Что ж, не будет Матвей приглашать тетю к игре…
Тетя входила в детскую, заслоняла собою окно, колыхалась большим овальным телом. От нее пахло картошкой. Или стиральным порошком – в зависимости от того, чем она только что занималась. Тетя любила войти внезапно.
– Где ты это взял? – спросила она несколько дней назад, кивнув на «Курочку Рябу».
– В шкафу, – показал Матвей на стенной шкаф, – за чемоданами.
Тетя поморщилась, но предложила отереть коробку от пыли. Она посоветовала быть с «Курочкой» осторожным. Потому что отец делал – фигурки эти. Память, одним словом. И попросила Матвея обещать. Матвей кивнул, и тетя уплыла к себе, как броненосец с рейда – грузно и неторопливо – превозмогая пространство и собственный вес. Матвей показал корме язык.
Вчера она искала тапки, и весь день шлепала по дому босиком. Тапки нашлись в духовке. Матвей, приложив ухо к щели стенного шкафа, тревожно вслушивался в ворчание. Часовой «арест» закончился приглашением к ужину…
Матвей подкрался к двери, выглянул из детской – броненосец смотрел телевизор – прицелился пальцем в кресло, выстрелил. Вздрогнул корпус броненосца, подался вперед. Невидимая пуля вырвалась из пальца, ударилась в спинку кресла, отлетела к стене, шлепнулась под телевизор. Матвей улиткой втянулся в детскую, дунул на ствол револьвера и почувствовал себя победителем.
«Так, что у нас здесь? – Мальчик поднял коробку. – Дядя в пальто и тетя в шубе. Хогошие. А это нам не нужно. – Дядя держал резную трость. – Тепегь без палки будешь, так удобней. – Матвей дернул загогулину. – Не хгомай!» Палка полетела под стол. «А ты чего деггаешься? Машину хочешь? На тебе машину. – Матвей раскрыл попавшуюся под руку книжку в алой глянцевой обложке. – И дядю посади, не жадничай. Вж-ж. – Машина понеслась под елку, ввинтилась в ватный снег. Из-под обложки захлопала глазами пара картонных физиономий с акварельным румянцем на щеках. Машина увязла в снегу. – Идите, погуляйте. – Матвей поднял обложку: первой выскочила тетя, за нею – дядя. – Идите, идите. – Тетя запрыгала по вате, оглянулась. – А, дядя нгавится? А ты ему нет, – заявил мальчишка. – Не нгавишься и все тут. И он тебя… тебе… – Матвей задумался. Что делать дяде с тетей он не знал. – Убьет! – придумал он. – Иди, иди, сама виновата!» – Дядя стремительно приближался к тете, та безмятежно скакала под искусственной елкой, а на обложке книги-автомобиля весело перемигивались пластмассовые свечи. Дядя замахнулся. Матвею вдруг стало жарко, он оглянулся: за спиной стоял броненосец.
– Играешь?
– Иггаю, – сказал Матвей.
– Ну, играй, играй. Что-то телевизор перестал показывать…
Матвей пожал плечами. Броненосец повернул форштевень, выплыл из детской. За кораблем, как телок за матерью, потянулся запах стирального порошка. «Раскинулось море широко…» – вспомнил Матвей. Он вернулся к фигурам на ватном снегу. Одновременно с этим, молчаливый дядя вынул из кармана синюю с желтыми узлами веревку. Матвей толкнул его вперед. Тетя в шубе закричала.
– А-а-а! – донеслось из соседней комнаты, – вот в чем дело…
Тетя заелозила шубой, закричала в последний раз и тут же осеклась. Березки, березки, кое-где сосна. Картонный дядя лежал на картонной тете. Тетя дернула ногой и потеряла ботинок… Матвей вынул из коробки очки, швырнул в вату. Очки явно не подходили ни к одной из картонных кукол. «Все равно, пусть это будут ее очки».
Дядя поднялся с тети, отряхнул пальто. Сейчас ему пригодилась бы та палка – пробираться через снег, – но Матвей поленился лезть под стол. «Так выйдешь!» – приказал мальчик, и дядя побежал от елки. «Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»
* * *
Сергей Арнольдович покачал головой: Соня, эта неряха, эта… – нужно еще потрудиться, чтобы отыскать подходящее слово – который день не листала календарь. То есть, совсем не дотрагивалась! Сегодня двадцать какое? Вот именно… А на календаре двадцать первое. Семь лишних листиков. Да, в офисе порядка не будет! Тем более – немецкого, образцового. «Я ее научу», – пообещал Берггольц, пожевал мундштук, перебросил за другую щеку и густо, от души, выдохнул.
