А еще им делают уколы. Маме немножко неприятно, а папа даже не замечает. Мужчины уколов не боятся. Так, вот какао, какао будет укольчик. Где у тети-броненосца шприц? Вот он. Иголочка тут же. Набираем какао в шприц. Немного, совсем чуть-чуть. Не бойтесь, это полезно. И поправке способствует. Хорошо. Первой мама – мужчины пропускают дам вперед. Вот видишь, это не больно. Теперь папа. Молодец, даже не поморщился. Какие вы молодцы. Вставайте, вы уже здоровы. И точно – пошли, пошли! Поприседайте.
А вот и тетя-броненосец. Она ругается. Это для нее так же естественно, как с рейда в город стрелять. По живым людям. Говорит, что игла испорчена. И что это стоит денег. Но ведь родители дороже денег? Ей понять трудно: одноразовые иглы на дороге не валяются.
– Тетя, а что значит в «следующей жизни»?
Тетя-броненосец не знает, просит не говорить глупостей. А потом выносит на свалку вещи. Родительские вещи. Зачем она это делает? Но она не советуется – просто уносит и все. Мамино пальто с кожаным воротником, журналы, мамины белые туфли на тончайшем каблуке, папины книги. Говорит, что хватит пылиться. Дескать, что следующий год встретим как люди. «Как люди» – это как? И папу ругает. Маму тетя жалеет, а папу ругает. Она всегда его ругает. А вот он ее никогда не ругал. Раньше тети-броненосца не было, вот и не ругал. А сейчас, когда приедет, будет – она его вещи выбрасывает. Тетя говорит, что вещи напоминают Матвею о родителях, поэтому нужно освободить стенной шкаф. Напоминают о родителях. Что в том плохого? Пусть ее!
Матвей будет печь пирог. Пластилину много. Можно пластилиновых родителей раскатать в тесто и фарш. В фарш можно добавить витаминных приправ. Можно завернуть фарш в тесто, испечь пирожки. Не один пирог, а два пирожка. Вот сковорода, вот два пирожка, вот печь. Щелк: зажегся свет, завертелся диск, закружились пирожки. А когда придет уставшая от таскания папиных вещей тетя-броненосец, пирожки будут готовы. Теперь можно подождать. Но почему-то пирожки плавятся. И почему-то дым. И почему-то что-то трещит. И уже в квартире дым. Какой сильный дым! Возможно, все дело в приправе. С приправой перебор. Стук в дверь! Мама! Это мама пришла!!! Но влетает броненосец – а могла бы и мама! – и нужно уносить ноги. Вот он, стенной шкаф. Убежище одиноких сердец. Хлоп – дверь. Хлюп – глаз у щели. Ругается сильно. И кричит, чтоб из картона делал. Пластилину ей жалко!
* * *
Соне мама всегда говорит: «Какие нервы в двадцать лет?» А разве у молодых нет нервов? Раздражать может многое. А хоть бы и погода. Погода, знаете ли, разная бывает! И вовнутрь она входит, собою заполоняет. Хорошо, если погожая. А если ненастная? Тогда можно акварель копировать. Из книги. Поставишь перед собой нужную страницу и сиди, рисуй. Кисти, вода, шершавая бумага. Что еще нужно. И нет никаких нервов. Один на один с классикой. Пусть даже это Эдвард Мунк. И пусть «Крик». Зато интересно. И отвлекаешься. И себя не помнишь. Схватился господин за лицо, разинул рот – кричит истошно. А ты сиди и рисуй его. Повторяй мастера. И погода забудется. И покажется, что не кричит он, а вопит весело. Будто выделывается. Или спьяну. Или сцену кому-то устроить хочет.
Краску разведешь на блюдечке, капнешь на бумагу и ведешь. Ведешь, заполняя пространство. А когда подсохнет – второй слой кладешь. А потом третий, десятый. И выходит сносная копия. И настроение поднимается. И точно – нет никаких нервов. И появится Жорик, и – как мама ведь – спросит: «Зачем копируешь?» «А думать помогает», – ответишь. И он скажет невпопад: «А знаешь, ее ведь Софья звали». «Кого?» «А супругу Пугачева». «А супругу Толстого». И совсем смешно станет от поворота его мысли. Умеет ведь. И принесет немецкую каску. Скажет, что в сорок четвертом самолично с немца плененного снял. Как будто серьезно скажет, но понимаешь – шутит ведь. Умеет ведь. И предложит помощь: Мунка копировать. И вспомнит, что Мунк к этому сюжету десятки раз возвращался. И маслом, и пастелью возвращался. «Кричать нравилось», – скажет Жорик. И Соня засмеется. И Жорик – тоже. А рисовать-то и не умеет.
– Он был верен ему, – сказал Жорик. – Сюжету этому.
