Потом один из Сизовых хлопнул рукой по столу, встал и к двери направился. Куда это он, думаю? А он, гляжу, на боковое крыльцо через две минуты выходит, полушубок накинут, шапка на затылке, а в руках у него обрез.
- Плевал я на всех! - говорит. В морозном воздухе звуки далеко разносятся, каждое слово за два километра льдинками в воздухе звенит. Так что слышно мне яснее некуда. - Плевать, и пошли все!.. Чем быстрей со всем покончим, тем лучше!
Тут остальные трое на крыльцо вываливают, хватают его под руки.
- Не глупи! - говорит один из незнакомых. - Не тебе одному ещё жить охота!
Ага, соображаю, это их смерть одного из братьев так всех переполошила, что они теперь не знают, куда деваться. Этот, который обрез схватил, видно, перепил со страху - бутылка-то у них на столе стоит, я вижу, и, думаю, не первую они уговаривают, по позднему часу судя - и решил отправиться по улицам бродить, убийцу братана искать, чтобы в бой с ним вступить кровавый. Вылазь, голубчик, вылазь, думаю, мне на твой обрез начхать, я его знаешь, где видал? Ты и оглянуться не успеешь, как я и тебе билетик в катафалк проштемпелюю.
Но они его все-таки одолели, обрез отобрали, назад в дом увели. Но пока они дверь открытой держали, и свет из неё падал, я успел заметить, что, вроде, между двумя досками забора этот свет блеснул и лег на секунду с моей стороны. Из окна-то свет на другую часть забора падает, а та часть, что прямо перед боковым крыльцом, в тени остается, вот я прежде и не видел, что в одном месте глухой забор вроде как поврежден.
Хотя мог бы вдоль забора пройти, все доски проверить, прежде чем на чердак лезть...
Да уж ладно. Спускаюсь я с чердака, выбираюсь из дома, надевши свои снегоступы, иду к забору между домами... И тут, смотрю, от самого дома к забору утоптанная тропинка тянется. Значит, заглядывают они в этот разоренный дом. Может, думаю, через него теперь и в город выходят, чтобы через переднее крыльцо не выходить, под пули не подставляться, если их вдруг подстерегают... Прошел я по этой утоптанной тропинке, тронул доски. И те доски, между которыми я щель увидел, висят, оказывается, каждая на одном гвозде, и легко в стороны разводятся, и между ними прореха получается достаточная, чтобы и здоровый мужик пролез, не то, что я. Раздвинул я доски - и освещенное окно чуть сбоку от меня, вправо, но видно нормально. Один угол, ближний, этой комнаты виден, но мне и этого достаточно, потому что как раз в этом углу, почти у окна, тот из братьев, у которого обрез отнимали, схватил одного из чужаков за грудки и трясет, и что-то ем с пеной у рта втолковывает. Ну, тут, как говорится, только шанса не упускай! Я что сделал? Я первым выстрелом лампочку им разбил, чтобы тьма наступила, а уж вторым, вслепую, в братана этого взбесившегося пулю всадил. Подряд, понимаете, раз-два, сначала лампочка разлетается и тут же я стреляю в то место, где голова Сизова находится, пока он переместиться не успел. Я не сомневался, что попал в него - я ведь и не такие штуки умею выделывать! Вот, буквально, зажги в темноте спичку, загаси её сразу - и мне этой вспышки будет достаточно, чтобы определить, где у тебя голова, где туловище, и наповал сразить!.. Так-то...
Ну, заорали они там от ужаса, но не сразу, через минуту. Этой минуты, пока они в себя прийти не могли, для меня достаточно было, чтобы на улицу выбраться, с её снегом, утоптанным и укатанным, снегоступы скинуть, в рюкзачок пихнуть, и начать уходить теми переулочками, которые я по карте запомнил. Руку с пистолетом под полой держу - если вдогонку кинутся, так я их всех перестреляю как кроликов.
Но они кидаться и не вздумали. Я уже на улице был, когда услышал вопль, истерический такой, захлебывающийся:
- Свет включите!.. Оторвите его от меня!.. Господи!.. Я весь кровью залит, и, кажется, меня его мозгами забрызгало!.. Отцепись, гад!.. Ааааа!..
Это, значит, я так понимаю, у убитого Сизова пальцы свело и он теперь чужака мертвой - во всех, понимаешь, смыслах мертвой - хваткой держит. А что его мозгами забрызгало - так, значит, я квалификацию нисколько не потерял и попал в точности, как задумывалось, как мне было надобно.