Старорежимное пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка в стиле ЦК, трость… Таков Сергей Арнольдович. Сороковник разменял: молод, а стар уже. Но бодр – внутри стар. И от несовершенства мира страдает. И от собственного несовершенства тоже. Правда, миру оно не заметно, потому что микроскопическое, невесомое – Сергей Арнольдович хромает. Во всем же остальном, полагал Сергей Арнольдович, он недосягаем для любого рода критиков и критикесс. А уж им, как известно, нет ничего святого, они и до того парня доберутся… ну, что изобрел колесико для мышки. То есть до того, кто изобрел тетрис. Или… Короче, до любого ангела, – чего уж говорить о нем?
Сергей Арнольдович повертелся в кресле. Нет, не мизантроп, он, не мизантроп. Это все злые языки. А людей он любит. Дисциплинированных и решительных любит. Что ж, прочие пусть подтягиваются. Нет, не он образец, вы превратно трактуете, образец – это Кант… Сергей Арнольдович задумался: кто еще? Ну, Ницше, Юнг… Кто просыпается в четыре, когда темно еще, и ложится в час, когда темно уже. Сергей Арнольдович оперся на трость, задергался к окну. Вон они! Никуда не спешат, не торопятся… Полыхала неоном вывеска «Блинная» – в утренних сумерках три молодых человека ждали открытия. «Только глаза продрали и сразу кушать!» Он погрыз мундштук. Не с этого нужно начинать, не с этого. А, пропади оно все пропадом!
Сергей Арнольдович отбросил трость, разоблачился до трусов, подхватил гантели. Так, тридцать приседаний делай раз, делай два… Нога едва слушается, ну ничего, ничего. Руки в стороны раз, на себя два… Отжимания: раз, два… Фу, вспотел. Сергей Арнольдович напряг бицепс, другой. Растеклась, поползла татуировка: исказились буквы «МСВУ», согнулась звезда, скривил физиономию Суворов, напряглись незабвенные «ПИ» и число четырехзначное. Хор-рошо! Хорошо оставаться в форме, когда тебе четвертый десяток. И пятый – тоже хорошо. И любой. Сергей Арнольдович пожевал мундштук. Ф-фу, жарко…
Он вышел из ванной комнаты, звякнул тростью по выключателю. Строен. Умен. Это важно. Важно человеку, занимающемуся поиском не философской, но юридической истины. Хитер? Пожалуй. По-хорошему хитер. Слежка за супругами обязывает, ой обязывает. На Ростика похож – Соня подметила верно – на Плятта. Нужно бросить ее на полы – ковер чистить. Офис в жилом доме? – хорошо; на третьем этаже? – замечательно; вдали от мусоропровода? – великолепно! Но нужно и честь знать. Развела тут, понимаешь… Сергей Арнольдович похлопал себя по ляжкам. «The garbage! – родного языка он не знал, но в суворовском училище когда-то сгибался под тяжестью английского. – Помойка…» В коридоре Сергей Арнольдович сунул трость под мышку, крякнул, поднял половик, прогнул торс, осмотрел подъезд – никого – тряхнул ковриком на лестничной площадке, по-шпионски стремительно и тихо притворил дверь.
Одевшись, Сергей Арнольдович сел за стол. На подоконнике вращалась малюсенькая новогодняя елка. Сергей Арнольдович потянулся, щелкнул кнопкой – елка остановилась. Не мешай! Он пыхнул дымком, глянул в окно: троица гуськом, затылок в затылок, входила в блинную. Снег на тротуаре ежеминутно менял окраску – мимикрировал за неоновым разноцветьем витрин. «Поехали! – сказал Сергей Арнольдович. – Восемь утра, что у нас? Старушка. Так… Пропала собака. Пудель? Не вписано. И ведь никто не разберет ее почерк. Эх, Соня, Соня». Он повертел листок. Глянул на обратную сторону. И ни хрена-то не отражено. Нет, не нравится ей работа, не нра-виц-ца. Встал. Стена улыбнулась завидным послужным списком. Симпатичные рамки, стекло. Розовая, голубая гербовая бумага. Аж дух захватывает. Две грамоты от управления, четыре от отдела – но уже за раскрытие. Фотографии героев прошлых лет. Газетные и журнальные вырезки – также в рамках. «С. А. Берггольц». Это он. Теперь частник. Одиночка. Одинокий. Сергей Арнольдович вздохнул. Мизантроп, чего уж там. Товарищ майор. Ранение, отставка, всякие тра-та-та… Нога вот… Он сел. И ведь просил же отказать. Вежливо отказать. Собачками будем заниматься! В графе «оплата» стоял прочерк. Эх, Соня, Соня…
Сергей Арнольдович вытянул ящик стола, извлек машинку для набивки сигарет, гильзы. Готовую тут же воткнул в мундштук, поднес спичку. Сама и поедешь! Под окном задребезжала тележка дворника. Собачка, собака… Болонка? Он не разделял мнения, что собаки похожи на хозяев. Миф, бабские сказки. Люди тянутся… Да нет, тянется все живое, к противоположному тянется. Но на этом пути встречает… находит все что угодно: от безупречного себе подобия, математически выверенного, до полной несхожести. И упрекает избранника за эту несхожесть, и мучит. Тянется и мучит, тянется и мучит. Сергей Арнольдович посмотрел на тень у стола. Вздохнул. Само себя и мучит – «все живое» это.