– Без тебя знаю…
Замечательная штука верность. Хорошо, когда человек чему-то верен. Этим он себя как бы укрепляет. Усиливает себя. Пусть даже такой незамысловатой вещью, как сюжет. Нашел однажды и придерживается. Будто потерять боится. Остаться одному. Как ребенок остаться боится без матери. Верность человека человеку, верность образу, верность навязчивой идее. А что, и такое бывает. А Жорик крутит пальцем у виска: верности навязчивой идее не существует. Бывает навязчивая верность, это да. А навязчивая идея… Зачем быть верной ей, если она сама к тебе прилепилась и не отстает? Дескать, не говори ерунды. Вот умеет он в самый неподходящий момент всю картину испортить. Идиллию нарушить. А маме он нравится. Ну, и Соне, конечно. А иногда – нет.
– Пять убийств это тоже традиция и определенного рода верность, – сказала Соня.
– Неймется все? Все об убийствах думаешь? Зачем?
– Сергею Арнольдовичу помогаю.
– Да не было никаких убийств. Ни одного, ни пяти. Придумал он все, – возразил Жорик.
– Скажешь тоже.
– Хочешь тест?
– Опять? Не-хо-чу. – И опустила кисточку в воду.
* * *
Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Кресты, кресты. Могильный камень. Андрей махнул рукой, чтобы отогнать ворону.
– Она не видит вас, – сказал незнакомец.
– Ну да, ну да, – вспомнил Андрей.
Казалось, они бродят здесь уже целую вечность. И казалось, крикни он сейчас, что есть мочи крикни, ведь никто не услышит. Как будто и нет здесь никого. Одни кресты, кресты.
– По-вашему у человека совсем нет души? – спросил Андрей.
– Я этого не говорил.
– Ну как же?
– Интересовался вашим мнением.
– Так интересовались, будто отрицали. Заявили, что совокупность свойств организма.
– Дискутировал.
– А где она? – спросил Андрей про душу.
– Везде. В каждой части, – заявил незнакомец и добавил для точности: – в той, которая дышит. В руке, если она при тебе, в каждом волоске.
– А если не дышит?
– Уходит.
– А если человек сострадает, это от души?
– От души, – кивнул незнакомец. – А вот если ему интересно, то – от головы.
– Но ведь когда не дышит – то и не интересуется.
– Все равно от головы, – сказал незнакомец. – Это разные вещи.
– А куда душа уходит?
– Домой. Туда, откуда пришла. Это же просто.
– Совсем не просто, – не согласился Андрей. – Совсем. Разве не человек ее дом? Или птица.
– Отнюдь.
– То есть, она сама ходит и сама выбирает себе прибежище?
– Нет, не сама.
– А кто ею распоряжается, если не она и не человек? – удивился Андрей. – И не птица.
– Сами знаете.
– Понимаю, – сказал Андрей. – А зачем ее направляют, а потом отбирают.
– Не отбирают ее, – уточнил незнакомец, – а забирают. Формулировка важна.
– Зачем же их забирают? – переспросил Андрей.
– Если ее не дать, а потом не забрать, то это уже и не душа.
– А что?
– То, что в голове.
– Разум? Это вещи разные?
– Абсолютно, я же сказал.
– Куда же она уходит? Вы не ответили…
– Разве? – улыбнулся незнакомец. – К себе домой. Где души живут. Как из командировки возвращается. С багажом. Или с потерей оного. Такое бывает. Но за потерю никто не корит. Всякое бывает. Вообще, упрекать – это не ее свойство.
– А много у нее свойств?
– Ни шибко. Страдать, разве что, и сострадать.
– Не богато.
– Не богато, – согласился незнакомец.
– А вот посмотрите, эти кресты. Если здесь все те, кого душа уже покинула, зачем им память? Ведь прах, это самое малоценное, что осталось. Зачем им все эти атрибуты участия?
– Согласен, самое малоценное. И атрибуты им не нужны. Но это нужно не им. Нужно тем, что еще домой не вернулись. Тут которые. Скорбь – это тоже багаж.
– Страдание, скорбь, не тяжелый ли багаж?
– Самое то, – заверил незнакомец. – Нет, все-таки багаж не тяжелый. Страдание лишь. И сострадание. А скорбь – это часть страдания.
– А… другие? – спросил Андрей. – Другие живые. Они имеют душу?
– Я бы хотел, чтобы это было именно так. Но здесь важный момент – сострадание. Я даже хотел бы допустить, что и собака сострадает, ведь годами готова ждать хозяина. Мерзнуть, голодать. Даже умереть от тоски. Такое бывает! Но она… страдает. А требуется сострадание. Всего лишь две буквы, а какая критическая разница!
– Вы отказываете собаке в душе?
– Отказываю, – заявил незнакомец. – А что касается человека, то в его силах сострадать и собаке.