И припустил я до дома, на предельной скорости, на которую был способен. Мороз, знаете, подстегивал. У меня было такое чувство, будто я весь в ледышку превращаюсь. Примчался - и первым делом водки полстакана. Вроде, стало отпускать, и в пальцах рук и ног резкая боль пошла - все в порядке, значит, чувствуют... Я под горячий душ залез, и парился, пока совсем не отошел, а потом ещё полстакана водки выпил и спать повалился, опять пистолет под подушку прибрав."
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Первые полчаса в самолете Андрей продремал. Не сказать, что совсем уснул - в голове продолжали кружиться какие-то вялые мысли, и связи с реальностью я не терял, но все окружающее виделось мне в искаженном и перевернутом виде, будто в кривых зеркалах: и Федор в кресле рядом, и проходящие стюардессы, и облака за иллюминатором. В этом вялотекущем состоянии полусна-полубодрствования Андрей пытался ещё раз рассортировать в памяти то, что было связано с его самарской родней.
Тетя Таня - тетя Андрея по матери - вышла замуж за инженера одного из самарских (тогда куйбышевских) заводов. Дядя Сема занимался средствами связи, и, по семейному преданию, попал в Куйбышев, когда после войны там модернизировали системы правительственной связи, и, в частности, именно он отлаживал связь Ги Берджеса с Москвой, когда тот, первые несколько лет после фантастического побега из Англии проживал в Куйбышеве (многие, наверно, до сих пор помнят о раскрытии знаменитой шпионской группы Ги Берджеса, работавшей на Советский Союз, хотя немало десятилетий прошло ведь это был один из скандалов века, представители его группы, которых называли "университетские умы", проникли в высшие правительственные сферы). Когда с дядей Семой заводили разговор на эту тему, он отмалчивался и отшучивался, и лишь незадолго до смерти обмолвился, что, да, без его системы ведения беглого англичанина (хотя, сразу добавил дядя Сема, к государственным секретам его на километр не допускали, ведь он был обычным техническим работником) Ги Берджес не отделался бы вышибленными зубами и потерей дорогих часов, когда он, невзирая на предостережения охраны, отправился прогуляться в одиночку по одному из окраинных заводских кварталов. Ведь Куйбышев в те времена занимал одно из первых мест по уровню преступности, и появление в глухом переулке хорошо одетого человека, сверкающего цельным швейцарским золотом на запястье, вызвало мгновенную реакцию. Но благодаря крохотным радиопеленгаторам дяди Семы, намного опережавшим свое время, спохватившаяся охрана уже шла по следу своего подопечного и подоспела как раз вовремя, чтобы уберечь великого шпиона от банального "пера в бок"... Да, если бы человек, имя которого тогда склоняли контрразведки всего мира, восторженно или кусая локти, погиб от рук мелкой шпаны - это трудно было бы назвать иначе, чем анекдотом. Горьким или нет вам судить...
Все это Андрей знал в пересказе родителей, потому что дядя Сема умер, когда Андрею было восемь лет, и он не очень-то "врубался" в разговоры взрослых, даже если и присутствовал при них. Мать Андрея до сих пор иногда шпыняла отца, за то, что он, после этого рассказа, стал приставать к дяде Семе: как по его мнению, это действительно была случайная шпана, или весь инцидент подстроили наши спецслужбы, чтобы поубедительней объяснить Ги Берджесу, что вольничать не надо, хоть он и мировая знаменитость и Герой Советского Союза? Дядя Сема лишь развел руками: "Ну, ты задаешь вопрос, на который невозможно дать ответ! Однако, если бы ты знал Куйбышев тех лет, ты бы согласился, что это почти наверняка была случайная шпана, и вряд ли спецслужбы приложили здесь руку."
В общем, дядя Сема так и остался в Куйбышеве, потому что и жильем хорошим там обзавелся, и карьеру сделал неплохую, с ним считались и его уважали, и уже не хотел менять нагретое место на неизвестность, пусть и в столице. Во время одной из командировок в Москву он познакомился с тетей Таней, а через три года они поженились.