* * *
В коридоре заверещало. Сергей Арнольдович посмотрел на часы – половина десятого – прошел к двери. На экране, искаженное объективом, плавало лицо Сони. Сергей Арнольдович попросил представиться. Для порядка попросил, не для издевки. Динамик возмутился. Сергей Арнольдович переспросил. «А вы не видите?» – поступил вполне ожидаемый ответ. Чего жмет, карточка где? Открыл. «Входи!» – крикнул в микрофон. Где-то внизу щелкнул замок, скрипнула металлическая дверь. Сергей Арнольдович включил елку – деревце продолжило бесконечный свой путь. Войдет, будет ругаться. Мымра! Стукнула дверь. Шуршание. Сейчас поздоровается.
– Здрасьте! – раздалось из коридора. – Что это вы там делаете? – Из-за стены показалось строгое Сонино лицо. – Отойдите от дерева.
Дерева! Чего шуметь, лучшая защита – нападение? Опоздала на полчаса. Не дружит она с порядком, ой не дружит. А хуже всего, что не хочет дружить. Сергей Арнольдович принюхался. Вечно от нее тиной пахнет. Бардак, один бардак кругом. А в коридоре что делается! Повсюду следы ее Жорика!
– Где? – Соня оглянулась. – Не вижу. Вы просто терпеть его не можете… А тиной от меня, к вашему сведению, не пахнет. Духи это. Еще скажите, болотом! А от вас… От вас – кровью. И машинным маслом.
– Жорика? Не люблю и не скрываю. – Сергей Арнольдович шагнул за стол, протянул бумагу. – Почему не заполнила? И почему без карточки? Я не секретарша, бегать на каждый звонок. И почему опоздала?
– Начинается… – выдохнула девушка.
Через полчаса все вернулось на свои места: пили кофе. Соня – обычный, Сергей Арнольдович – без кофеина: здоровье беречь чтобы. Из всех ВП – вредных привычек – он позволял себе лишь курение, оставил на память о тех временах.
– Ну, как отдыхала? – спросил Сергей Арнольдович примирительно.
– Хорошо. С Жориком на лыжах катались. – Соня показала синяк.
Сергей Арнольдович представил долговязого на лыжах… Дылду этого, шпалу. Этот кол, единицу эту. Вопросительный знак. Гусеницу. Бр-р… И фамилия соответствующая, Гусеницын. Смех!
– А вот где были вы? Звонила несколько раз – никто трубку не брал.
– Выходил, – сказал Сергей Арнольдович. – Не заговаривай мне зубы… Так, значит, твоя задача сейчас: езжай к своей старушке, тщательным образом ее расспроси. Кстати, как ее зовут?
– Жуля, кажется.
– Старушку!
– Баба Маня, кажется.
– Ты очень безалаберная, Соня!
– Вы уже говорили.
– Ничего, повторю.
– Я думала… вы по своим каналам пробьете. Собачку.
– Пробьете? Может, расскажешь мне, как собачек пробивают?
Соня пожала плечами.
– Подтвердить ей, что бесплатно?
– Подтверди. – Не хватало, чтобы старушка пошла жаловаться. – Все, езжай!
Соня обиделась. Ехать к старушке не хотелось. При таком подходе много не наездишься. Платит мало, занудничает. И чего она терпит? Соня пошла одеваться. Жорик, жалко, уехал – мог бы подбросить.
– Проездной на полке, – сказал Сергей Арнольдович, углубляясь в бумаги.
– Знаю, – отозвалась Соня и гордо хлопнула дверью.
Отправив Соню, Сергей Арнольдович тотчас сосредоточился на главном деле. Дело. Он задумался… Итак, кто у нас в списке? Имена. Абсолютные тезки. Все Марины и все Глуховы. Жуть. Три из них внесены в телефонный справочник Москвы. Так, где он? Куда она вечно все прячет? Помощи – никакой. Как с хрена дров. И обижается. Строже нужно быть к себе, строже… Сергей Арнольдович, наконец, увидел его. Вот кто его туда сунул?