– Но как же? Как же без души? Жизнь… Ведь все живое?!
– Живое, – согласился незнакомец.
* * *
Портрет получился интересный. С лабиринтом – как фон. Фон в виде лабиринта, который никуда не ведет. Если по нему идти, никуда не придешь. Шутка такая. Голубой лабиринт и розовая керамическая фигурка собачки в руках Жорика. Жорик сказал, что извилины мозга похожи на загогулины лабиринта, и что это неспроста. И попросил фон в виде лабиринта. Любит он сложные вещи. Студент-символист. Настоял изобразить лабиринт ведущим в никуда. То есть, кто по нему пойдет, тот никуда не придет. Насмешка над идущим. Высокомерный розыгрыш. Фрейду бы понравилось, сказал. Всегда ссылается на Фрейда.
Соне иногда кажется, что Фрейда придумал сам Жорик. Чтобы придать себе значимости. Эдакая боевая раскраска. А иногда кажется, что ее самой не существует. Выходит из офиса – а куда идти? Не знает. Домой? А где он? Может, она идет совсем в другую сторону? Кажется, что она – плод воображения какого-то человека. Может, Жорика? А он, в свою очередь, третьего. А сам третий – плод ее воображения. Круг замыкается. А может, круг еще шире. И кто этот третий? Она не знает. Кто ей ответит? Кто этот человек, который ее выдумал? А кто Жорик?
Улыбнулся. И попросил портрет на память. Любоваться будет. Двадцатипятилетний эгоизм. Слышит, когда она не говорит, и не слышит, когда говорит. Прыгает, скачет. Буравчик-штопор. Все хочет знать и ничего не использует. Безмятежный, как суслик. Как стадо сусликов. Пока гром не грянет… Но у него, похоже, не грянет. Все ему нипочем. А Соня так не может. Она переживает. Ей бывает грустно. И даже Жорик, бывает, не радует. А когда у нее хорошее настроение, у него – плохое. Кошмар.
– Ты нереален, – сказала Соня.
– Я? – обрадовался Жорик. – Хороший комплимент. – Не понял о чем она. Или не захотел?
– Тебя нет. Не существуешь, – уточнила Соня.
– Нет меня? Ошибаешься, я реален. Вот, могу ущипнуть себя. – И ущипнул. – Ой, мне больно. Реален, еще как реален. Хочешь, и тебя ущипну?
– Опять? Не-хо-чу. – И бросила кисточку в воду.
* * *
Дорога вокруг стола длинная-предлинная. Девять кругов – не шутка. У Матвея как поездка, так девять кругов. Десять почему-то не получается. Педали тугие. И колес много – три. На двух уехал бы дальше. А на одном? Еще дальше. А самое дальнее – это уже ногами нужно. Дальше всего уйдешь ногами. Вот он и уйдет скоро. Родителей домой звать. А тетя-броненосец – ни сном, ни духом. Попробуй, скажи. Запретит ведь. Нет, говорить Матвей ничего не будет. Зато сухарей потихоньку выпрашивает. «В догогу», – так прямо и говорит. А тетя-броненосец смеется. «В дорогу? На». И дает. Ничего не подозревает. Каждый день дает. Матвей их складывает, складывает. В стенном шкафу, в мешочек прячет. А она и сушек иногда дает – ни о чем не ведает. Матвей складывает, складывает. В мешочек, который мама для маленьких коньков шила, когда Матвея ждала. Хорошая мама. Шить умеет.
А вот ни игрушечных, ни настоящих автомобилей ему не нужно. И не то, что ногами куда нужно дойдет… Просто, он их не любит. И не нужно, чтобы соседка их приносила. А хоть бы и в подарок! Не нужно. Даже джип не нужен. «Возьми, подарок», – сказала. А Матвею плохо стало. Раз и стало. Как будто земля повернулась неудачной стороной. И он упал. «У тебя нет ни одного автомобиля, – говорит. И сует. – На, мол». А ему совсем нехорошо. И он головой о пол, о пол. Хорошо, что тетя-броненосец все прекратила. Успела. «Не нужно, – говорит. – Боится. Не любит он их». А чего любить-то? Да, не любит. А потому, что они разбиваются. А самолеты не разбиваются. И поезда не разбиваются. И пароходы. Только автомобили. И трогать он их не намерен. Даже если это новенький джип. Спрятала в сумку. И правильно сделала. Иди, иди своей дорогой. Можешь не приходить совсем.
