«Молодец, – сказала Соня, – хорошая девочка. Знаешь свое место». Жуля вернулась, вспрыгнула на кресло, повозилась и затихла. «Спи, спи, дорогая». Вот не зря говорят, что собаки и кошки врачуют. Посмотришь на питомца, или погладишь по спинке, и душой отдохнешь. Мир обеднел бы, не будь их, нахлебников наших четвероногих. В хорошем смысле нахлебников, потому что, на самом деле, хлеб они свой отрабатывают – дарят нам возможность почувствовать себя не столько высоким и могущественным – хотя и это – но любимым. И если любит тебя хоть одна живая душа, пусть даже собачья, радуйся, – много есть, кого никто вообще не любит, даже попугай или рыбки. «Правда, – Соня задумалась, – рыбки вообще никого не любят, только себя. Но это уже из другой оперы».
Итак, можно было заканчивать. Соня вынула испытуемую из кюветы, бывшее темным изображение прояснилось, выявились чистые цвета. Причем, вынула вовремя: если икону подержать в растворе еще какое-то время, процесс продолжится и изображение вновь потемнеет. То есть получится как раз то, что наблюдалось на иконе старушки – отсроченная проявка. Получалось, что Соня ускорила «чудесный» процесс? С настоящей иконой, пусть даже копией списка, такой фокус не прошел бы.
Значит, это обычная фотобумага, немного шершавая, конечно, чтобы сымитировать деревянную поверхность. Вооружась пилкой для ногтей и увеличительным стеклом, Соня принялась колдовать над иконой: так и есть, бумага! Эксперимент завершился. Соня провела расследование, и оно подтвердило догадки: эти подделки ничего общего с настоящими иконами и их списками не имеют. «Это даже не копии копий, это самая настоящая профанация, – сказала Соня Жуле. – Обман доверчивых граждан. Имитация». Печатаются фотографии, клеятся на доски. Сами фотографии обработаны так, что процесс проявки растянут во времени. Доверчивый гражданин покупает «икону», приносит домой и через некоторое время обнаруживает, что она «чудотворная» – изо дня в день становится чище и чище. Не соврал продавец, не зря такую цену дерет! Проходит время, «икона» начинает потихоньку темнеть – процесс-то продолжается! – темнеет, темнеет, превращается в нечто невообразимое, в темное бесформенное пятно. А доверчивый гражданин пеняет на себя, мучается, выискивает грехи и даже готов наложить на себя руки. Но, может, и не накладывает, но нервы себе и близким треплет изрядно. Не честно все это, не честно.
* * *
– Тебе это нужно? – спросил Жорик в машине.
– А тебе вот это нужно? – показала Соня на портрет Фрейда, закрепленный под широким зеркальцем на лобовом стекле.
– Это мой учитель, – многозначительно сообщил Жорик. И пустился в пространные рассуждения о психологии.
Жорик заявил, что теперь увлекается символизмом. А икона – это один из его представителей. Вообще, все в мире можно трактовать как символ. Слова, например, тоже являются символами. Жорик попросил Соню назвать какое-нибудь слово или предмет.
– Воробей, – сказала Соня, увидев на тротуаре воробья.
– Воробей? Хорошо, будет тебе воробей… Что означает этот символ? – голосом лектора начал Жорик. – Он означает предназначение для жизни короткой и веселой. Это символ пустоты и чрезвычайной суетности. А также крайней похотливости и сладострастия. Плиний говорил, что жизнь воробья не превышает одного летнего сезона. – Жорик посмотрел на Соню. – В христианстве этот символ означает шалость. То есть один из атрибутов распутства.
– Что ты на меня так смотришь? – спросила Соня.
– Ничего, я просто рассказываю тебе о символике…
– Так что про воробья?