Конечно, он не немец: выросший в детдоме сирота лишен национального признака, но ведь немецкости человеку придает самодисциплина, строгость. Нашему человеку не помешает добрая их доля. Непроницаемый взгляд, щепетильность в отношениях, дотошность в делах, рвение. И ты без пяти минут немец. А гены? Все-таки сказываются они, должно быть.
Сергей Арнольдович раскрыл справочник. Буква «мэ», буква «мы»… Тьфу ты! – полностью выбила из колеи – буква «гэ»! Так, «гла», «глу». Глухов, Глухова Александра, Глухова Анна… Вот она: Глухова Марина Петровна. Три штуки. Сергей Арнольдович посмотрел в окно. Четыре убийства. Четыре Марины. Две – уже закономерность, а четыре… Ежегодные убийства, декабрь месяц. На первое Сергей Арнольдович обратил внимание пять лет назад. Работая в отделе. Оно, так же как и последующие, по горячим следам раскрыто не было. Все женщины убиты в разных городах, в том числе и в Москве, но все были москвичками. Пять лет, четыре женщины. В Москве их пять, вернее – было пять. Теперь одна. И ведь не позвонишь ей, последней, не скажешь: «прячьтесь, по вашу душу идут». А что скоро, Сергей Арнольдович не сомневался. Эх, конец декабря, конец декабря…
* * *
На скамейку взгромоздилась, высокомерно каркнула ворона. «Смелая», – подумал Андрей и махнул рукой. Соседка не шелохнулась.
– Не видит она, – сказал незнакомец.
Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Андрею понравилось здесь. И собеседник хороший. Правда, Андрей все еще стеснялся спросить его имя. Ничего, как-нибудь.
– Ваш кофе. – Незнакомец протянул бумажный стаканчик. – Бутерброд хотите? С сыром. А с колбасой? Как знаете. Я с вашего позволения перекушу.
«Определенно хороший», – заключил Андрей. С ним можно было говорить. Обо всем говорить. Незнакомец не лез в душу. Хорошее это качество – уметь удержаться. Андрей вздохнул, спрятал руки в карманы.
Пошел снег. Андрей поднял голову. Небо было ясным. Слепой снег! Вот что иногда остается от жизни: слепой снег. Облако повертелось и ушло – умерло, а снег все еще летит к земле, живет. Как голос на пластинке. Да уж, пластинки. Андрей закрыл глаза. Одна коробка и всего одна пластинка. Боже, как давно это было. А потом в ней поселился домашний театр, и пластинка переместилась на книжную полку. А картонные фигурки, они были будто живые: иногда Андрею казалось, они шевелятся там, в коробке из-под пластинок. Катька называла их куклами. Смешно.
В коробке жили совершенно разные куклы – незнакомые люди. А друзей в коробке не было – руки не доходили. Но обещал многим. Делал наброски, расчерчивал на квадратики фотографии. Домашний театр. Приглашенные рассаживались на полу, супруга выносила «Шарлотку» – вплывал яблочный запах. Приглушался свет. Они и не думали становиться взрослыми. Да, взрослыми… Откуда пришло увлечение – Андрей не помнил. Раскрашивали фигурки акварелью, придумывали костюмы. Из дюжины сохранилось лишь несколько. Кажется, у мамы одна висит – на память. Да, висит. В детстве он сказал бы, что это игра девчонок. Ну что это такое? – клеить на картон кружева… «Кружева», какое старомодное слово. Старая коробка, старая пластинка, шершавый картон…
– А что за пластинка? – спросил незнакомец.
– Сказка. Очень древний выпуск. Кажется, четырнадцатого года.
А не пятнадцатого? «Курочка Ряба» – так назывался набор. Серия – «Волшебный мир». Отец и сыновья… Отец и сыновья… Фамилию не вспомнить. Подарок бабки его супруги. Прочие из набора, к сожалению, не сохранились. Еще был патефон, но без трубы – где он сейчас?
– Знаете, – сказал Андрей, – вы мне кого-то напоминаете. А вот кого – не могу вспомнить.
– Я многим кого-то напоминаю, – согласился незнакомец.
«Он мог быть многим похож на многих», – подумал Андрей, получилось что-то вроде афоризма. С натяжкой, конечно. Зато вот это «многим» Андрею понравилось. Двусмысленно получилось. С одной стороны – многим людям, а с другой – многим в себе. Андрей посмотрел на незнакомца. При высоком росте незнакомец довольно сильно сутулился и получался почти вровень с Андреем. Получался… Как будто он продукт какой-то. Джинсы, куртка на меху… Парни теперь повально отпускают косы. И этот туда же. А девчонки стригутся. «Лысая певица». Андрей улыбнулся.