А мешочек для маленьких коньков уже наполнился. Пора в дорогу. Теперь он не проголодается. Нужно все проверить в последний раз. Валенки, рукавицы, санки? По одной штуке. На месте. Маленький ранец в виде мишки? Одна штука. На месте. Зубная щетка, кусок мыла, тапочки. Тапочек – пара. На месте. Важно! – портрет мамы: сирень, зубы. На месте. Тетя-броненосец спит? На месте, давит кресло. И храп щекочет жилище, и можно уходить. «Пгощайте, скалистые гогы!» – и тихонечко притворил дверь. Тихо-тихо так. А она не скрипнула, отпустила мальчика. Соучастница.
* * *
Вздрогнула Соня, проснулась. Что же это она! Прислонила голову на секунду, а проспала час. Как поздно! И дольше спала б. Только кто-то разбудил ее. В коридоре дверью пискнул. И шаги прошелестели. «Кто там?» – спросила Соня. Тишина. Оглянулась. Никого. Прошла в коридор. Пусто. Дверь закрыта. Но ведь Соня ясно слышала шорох. Щелкнула замком, вытянула шею: глянула за дверь. «Кто там?» Показалось. «Показалось», – сказала Соня, и Жуля пошевелила ухом. Пора идти домой: Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. И Жорик что-то задерживается.
– А что это у тебя дверь открыта? – Вошел Жорик. Как будто услышал ее мысли.
– Разве? – удивилась Соня.
– Уверяю.
– Не знаю, я заснула, – сказала Соня. – Тебя ждала.
– Мальчик сейчас мне на лестнице встретился. Сухарь грыз. – Жорик плюхнулся в кресло. – Сосредоточенный такой мальчик. С ранцем за спиной. Мишка, вроде. Поговорили. Выгляни в окно, увидишь, – предложил Жорик.
– Где? Никого нет, – сказала Соня, вглядываясь в неоновые витрины.
– Должен быть.
* * *
– Хорошо, по-вашему жизнь – это еще не душа… А что может означать формулировка «в следующей жизни»? – спросил Андрей.
– Мне она не нравится.
– Почему?
– Ее выдумали, чтоб облегчить себе существование. То есть уменьшить страдание. Это не есть хорошо. Я к ней не причастен, поэтому… Вы, наверное, и сами могли бы дать толкование.
– Но я не уверен, что оно будет верным.
– Оно и не будет. Я же сказал, формулировка неверна, что говорить о толковании?
– Попробую, все же.
– Попробуйте, – пожал плечами незнакомец, отвинтил крышку термоса, плеснул в стаканчик. – Хотите?
– Пока нет, спасибо, – отказался Андрей. – Итак, «в следующей жизни». «Следующее» подразумевает ряд. Так?
– Согласен, – кивнул незнакомец и хлебнул из стаканчика.
– Минимум две жизни. – Андрей показал два пальца. – Но почему их количеству не быть больше двух? Если имеется две, то я допускаю и бесконечное количество.
– Бесконечную кучу, – улыбнулся незнакомец.
– Бесконечный ряд, – поправил Андрей. – Заканчивается жизнь, душа переходит к новой. И так до бесконечности.
– А смысл? – спросил незнакомец.
– Развитие.
– Вы в это верите?
– Верю, – заявил Андрей.
– Если это бесконечный ряд, то назад – бесконечность, и вперед – бесконечность. Я правильно вас понял?
– Правильно, – согласился Андрей.
– Значит, на любой данный момент душа прошла бесконечное количество циклов приращения. Так?
– Так, – с сомнением сказал Андрей, начиная догадываться, куда клонит незнакомец.
– А раз так, то на любой данный момент она, душа то есть, должна иметь бесконечное развитие. Вы же сами сказали, что ее цель – развитие. Арифметически все верно. Можете возразить.
– Нечем.
– Тогда почему же ни ваша душа, ни души ваших знакомых не…
– Что вы хотите сказать? – остановил Андрей незнакомца. – Что они несовершенны?
– Именно это и хочу сказать.
– Не знаю, – сказал Андрей.
В рассуждениях незнакомца вроде все было правильно… Только не хотелось верить, что после смерти ничего нет. Страшно делалось. И не хотелось расставаться с душой. Получалось, что приход души – это баловство какое-то. Поманили и бросили. Привезли – отвезли. А для чего, ради чего? Не объяснили. Выпутывайся, как знаешь. И каждый раз все заново: пришла, наследила, ушла. И все кончилось. Пришла, наследила, ушла. И опять кончилось.
– А для чего она вообще нужна, – спросил Андрей, – по-вашему?
– Чтоб скучно не было, – рассмеялся незнакомец.
