошлое.
— В декабре его имя исключили из официального списка преступников. Один странник, прибывший недавно из Кумано в Кюсю, рассказал, что Морито стал монахом. Это тот самый Морито, который пять лет назад убил Кэса-Годзэн и скрылся. Он принял имя Монгаку, а прошлой осенью дал обет покаяния — сто дней не выходить из священных вод водопада Нати.
— А, Морито… Чтобы обуздать плоть, ничто не сравнится с водопадом Нати, но нет другого пути к спасению, кроме добрых дел.
— Как поведал мне тот странник, он ходил к водопаду Нати посмотреть, каков этот безумец монах, и нашел там Монгаку совершенно побелевшего, обвязанного вокруг пояса грубой соломенной веревкой, хриплым голосом возносившего молитвы, погрузившись в бурные воды, — вид, от которого у любого человека кровь стынет в жилах! Монгаку, говорят, несколько раз терял сознание и утонул бы, если б не смотритель водопада. Рассказывают, что его лица и запавших глаз почти не видно из-под волос и бороды, и он едва напоминает человеческое существо.
— Так вот что с ним произошло. — Вытянув из огня горящую головешку, Сайгё принялся вычерчивать на золе в очаге какие-то слова.
В голосе Гэнго, когда он рассказывал о самоистязании Морито, прозвучала нотка симпатии. Гэнго принадлежал к числу тех, кто наиболее резко осудил Морито, и Сайгё, бесстрастно слушая его отчет, подумал, что обнаружил в Гэнго определенное непонимание жизни затворника, греющегося у тихо потрескивавшего огня. Откуда Гэнго мог знать, подумал Сайгё, что это негероическое существование доставляет мучения, еще более сильные, чем ледяные потоки водопада Нати, падающие с трехсотметровой высоты? Откуда Гэнго мог понять, что Сайгё, с тех пор как бежал из дома в Восточные горы, ни единой ночи не спал спокойно и во снах его преследует плач любимой дочурки, от которой он себя оторвал?
Кто мог знать, что днем, когда он выполняет свои обязанности водоноса и дровосека, в то же время складывая стихи, вздохи ветра в вершинах деревьев в нижней долине или сосен, окружающих храм, напоминают ему рыдания его молодой жены и так беспокоят по ночам, что сон более не приходит к нему? Никогда больше Сайгё не обретет покой. Он оторвал живые ветви от древа собственной жизни. Раскаяние и сочувствие к своим любимым будут преследовать его до конца дней. Под струями водопада Нати Морито избавлялся от тех же мирских страстей и мук, которые суждены человеку природой, и искал обновления в священных водах. Оба они жаждали освободиться от честолюбия и желаний, вечно терзающих человека.
На золе в очаге Сайгё снова и снова вычерчивал слово «сострадание». Ему еще предстояло научиться принимать жизнь с ее добром и злом и, добившись единения с природой, узнать, как любить жизнь во всех ее проявлениях. Поэтому он оставил дом, жену и ребенка в этом опасном городе. Он бежал, чтобы сохранить собственную жизнь, не ради грандиозной мечты о спасении человечества; он принимал обет, не думая о воспевании сутр Будде; он не стремился пробиться в одетые в парчу ряды высшего монашества. Лишь передав себя природе, он мог наилучшим образом позаботиться о своей жизни, узнать, как должно жить человеку, и в этом обрести покой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64