Где-то над головой ударил колокол, второй. Шумно взлетела стая. «Отпевают кого-то», – сообразил Андрей. Он обернулся к церкви, перекрестился, не вставая со скамейки, глядя через плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Тетя входила в детскую, заслоняла собою окно, колыхалась большим овальным телом. От нее пахло картошкой. Или стиральным порошком – в зависимости от того, чем она только что занималась. Тетя любила войти внезапно.
– Где ты это взял? – спросила она несколько дней назад, кивнув на «Курочку Рябу».
– В шкафу, – показал Матвей на стенной шкаф, – за чемоданами.
Тетя поморщилась, но предложила отереть коробку от пыли. Она посоветовала быть с «Курочкой» осторожным. Потому что отец делал – фигурки эти. Память, одним словом. И попросила Матвея обещать. Матвей кивнул, и тетя уплыла к себе, как броненосец с рейда – грузно и неторопливо – превозмогая пространство и собственный вес. Матвей показал корме язык.
Вчера она искала тапки, и весь день шлепала по дому босиком. Тапки нашлись в духовке. Матвей, приложив ухо к щели стенного шкафа, тревожно вслушивался в ворчание. Часовой «арест» закончился приглашением к ужину…
Матвей подкрался к двери, выглянул из детской – броненосец смотрел телевизор – прицелился пальцем в кресло, выстрелил. Вздрогнул корпус броненосца, подался вперед. Невидимая пуля вырвалась из пальца, ударилась в спинку кресла, отлетела к стене, шлепнулась под телевизор. Матвей улиткой втянулся в детскую, дунул на ствол револьвера и почувствовал себя победителем.
«Так, что у нас здесь? – Мальчик поднял коробку. – Дядя в пальто и тетя в шубе. Хогошие. А это нам не нужно. – Дядя держал резную трость. – Тепегь без палки будешь, так удобней. – Матвей дернул загогулину. – Не хгомай!» Палка полетела под стол. «А ты чего деггаешься? Машину хочешь? На тебе машину. – Матвей раскрыл попавшуюся под руку книжку в алой глянцевой обложке. – И дядю посади, не жадничай. Вж-ж. – Машина понеслась под елку, ввинтилась в ватный снег. Из-под обложки захлопала глазами пара картонных физиономий с акварельным румянцем на щеках. Машина увязла в снегу. – Идите, погуляйте. – Матвей поднял обложку: первой выскочила тетя, за нею – дядя. – Идите, идите. – Тетя запрыгала по вате, оглянулась. – А, дядя нгавится? А ты ему нет, – заявил мальчишка. – Не нгавишься и все тут. И он тебя… тебе… – Матвей задумался. Что делать дяде с тетей он не знал. – Убьет! – придумал он. – Иди, иди, сама виновата!» – Дядя стремительно приближался к тете, та безмятежно скакала под искусственной елкой, а на обложке книги-автомобиля весело перемигивались пластмассовые свечи. Дядя замахнулся. Матвею вдруг стало жарко, он оглянулся: за спиной стоял броненосец.
– Играешь?
– Иггаю, – сказал Матвей.
– Ну, играй, играй. Что-то телевизор перестал показывать…
Матвей пожал плечами. Броненосец повернул форштевень, выплыл из детской. За кораблем, как телок за матерью, потянулся запах стирального порошка. «Раскинулось море широко…» – вспомнил Матвей. Он вернулся к фигурам на ватном снегу. Одновременно с этим, молчаливый дядя вынул из кармана синюю с желтыми узлами веревку. Матвей толкнул его вперед. Тетя в шубе закричала.
– А-а-а! – донеслось из соседней комнаты, – вот в чем дело…
Тетя заелозила шубой, закричала в последний раз и тут же осеклась. Березки, березки, кое-где сосна. Картонный дядя лежал на картонной тете. Тетя дернула ногой и потеряла ботинок… Матвей вынул из коробки очки, швырнул в вату. Очки явно не подходили ни к одной из картонных кукол. «Все равно, пусть это будут ее очки».
Дядя поднялся с тети, отряхнул пальто. Сейчас ему пригодилась бы та палка – пробираться через снег, – но Матвей поленился лезть под стол. «Так выйдешь!» – приказал мальчик, и дядя побежал от елки. «Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»
* * *
Сергей Арнольдович покачал головой: Соня, эта неряха, эта… – нужно еще потрудиться, чтобы отыскать подходящее слово – который день не листала календарь. То есть, совсем не дотрагивалась! Сегодня двадцать какое? Вот именно… А на календаре двадцать первое. Семь лишних листиков. Да, в офисе порядка не будет! Тем более – немецкого, образцового. «Я ее научу», – пообещал Берггольц, пожевал мундштук, перебросил за другую щеку и густо, от души, выдохнул.