* * *
Тетя-броненосец могла бы не просыпаться вообще: бормотал телевизор, согревал плед. Что еще хорошему человеку нужно? Но захотелось чаю, во сне захотелось, и она проснулась. Увидела пакетик с заваркой и проснулась. Ноги – в тапки-зайцы – шлеп-шлеп, кресло – скрип-скрип, и – поплыла. А рука сама потянулась перекреститься. На портрет с сиренью и зубами, как у кролика. На лоб – на низ живота. Зевнула. На правое плечо… А где фотография?! Что ты будешь с ним делать! «Ты где?!» – крикнула. А он молчит. Спрятался. «Ну-ка, иди сюда!» Не отзывается. И вся кипеть начинает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
А вот и тетя-броненосец. Она ругается. Это для нее так же естественно, как с рейда в город стрелять. По живым людям. Говорит, что игла испорчена. И что это стоит денег. Но ведь родители дороже денег? Ей понять трудно: одноразовые иглы на дороге не валяются.
– Тетя, а что значит в «следующей жизни»?
Тетя-броненосец не знает, просит не говорить глупостей. А потом выносит на свалку вещи. Родительские вещи. Зачем она это делает? Но она не советуется – просто уносит и все. Мамино пальто с кожаным воротником, журналы, мамины белые туфли на тончайшем каблуке, папины книги. Говорит, что хватит пылиться. Дескать, что следующий год встретим как люди. «Как люди» – это как? И папу ругает. Маму тетя жалеет, а папу ругает. Она всегда его ругает. А вот он ее никогда не ругал. Раньше тети-броненосца не было, вот и не ругал. А сейчас, когда приедет, будет – она его вещи выбрасывает. Тетя говорит, что вещи напоминают Матвею о родителях, поэтому нужно освободить стенной шкаф. Напоминают о родителях. Что в том плохого? Пусть ее!
Матвей будет печь пирог. Пластилину много. Можно пластилиновых родителей раскатать в тесто и фарш. В фарш можно добавить витаминных приправ. Можно завернуть фарш в тесто, испечь пирожки. Не один пирог, а два пирожка. Вот сковорода, вот два пирожка, вот печь. Щелк: зажегся свет, завертелся диск, закружились пирожки. А когда придет уставшая от таскания папиных вещей тетя-броненосец, пирожки будут готовы. Теперь можно подождать. Но почему-то пирожки плавятся. И почему-то дым. И почему-то что-то трещит. И уже в квартире дым. Какой сильный дым! Возможно, все дело в приправе. С приправой перебор. Стук в дверь! Мама! Это мама пришла!!! Но влетает броненосец – а могла бы и мама! – и нужно уносить ноги. Вот он, стенной шкаф. Убежище одиноких сердец. Хлоп – дверь. Хлюп – глаз у щели. Ругается сильно. И кричит, чтоб из картона делал. Пластилину ей жалко!
* * *
Соне мама всегда говорит: «Какие нервы в двадцать лет?» А разве у молодых нет нервов? Раздражать может многое. А хоть бы и погода. Погода, знаете ли, разная бывает! И вовнутрь она входит, собою заполоняет. Хорошо, если погожая. А если ненастная? Тогда можно акварель копировать. Из книги. Поставишь перед собой нужную страницу и сиди, рисуй. Кисти, вода, шершавая бумага. Что еще нужно. И нет никаких нервов. Один на один с классикой. Пусть даже это Эдвард Мунк. И пусть «Крик». Зато интересно. И отвлекаешься. И себя не помнишь. Схватился господин за лицо, разинул рот – кричит истошно. А ты сиди и рисуй его. Повторяй мастера. И погода забудется. И покажется, что не кричит он, а вопит весело. Будто выделывается. Или спьяну. Или сцену кому-то устроить хочет.
Краску разведешь на блюдечке, капнешь на бумагу и ведешь. Ведешь, заполняя пространство. А когда подсохнет – второй слой кладешь. А потом третий, десятый. И выходит сносная копия. И настроение поднимается. И точно – нет никаких нервов. И появится Жорик, и – как мама ведь – спросит: «Зачем копируешь?» «А думать помогает», – ответишь. И он скажет невпопад: «А знаешь, ее ведь Софья звали». «Кого?» «А супругу Пугачева». «А супругу Толстого». И совсем смешно станет от поворота его мысли. Умеет ведь. И принесет немецкую каску. Скажет, что в сорок четвертом самолично с немца плененного снял. Как будто серьезно скажет, но понимаешь – шутит ведь. Умеет ведь. И предложит помощь: Мунка копировать. И вспомнит, что Мунк к этому сюжету десятки раз возвращался. И маслом, и пастелью возвращался. «Кричать нравилось», – скажет Жорик. И Соня засмеется. И Жорик – тоже. А рисовать-то и не умеет.
– Он был верен ему, – сказал Жорик. – Сюжету этому.