Пока дядя Сема был жив, тетя Таня и Ленька - их сын, двоюродный брат Андрея - жили как у Христа за пазухой. Дядя Сема умер, когда Леньке было девять - он был на год старше Андрея - и после этого вдове и сыну пришлось довольно трудно. Но они справлялись, и Ленька вырос отличным парнем добрым и справедливым, и при том умельцем на все руки. Он забрал у Андрея испорченный магнитофон - ещё из тех, старых, катушечных - и починил его, и, как потом написала сестре тетя Таня, постоянно крутил на нем вошедшую в первую славу "Машину времени".
Он не был из красавцев, но девчонкам нравился. Может быть, потому что в нем было так явственно ощутимо и различимо настоящее мужское начало: он был "мужичком", способным постоять за себя и за близких и принять любой вызов. Держался он всегда очень спокойно, не без отрешенной иронии посматривая на мир, но за этой внешней бесстрастностью в нем существовало вечное пламя азарта, едкое и жгучее, готовность рискнуть и выиграть - со всей страстью поставить последний грош на темную лошадку своей судьбы. Если попытаться говорить образно, то его ловкое, поджарое и мускулистое тело было как бы охлаждающим кожухом того раскаленного мотора, который работал у него внутри - и гнал его вперед и вперед.
Многие отмечали, что внешне Андрей с Ленькой были похожи. Но, при всем сходстве, в Андрее (во всяком случае, так ему казалось) не было этой яростно сжатой пружины, которая и мертвого выпрямит, не было способности к рывку... И, главное, не было той крепкой сухости душевных сухожилий, благодаря которой хватает сил и веры в успех для отчаянного рывка. По собственному глубокому убеждению, Андрей был обыкновенным мягкотелым отпрыском "приличных" родителей, знающим, что должен закончить институт и занять достаточно удобную ячейку в обществе. Поэтому и его неказистость не вызывала интереса, не заставляла подозревать за собой некую тайну истинной мужественности. Вполне возможно, Андрей недооценивал себя, судя по тем отчаянным выходкам, на которые оказался горазд в последнее время, когда два или три раза вопрос вставал о жизни или смерти Андрея и Игоря и о безопасности всех их родных. Как бы то ни было, почти всю жизнь Андрей относился к себе именно так: "ни рыба, ни мясо", мечтающий только о том, чтобы его оставили в покое и позволили благополучно замкнуться в раковине собственного дома и семьи.
Ленька погиб незадолго до того, как должен был уйти в армию. Закрутил большой роман с девчонкой, на которую глаз положил один из главарей местной шпаны - и Леньку зарезали на пустыре, зарезали подло, ударом в спину. Уже после его смерти выяснилось, что та, из-за которой он голову сложил беременна. Молодая мамаша оказалась нормальной шалавой - отказалась от новорожденного и исчезла на много лет, а Леньку-младшего в одиночку растила и воспитывала бабушка, тетя Таня.
И вот тут на сцене появляется Богомол. То есть, в те времена она ещё не была Богомолом. Она была нескладной девочкой-подростком - из тех длинноруких и длинноногих худышек, которые годам к восемнадцати превращаются в потрясающих красавиц, но в двенадцать-четырнадцать лет напоминают "гадких утят", и только очень зоркий глаз разглядит в них неизбежность и неминуемость их чудесного превращения в сказочных царевен определенную самой природой неизбежность превращения невзрачного зеленоватого бутона в великолепную розу.
Судя по всему, Ленька обладал этим зорким глазом опытного садовника...
Разумеется, вся эта история была известна Андрею в том виде, в котором он услышал от Богомола - и хотя что-то он восстанавливал, домысливал и реконструировал по её недомолвкам, но в целом он не взялся бы утверждать, что она является стопроцентной правдой.
Итак, Ленька привадил забавную девочку - добрым словом и спокойствием силы, которая в нем ощущалась. А она влюбилась в него - со всей силой первой детской влюбленности. Дело дошло до того, что эта пигалица (которой тогда было лет тринадцать, четырнадцать максимум) объяснилась в любви семнадцатилетнему парню, а он ей со всей серьезностью ответил: как, мол, жаль, что она опоздала родиться, у него уже есть свои обязательства... Но давай, мол, поживем да поглядим - может, ещё встретимся. Он, мол, готов ждать, когда она повзрослеет - если к тому времени она сама его не забудет, став первой красавицей города...