Старорежимное пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка в стиле ЦК, трость… Таков Сергей Арнольдович. Сороковник разменял: молод, а стар уже. Но бодр – внутри стар. И от несовершенства мира страдает. И от собственного несовершенства тоже. Правда, миру оно не заметно, потому что микроскопическое, невесомое – Сергей Арнольдович хромает. Во всем же остальном, полагал Сергей Арнольдович, он недосягаем для любого рода критиков и критикесс. А уж им, как известно, нет ничего святого, они и до того парня доберутся… ну, что изобрел колесико для мышки. То есть до того, кто изобрел тетрис. Или… Короче, до любого ангела, – чего уж говорить о нем?
Сергей Арнольдович повертелся в кресле. Нет, не мизантроп, он, не мизантроп. Это все злые языки. А людей он любит. Дисциплинированных и решительных любит. Что ж, прочие пусть подтягиваются. Нет, не он образец, вы превратно трактуете, образец – это Кант… Сергей Арнольдович задумался: кто еще? Ну, Ницше, Юнг… Кто просыпается в четыре, когда темно еще, и ложится в час, когда темно уже. Сергей Арнольдович оперся на трость, задергался к окну. Вон они! Никуда не спешат, не торопятся… Полыхала неоном вывеска «Блинная» – в утренних сумерках три молодых человека ждали открытия. «Только глаза продрали и сразу кушать!» Он погрыз мундштук. Не с этого нужно начинать, не с этого. А, пропади оно все пропадом!
Сергей Арнольдович отбросил трость, разоблачился до трусов, подхватил гантели. Так, тридцать приседаний делай раз, делай два… Нога едва слушается, ну ничего, ничего. Руки в стороны раз, на себя два… Отжимания: раз, два… Фу, вспотел. Сергей Арнольдович напряг бицепс, другой. Растеклась, поползла татуировка: исказились буквы «МСВУ», согнулась звезда, скривил физиономию Суворов, напряглись незабвенные «ПИ» и число четырехзначное. Хор-рошо! Хорошо оставаться в форме, когда тебе четвертый десяток. И пятый – тоже хорошо. И любой. Сергей Арнольдович пожевал мундштук. Ф-фу, жарко…
Он вышел из ванной комнаты, звякнул тростью по выключателю. Строен. Умен. Это важно. Важно человеку, занимающемуся поиском не философской, но юридической истины. Хитер? Пожалуй. По-хорошему хитер. Слежка за супругами обязывает, ой обязывает. На Ростика похож – Соня подметила верно – на Плятта. Нужно бросить ее на полы – ковер чистить. Офис в жилом доме? – хорошо; на третьем этаже? – замечательно; вдали от мусоропровода? – великолепно! Но нужно и честь знать. Развела тут, понимаешь… Сергей Арнольдович похлопал себя по ляжкам. «The garbage! – родного языка он не знал, но в суворовском училище когда-то сгибался под тяжестью английского. – Помойка…» В коридоре Сергей Арнольдович сунул трость под мышку, крякнул, поднял половик, прогнул торс, осмотрел подъезд – никого – тряхнул ковриком на лестничной площадке, по-шпионски стремительно и тихо притворил дверь.
Одевшись, Сергей Арнольдович сел за стол. На подоконнике вращалась малюсенькая новогодняя елка. Сергей Арнольдович потянулся, щелкнул кнопкой – елка остановилась. Не мешай! Он пыхнул дымком, глянул в окно: троица гуськом, затылок в затылок, входила в блинную. Снег на тротуаре ежеминутно менял окраску – мимикрировал за неоновым разноцветьем витрин. «Поехали! – сказал Сергей Арнольдович. – Восемь утра, что у нас? Старушка. Так… Пропала собака. Пудель? Не вписано. И ведь никто не разберет ее почерк. Эх, Соня, Соня». Он повертел листок. Глянул на обратную сторону. И ни хрена-то не отражено. Нет, не нравится ей работа, не нра-виц-ца. Встал. Стена улыбнулась завидным послужным списком. Симпатичные рамки, стекло. Розовая, голубая гербовая бумага. Аж дух захватывает. Две грамоты от управления, четыре от отдела – но уже за раскрытие. Фотографии героев прошлых лет. Газетные и журнальные вырезки – также в рамках. «С. А. Берггольц». Это он. Теперь частник. Одиночка. Одинокий. Сергей Арнольдович вздохнул. Мизантроп, чего уж там. Товарищ майор. Ранение, отставка, всякие тра-та-та… Нога вот… Он сел. И ведь просил же отказать. Вежливо отказать. Собачками будем заниматься! В графе «оплата» стоял прочерк. Эх, Соня, Соня…
Сергей Арнольдович вытянул ящик стола, извлек машинку для набивки сигарет, гильзы. Готовую тут же воткнул в мундштук, поднес спичку. Сама и поедешь! Под окном задребезжала тележка дворника. Собачка, собака… Болонка? Он не разделял мнения, что собаки похожи на хозяев. Миф, бабские сказки. Люди тянутся… Да нет, тянется все живое, к противоположному тянется. Но на этом пути встречает… находит все что угодно: от безупречного себе подобия, математически выверенного, до полной несхожести. И упрекает избранника за эту несхожесть, и мучит. Тянется и мучит, тянется и мучит. Сергей Арнольдович посмотрел на тень у стола. Вздохнул. Само себя и мучит – «все живое» это.