– Без тебя знаю…
Замечательная штука верность. Хорошо, когда человек чему-то верен. Этим он себя как бы укрепляет. Усиливает себя. Пусть даже такой незамысловатой вещью, как сюжет. Нашел однажды и придерживается. Будто потерять боится. Остаться одному. Как ребенок остаться боится без матери. Верность человека человеку, верность образу, верность навязчивой идее. А что, и такое бывает. А Жорик крутит пальцем у виска: верности навязчивой идее не существует. Бывает навязчивая верность, это да. А навязчивая идея… Зачем быть верной ей, если она сама к тебе прилепилась и не отстает? Дескать, не говори ерунды. Вот умеет он в самый неподходящий момент всю картину испортить. Идиллию нарушить. А маме он нравится. Ну, и Соне, конечно. А иногда – нет.
– Пять убийств это тоже традиция и определенного рода верность, – сказала Соня.
– Неймется все? Все об убийствах думаешь? Зачем?
– Сергею Арнольдовичу помогаю.
– Да не было никаких убийств. Ни одного, ни пяти. Придумал он все, – возразил Жорик.
– Скажешь тоже.
– Хочешь тест?
– Опять? Не-хо-чу. – И опустила кисточку в воду.
* * *
Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Кресты, кресты. Могильный камень. Андрей махнул рукой, чтобы отогнать ворону.
– Она не видит вас, – сказал незнакомец.
– Ну да, ну да, – вспомнил Андрей.
Казалось, они бродят здесь уже целую вечность. И казалось, крикни он сейчас, что есть мочи крикни, ведь никто не услышит. Как будто и нет здесь никого. Одни кресты, кресты.
– По-вашему у человека совсем нет души? – спросил Андрей.
– Я этого не говорил.
– Ну как же?
– Интересовался вашим мнением.
– Так интересовались, будто отрицали. Заявили, что совокупность свойств организма.
– Дискутировал.
– А где она? – спросил Андрей про душу.
– Везде. В каждой части, – заявил незнакомец и добавил для точности: – в той, которая дышит. В руке, если она при тебе, в каждом волоске.
– А если не дышит?
– Уходит.
– А если человек сострадает, это от души?
– От души, – кивнул незнакомец. – А вот если ему интересно, то – от головы.
– Но ведь когда не дышит – то и не интересуется.
– Все равно от головы, – сказал незнакомец. – Это разные вещи.
– А куда душа уходит?
– Домой. Туда, откуда пришла. Это же просто.
– Совсем не просто, – не согласился Андрей. – Совсем. Разве не человек ее дом? Или птица.
– Отнюдь.
– То есть, она сама ходит и сама выбирает себе прибежище?
– Нет, не сама.
– А кто ею распоряжается, если не она и не человек? – удивился Андрей. – И не птица.
– Сами знаете.
– Понимаю, – сказал Андрей. – А зачем ее направляют, а потом отбирают.
– Не отбирают ее, – уточнил незнакомец, – а забирают. Формулировка важна.
– Зачем же их забирают? – переспросил Андрей.
– Если ее не дать, а потом не забрать, то это уже и не душа.
– А что?
– То, что в голове.
– Разум? Это вещи разные?
– Абсолютно, я же сказал.
– Куда же она уходит? Вы не ответили…
– Разве? – улыбнулся незнакомец. – К себе домой. Где души живут. Как из командировки возвращается. С багажом. Или с потерей оного. Такое бывает. Но за потерю никто не корит. Всякое бывает. Вообще, упрекать – это не ее свойство.
– А много у нее свойств?
– Ни шибко. Страдать, разве что, и сострадать.
– Не богато.
– Не богато, – согласился незнакомец.
– А вот посмотрите, эти кресты. Если здесь все те, кого душа уже покинула, зачем им память? Ведь прах, это самое малоценное, что осталось. Зачем им все эти атрибуты участия?
– Согласен, самое малоценное. И атрибуты им не нужны. Но это нужно не им. Нужно тем, что еще домой не вернулись. Тут которые. Скорбь – это тоже багаж.
– Страдание, скорбь, не тяжелый ли багаж?
– Самое то, – заверил незнакомец. – Нет, все-таки багаж не тяжелый. Страдание лишь. И сострадание. А скорбь – это часть страдания.
– А… другие? – спросил Андрей. – Другие живые. Они имеют душу?
– Я бы хотел, чтобы это было именно так. Но здесь важный момент – сострадание. Я даже хотел бы допустить, что и собака сострадает, ведь годами готова ждать хозяина. Мерзнуть, голодать. Даже умереть от тоски. Такое бывает! Но она… страдает. А требуется сострадание. Всего лишь две буквы, а какая критическая разница!
– Вы отказываете собаке в душе?
– Отказываю, – заявил незнакомец. – А что касается человека, то в его силах сострадать и собаке.
– Но как же? Как же без души? Жизнь… Ведь все живое?!
– Живое, – согласился незнакомец.