А потом Богомол стала почти прямой свидетельницей смерти Леньки. Андрей предполагал, что она и до того была малость не в себе - "в комплексах", как часто бывает с "гадкими утятами", которые и превратившись в белых лебедей не могут эти комплексы изжить - а когда её единственный и любимый погиб практически у неё на глазах, у неё вообще "крыша поехала". Кто убийцы - знали практически все, но перед милицией молчали в тряпочку. Милиции удалось посадить только одного, главного, но своих подельщиков он не выдал. И Богомол решила сама наказать убийц... С невероятными для её лет хитростью, жестокостью и терпением (впрочем, такими ли уж невероятными? "провинциальные барышни" бывают способны на многое, когда нужно закрепиться в жизни или отбиться от нее), она выжидала и год, и два, прежде чем поднабралась силенок и подловила подходящий момент, чтобы перебить убийц одного за другим. Удачно справившись с этим делом, она поняла, что это вполне может стать её профессией, которая будет приносить неплохие деньги. И так началось её восхождение к вершинам киллерского искусства, в область легенд, которые окружили её имя...
Что ей двигало больше, холодный расчетливый эгоизм человека, уверенного, что деньги не пахнут, и что работа, за которую больше платят и есть самая лучшая, или то, что она вошла во вкус крови, подобно тигру, который становится людоедом, один раз отведав человечины, Андрей не знал. Что он знал определенно - что к сексу и всему, с ним связанному, она относилась с ненавистью и отвращением, хотя всегда могла изобразить страстную любовницу, если надо было подобраться к очередной жертве. Как она сухо сообщила Андрею, рассказывая о своей жизни, она и девственность потеряла лишь тогда, когда увидела, что очередной "заказанный" пускает на неё слюнки, и сообразила, что через постель она разделается с ним быстрее и проще всего. И с тех пор - опять-таки, по её словам - в её жизни не было ни одного мужчины, с кем она переспала бы "не по работе", поэтому нет ничего удивительного в том, что все её любовники мертвы. А отсюда, приписанный ей образ самки богомола, пожирающей самца во время спаривания - ложный образ. Она не потому убивает человека, что оказалась с ним в одной постели - она оказывается с ним в одной постели, чтобы убить и положить очередную сумму на свой банковский счет. "Если допустить, что я бы легла с кем-нибудь по любви, - сказала она, - то, разумеется, я бы ни за что в жизни не убила этого человека... Впрочем, этого никогда не будет, я так устроена, что можно считать это заранее исключенным..."
Она говорила это вполне искренне - но вот правдиво ли? Не пыталась ли она саму себя убедить, что она - всего лишь прожженный делец, торгующий смертью, а не психопатка, смакующая кровь и смерть? Опять-таки, определенного ответа у Андрея не имелось.
Во всяком случае, мальчика, лишившегося обоих родителей, она не оставила без заботы. Ленька-младший был для неё частицей - до сих пор живущей частью - её возлюбленного, и его судьба не оставляла её равнодушной. Много лет она подкидывала тете Тане и Леньке такие суммы, чтобы они не бедствовали. Разумеется, они и предположить не могли, откуда эти деньги, и думали, что от старых друзей и от родственников дяди Семы. В последний год Богомол возложила обязанности по пересылке им денег на Андрея - и теперь они Андрея считали главным благодетелем.
Несколько лет назад ей пришлось разбираться с внезапно появившейся мамашей: видно, до той дошли слухи, что тетя Таня получает откуда-то вполне неплохие деньги на воспитание внука, вот и решила присосаться. Но Богомол быстро объяснила ей, что к чему, и мамаша вновь бесследно исчезла. Если верить Богомолу, она отвалила мамаше очень порядочный куш в виде отступного, предупредив при этом, что, если она ещё раз возникнет, то её будет ждать смерть, а не деньги.
И к Андрею у Богомола отношение было особое. Из-за его внешнего сходства с Ленькой, она перенесла на Хованцева часть своей любви и привязанности к его двоюродному брату - любви и привязанности, очень напоминавших робкую привязанность бездомной дворняги, которая тянется за лаской к человеку, избранному ей хозяином, и боится, что её ударят, вместо того, чтобы погладить; это робкое заискивание настолько не совпадало с "имиджем" блестящей и беспощадной красавицы, что часто приводило Андрея в полное недоумение, а заодно и заставляло соблюдать крайнюю осторожность в каждом слове и каждом жесте - ведь такие жизнью битые дворняги могут внезапно оскалиться от страха и тяпнуть протянутую, любимую при том, руку, если им вдруг померещится, что их хотят в очередной раз ударить, а не погладить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38