* * *
В коридоре заверещало. Сергей Арнольдович посмотрел на часы – половина десятого – прошел к двери. На экране, искаженное объективом, плавало лицо Сони. Сергей Арнольдович попросил представиться. Для порядка попросил, не для издевки. Динамик возмутился. Сергей Арнольдович переспросил. «А вы не видите?» – поступил вполне ожидаемый ответ. Чего жмет, карточка где? Открыл. «Входи!» – крикнул в микрофон. Где-то внизу щелкнул замок, скрипнула металлическая дверь. Сергей Арнольдович включил елку – деревце продолжило бесконечный свой путь. Войдет, будет ругаться. Мымра! Стукнула дверь. Шуршание. Сейчас поздоровается.
– Здрасьте! – раздалось из коридора. – Что это вы там делаете? – Из-за стены показалось строгое Сонино лицо. – Отойдите от дерева.
Дерева! Чего шуметь, лучшая защита – нападение? Опоздала на полчаса. Не дружит она с порядком, ой не дружит. А хуже всего, что не хочет дружить. Сергей Арнольдович принюхался. Вечно от нее тиной пахнет. Бардак, один бардак кругом. А в коридоре что делается! Повсюду следы ее Жорика!
– Где? – Соня оглянулась. – Не вижу. Вы просто терпеть его не можете… А тиной от меня, к вашему сведению, не пахнет. Духи это. Еще скажите, болотом! А от вас… От вас – кровью. И машинным маслом.
– Жорика? Не люблю и не скрываю. – Сергей Арнольдович шагнул за стол, протянул бумагу. – Почему не заполнила? И почему без карточки? Я не секретарша, бегать на каждый звонок. И почему опоздала?
– Начинается… – выдохнула девушка.
Через полчаса все вернулось на свои места: пили кофе. Соня – обычный, Сергей Арнольдович – без кофеина: здоровье беречь чтобы. Из всех ВП – вредных привычек – он позволял себе лишь курение, оставил на память о тех временах.
– Ну, как отдыхала? – спросил Сергей Арнольдович примирительно.
– Хорошо. С Жориком на лыжах катались. – Соня показала синяк.
Сергей Арнольдович представил долговязого на лыжах… Дылду этого, шпалу. Этот кол, единицу эту. Вопросительный знак. Гусеницу. Бр-р… И фамилия соответствующая, Гусеницын. Смех!
– А вот где были вы? Звонила несколько раз – никто трубку не брал.
– Выходил, – сказал Сергей Арнольдович. – Не заговаривай мне зубы… Так, значит, твоя задача сейчас: езжай к своей старушке, тщательным образом ее расспроси. Кстати, как ее зовут?
– Жуля, кажется.
– Старушку!
– Баба Маня, кажется.
– Ты очень безалаберная, Соня!
– Вы уже говорили.
– Ничего, повторю.
– Я думала… вы по своим каналам пробьете. Собачку.
– Пробьете? Может, расскажешь мне, как собачек пробивают?
Соня пожала плечами.
– Подтвердить ей, что бесплатно?
– Подтверди. – Не хватало, чтобы старушка пошла жаловаться. – Все, езжай!
Соня обиделась. Ехать к старушке не хотелось. При таком подходе много не наездишься. Платит мало, занудничает. И чего она терпит? Соня пошла одеваться. Жорик, жалко, уехал – мог бы подбросить.
– Проездной на полке, – сказал Сергей Арнольдович, углубляясь в бумаги.
– Знаю, – отозвалась Соня и гордо хлопнула дверью.
Отправив Соню, Сергей Арнольдович тотчас сосредоточился на главном деле. Дело. Он задумался… Итак, кто у нас в списке? Имена. Абсолютные тезки. Все Марины и все Глуховы. Жуть. Три из них внесены в телефонный справочник Москвы. Так, где он? Куда она вечно все прячет? Помощи – никакой. Как с хрена дров. И обижается. Строже нужно быть к себе, строже… Сергей Арнольдович, наконец, увидел его. Вот кто его туда сунул?