* * *
Портрет получился интересный. С лабиринтом – как фон. Фон в виде лабиринта, который никуда не ведет. Если по нему идти, никуда не придешь. Шутка такая. Голубой лабиринт и розовая керамическая фигурка собачки в руках Жорика. Жорик сказал, что извилины мозга похожи на загогулины лабиринта, и что это неспроста. И попросил фон в виде лабиринта. Любит он сложные вещи. Студент-символист. Настоял изобразить лабиринт ведущим в никуда. То есть, кто по нему пойдет, тот никуда не придет. Насмешка над идущим. Высокомерный розыгрыш. Фрейду бы понравилось, сказал. Всегда ссылается на Фрейда.
Соне иногда кажется, что Фрейда придумал сам Жорик. Чтобы придать себе значимости. Эдакая боевая раскраска. А иногда кажется, что ее самой не существует. Выходит из офиса – а куда идти? Не знает. Домой? А где он? Может, она идет совсем в другую сторону? Кажется, что она – плод воображения какого-то человека. Может, Жорика? А он, в свою очередь, третьего. А сам третий – плод ее воображения. Круг замыкается. А может, круг еще шире. И кто этот третий? Она не знает. Кто ей ответит? Кто этот человек, который ее выдумал? А кто Жорик?
Улыбнулся. И попросил портрет на память. Любоваться будет. Двадцатипятилетний эгоизм. Слышит, когда она не говорит, и не слышит, когда говорит. Прыгает, скачет. Буравчик-штопор. Все хочет знать и ничего не использует. Безмятежный, как суслик. Как стадо сусликов. Пока гром не грянет… Но у него, похоже, не грянет. Все ему нипочем. А Соня так не может. Она переживает. Ей бывает грустно. И даже Жорик, бывает, не радует. А когда у нее хорошее настроение, у него – плохое. Кошмар.
– Ты нереален, – сказала Соня.
– Я? – обрадовался Жорик. – Хороший комплимент. – Не понял о чем она. Или не захотел?
– Тебя нет. Не существуешь, – уточнила Соня.
– Нет меня? Ошибаешься, я реален. Вот, могу ущипнуть себя. – И ущипнул. – Ой, мне больно. Реален, еще как реален. Хочешь, и тебя ущипну?
– Опять? Не-хо-чу. – И бросила кисточку в воду.
* * *
Дорога вокруг стола длинная-предлинная. Девять кругов – не шутка. У Матвея как поездка, так девять кругов. Десять почему-то не получается. Педали тугие. И колес много – три. На двух уехал бы дальше. А на одном? Еще дальше. А самое дальнее – это уже ногами нужно. Дальше всего уйдешь ногами. Вот он и уйдет скоро. Родителей домой звать. А тетя-броненосец – ни сном, ни духом. Попробуй, скажи. Запретит ведь. Нет, говорить Матвей ничего не будет. Зато сухарей потихоньку выпрашивает. «В догогу», – так прямо и говорит. А тетя-броненосец смеется. «В дорогу? На». И дает. Ничего не подозревает. Каждый день дает. Матвей их складывает, складывает. В стенном шкафу, в мешочек прячет. А она и сушек иногда дает – ни о чем не ведает. Матвей складывает, складывает. В мешочек, который мама для маленьких коньков шила, когда Матвея ждала. Хорошая мама. Шить умеет.
А вот ни игрушечных, ни настоящих автомобилей ему не нужно. И не то, что ногами куда нужно дойдет… Просто, он их не любит. И не нужно, чтобы соседка их приносила. А хоть бы и в подарок! Не нужно. Даже джип не нужен. «Возьми, подарок», – сказала. А Матвею плохо стало. Раз и стало. Как будто земля повернулась неудачной стороной. И он упал. «У тебя нет ни одного автомобиля, – говорит. И сует. – На, мол». А ему совсем нехорошо. И он головой о пол, о пол. Хорошо, что тетя-броненосец все прекратила. Успела. «Не нужно, – говорит. – Боится. Не любит он их». А чего любить-то? Да, не любит. А потому, что они разбиваются. А самолеты не разбиваются. И поезда не разбиваются. И пароходы. Только автомобили. И трогать он их не намерен. Даже если это новенький джип. Спрятала в сумку. И правильно сделала. Иди, иди своей дорогой. Можешь не приходить совсем.
А мешочек для маленьких коньков уже наполнился. Пора в дорогу. Теперь он не проголодается. Нужно все проверить в последний раз. Валенки, рукавицы, санки? По одной штуке. На месте. Маленький ранец в виде мишки? Одна штука. На месте. Зубная щетка, кусок мыла, тапочки. Тапочек – пара. На месте. Важно! – портрет мамы: сирень, зубы. На месте. Тетя-броненосец спит? На месте, давит кресло. И храп щекочет жилище, и можно уходить. «Пгощайте, скалистые гогы!» – и тихонечко притворил дверь. Тихо-тихо так. А она не скрипнула, отпустила мальчика. Соучастница.
* * *
Вздрогнула Соня, проснулась. Что же это она! Прислонила голову на секунду, а проспала час. Как поздно! И дольше спала б. Только кто-то разбудил ее. В коридоре дверью пискнул. И шаги прошелестели. «Кто там?» – спросила Соня. Тишина. Оглянулась. Никого. Прошла в коридор. Пусто. Дверь закрыта. Но ведь Соня ясно слышала шорох. Щелкнула замком, вытянула шею: глянула за дверь. «Кто там?» Показалось. «Показалось», – сказала Соня, и Жуля пошевелила ухом. Пора идти домой: Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. И Жорик что-то задерживается.
– А что это у тебя дверь открыта? – Вошел Жорик. Как будто услышал ее мысли.
– Разве? – удивилась Соня.
– Уверяю.
– Не знаю, я заснула, – сказала Соня. – Тебя ждала.
– Мальчик сейчас мне на лестнице встретился. Сухарь грыз. – Жорик плюхнулся в кресло. – Сосредоточенный такой мальчик. С ранцем за спиной. Мишка, вроде. Поговорили. Выгляни в окно, увидишь, – предложил Жорик.
– Где? Никого нет, – сказала Соня, вглядываясь в неоновые витрины.
– Должен быть.
* * *
– Хорошо, по-вашему жизнь – это еще не душа… А что может означать формулировка «в следующей жизни»? – спросил Андрей.
– Мне она не нравится.
– Почему?
– Ее выдумали, чтоб облегчить себе существование. То есть уменьшить страдание. Это не есть хорошо. Я к ней не причастен, поэтому… Вы, наверное, и сами могли бы дать толкование.
– Но я не уверен, что оно будет верным.
– Оно и не будет. Я же сказал, формулировка неверна, что говорить о толковании?
– Попробую, все же.
– Попробуйте, – пожал плечами незнакомец, отвинтил крышку термоса, плеснул в стаканчик. – Хотите?
– Пока нет, спасибо, – отказался Андрей. – Итак, «в следующей жизни». «Следующее» подразумевает ряд. Так?
– Согласен, – кивнул незнакомец и хлебнул из стаканчика.
– Минимум две жизни. – Андрей показал два пальца. – Но почему их количеству не быть больше двух? Если имеется две, то я допускаю и бесконечное количество.
– Бесконечную кучу, – улыбнулся незнакомец.
– Бесконечный ряд, – поправил Андрей. – Заканчивается жизнь, душа переходит к новой. И так до бесконечности.
– А смысл? – спросил незнакомец.
– Развитие.
– Вы в это верите?
– Верю, – заявил Андрей.
– Если это бесконечный ряд, то назад – бесконечность, и вперед – бесконечность. Я правильно вас понял?
– Правильно, – согласился Андрей.
– Значит, на любой данный момент душа прошла бесконечное количество циклов приращения. Так?
– Так, – с сомнением сказал Андрей, начиная догадываться, куда клонит незнакомец.
– А раз так, то на любой данный момент она, душа то есть, должна иметь бесконечное развитие. Вы же сами сказали, что ее цель – развитие. Арифметически все верно. Можете возразить.
– Нечем.
– Тогда почему же ни ваша душа, ни души ваших знакомых не…
– Что вы хотите сказать? – остановил Андрей незнакомца. – Что они несовершенны?
– Именно это и хочу сказать.
– Не знаю, – сказал Андрей.
В рассуждениях незнакомца вроде все было правильно… Только не хотелось верить, что после смерти ничего нет. Страшно делалось. И не хотелось расставаться с душой. Получалось, что приход души – это баловство какое-то. Поманили и бросили. Привезли – отвезли. А для чего, ради чего? Не объяснили. Выпутывайся, как знаешь. И каждый раз все заново: пришла, наследила, ушла. И все кончилось. Пришла, наследила, ушла. И опять кончилось.
– А для чего она вообще нужна, – спросил Андрей, – по-вашему?
– Чтоб скучно не было, – рассмеялся незнакомец.
* * *
Тетя-броненосец могла бы не просыпаться вообще: бормотал телевизор, согревал плед. Что еще хорошему человеку нужно? Но захотелось чаю, во сне захотелось, и она проснулась. Увидела пакетик с заваркой и проснулась. Ноги – в тапки-зайцы – шлеп-шлеп, кресло – скрип-скрип, и – поплыла. А рука сама потянулась перекреститься. На портрет с сиренью и зубами, как у кролика. На лоб – на низ живота. Зевнула. На правое плечо… А где фотография?! Что ты будешь с ним делать! «Ты где?!» – крикнула. А он молчит. Спрятался. «Ну-ка, иди сюда!» Не отзывается. И вся кипеть начинает:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25