Конечно, он не немец: выросший в детдоме сирота лишен национального признака, но ведь немецкости человеку придает самодисциплина, строгость. Нашему человеку не помешает добрая их доля. Непроницаемый взгляд, щепетильность в отношениях, дотошность в делах, рвение. И ты без пяти минут немец. А гены? Все-таки сказываются они, должно быть.
Сергей Арнольдович раскрыл справочник. Буква «мэ», буква «мы»… Тьфу ты! – полностью выбила из колеи – буква «гэ»! Так, «гла», «глу». Глухов, Глухова Александра, Глухова Анна… Вот она: Глухова Марина Петровна. Три штуки. Сергей Арнольдович посмотрел в окно. Четыре убийства. Четыре Марины. Две – уже закономерность, а четыре… Ежегодные убийства, декабрь месяц. На первое Сергей Арнольдович обратил внимание пять лет назад. Работая в отделе. Оно, так же как и последующие, по горячим следам раскрыто не было. Все женщины убиты в разных городах, в том числе и в Москве, но все были москвичками. Пять лет, четыре женщины. В Москве их пять, вернее – было пять. Теперь одна. И ведь не позвонишь ей, последней, не скажешь: «прячьтесь, по вашу душу идут». А что скоро, Сергей Арнольдович не сомневался. Эх, конец декабря, конец декабря…
* * *
На скамейку взгромоздилась, высокомерно каркнула ворона. «Смелая», – подумал Андрей и махнул рукой. Соседка не шелохнулась.
– Не видит она, – сказал незнакомец.
Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Андрею понравилось здесь. И собеседник хороший. Правда, Андрей все еще стеснялся спросить его имя. Ничего, как-нибудь.
– Ваш кофе. – Незнакомец протянул бумажный стаканчик. – Бутерброд хотите? С сыром. А с колбасой? Как знаете. Я с вашего позволения перекушу.
«Определенно хороший», – заключил Андрей. С ним можно было говорить. Обо всем говорить. Незнакомец не лез в душу. Хорошее это качество – уметь удержаться. Андрей вздохнул, спрятал руки в карманы.
Пошел снег. Андрей поднял голову. Небо было ясным. Слепой снег! Вот что иногда остается от жизни: слепой снег. Облако повертелось и ушло – умерло, а снег все еще летит к земле, живет. Как голос на пластинке. Да уж, пластинки. Андрей закрыл глаза. Одна коробка и всего одна пластинка. Боже, как давно это было. А потом в ней поселился домашний театр, и пластинка переместилась на книжную полку. А картонные фигурки, они были будто живые: иногда Андрею казалось, они шевелятся там, в коробке из-под пластинок. Катька называла их куклами. Смешно.
В коробке жили совершенно разные куклы – незнакомые люди. А друзей в коробке не было – руки не доходили. Но обещал многим. Делал наброски, расчерчивал на квадратики фотографии. Домашний театр. Приглашенные рассаживались на полу, супруга выносила «Шарлотку» – вплывал яблочный запах. Приглушался свет. Они и не думали становиться взрослыми. Да, взрослыми… Откуда пришло увлечение – Андрей не помнил. Раскрашивали фигурки акварелью, придумывали костюмы. Из дюжины сохранилось лишь несколько. Кажется, у мамы одна висит – на память. Да, висит. В детстве он сказал бы, что это игра девчонок. Ну что это такое? – клеить на картон кружева… «Кружева», какое старомодное слово. Старая коробка, старая пластинка, шершавый картон…
– А что за пластинка? – спросил незнакомец.
– Сказка. Очень древний выпуск. Кажется, четырнадцатого года.
А не пятнадцатого? «Курочка Ряба» – так назывался набор. Серия – «Волшебный мир». Отец и сыновья… Отец и сыновья… Фамилию не вспомнить. Подарок бабки его супруги. Прочие из набора, к сожалению, не сохранились. Еще был патефон, но без трубы – где он сейчас?
– Знаете, – сказал Андрей, – вы мне кого-то напоминаете. А вот кого – не могу вспомнить.
– Я многим кого-то напоминаю, – согласился незнакомец.
«Он мог быть многим похож на многих», – подумал Андрей, получилось что-то вроде афоризма. С натяжкой, конечно. Зато вот это «многим» Андрею понравилось. Двусмысленно получилось. С одной стороны – многим людям, а с другой – многим в себе. Андрей посмотрел на незнакомца. При высоком росте незнакомец довольно сильно сутулился и получался почти вровень с Андреем. Получался… Как будто он продукт какой-то. Джинсы, куртка на меху… Парни теперь повально отпускают косы. И этот туда же. А девчонки стригутся. «Лысая певица». Андрей улыбнулся.
Где-то над головой ударил колокол, второй. Шумно взлетела стая. «Отпевают кого-то», – сообразил Андрей. Он обернулся к церкви, перекрестился, не вставая со скамейки, глядя через плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25