– Воробей не так уж плох, – продолжил Жорик уже своим естественным, правда, будто читая книжку, голосом. – Например, некоторые считают его самой непритязательной из птиц, поэтому он и стал символом скромного, низкого по положению человека, который, тем не менее, находится под покровительством Бога, ибо даже воробей пришел в наш мир только по воле Божьей и питается тем, что Бог дает. – Жорик выдержал паузу, чтобы дать возможность Соне оценить его красноречие. – В христианстве этот символ олицетворяет скромность, незначительность, а также… – Жорик усмехнулся, – опять же непристойность и разврат. У греков является атрибутом Афродиты и отождествляется с Лесбией. В Японии олицетворяет лояльность…
– И откуда ты все это знаешь, – восхитилась Соня.
– Оттуда, из книг, – похвастал Жорик, не распознав иронии. – Почти дословно цитирую.
– Передо мной-то не красуйся, – улыбнулась Соня.
– И не думаю, – сказал Жорик. – Так вот, в Китае воробей когда-то ассоциировался с пенисом, как сейчас – не знаю. Воробьев даже ели, так как полагали, что те поддерживают потенцию. Ха-ха, помнишь сколько китайцы их настреляли, горы! Вон оказывается зачем. У некоторых народов Европы блудницу представляли в виде женщины с воробьем в руке. Воробей в руке, тебе это ничего не напомина…
– Хватит, хватит, – прервала Соня сомнительные рассуждения.
Жорик замолчал, изобразил обиду и уставился на дорогу. Длиннющий, сутулый. Соня погладила Жорика по щеке.
– Кофе хочешь? – спросил Жорик. – Термос там.
– Нет. – Соня обернулась. На заднем сиденье трясся трофейный немецкий термос. – Любишь ты ерунду собирать, – сказала Соня.
– Почему ерунду? – возразил Жорик. – Термос достался мне в честном бою, в сорок втором.
– Ой-ой-ой! – засмеялась Соня и щелкнула Жорика по носу, – ветеран ты мой.
«Копейку» подбросило на колдобине. Белая старушка, мятый бок. Чудо техники. Студенту самое то. Юрк-юрк и ты в институте, трах-трах – дома. Самое то.
– Хочешь загадку? – оживился Жорик. – Психологическую.
– Давай, – разрешила Соня.
– В пустыне лежит мертвец. За плечами мешок, на поясе фляга. На километры вокруг нет ни души. Почему умер человек и что в мешке?
– Чушь, – сказала Соня. – Где здесь психология? Ерунда просто.
– Тогда история. – Жорик вздохнул. – Исключительно психологическая. Грустная.
– Последний раз, – предупредила Соня.
– Хорошо, – согласился Жорик. – Итак. Мальчик, от рождения слепой, просыпается и чувствует… Чувствует, что у него на глазах появилась повязка. «Мама», – зовет мальчик. «Что, дорогой?» – спрашивает мама. «А что это у меня на глазах?» – интересуется мальчик. «Пока ты спал, тебе сделали операцию», – отвечает мама. «Операцию? Теперь я смогу видеть? И солнышко, и травку, и небо?» «Да, дорогой». «Можно ее снять?» «Сними, дорогой». Мальчик снимает повязку, но ничего не видит. «Мама, я по-прежнему ничего не вижу!» – жалуется мальчик. «С Первым апреля тебя, дорогой», – поздравляет мама.
– Сволочь! – воскликнула Соня.
– Я сволочь? – возмутился Жорик.
– Насчет тебя я подумаю, а мать – точно.
– Еще хочешь?
– Нет! – отрезала Соня. – Больше не надо.
– А про психологию в чистом виде можно?
– Чисто? Если чисто, то можно.
И Жорик пустился в рассуждения о том, чем он хочет заниматься после университета. «У кого что болит, тот о том и говорит, – подумала Соня. – Сейчас начнет про Фрейда». И точно: Жорик заговорил о психоанализе. Об этом он читал и читал много. Еще ему преподавали его в университете. Жорику нравилось копаться в подноготной человеческих поступков. В сознании и в сумерках подсознания. Это как шагнуть в лабиринт, говорил он. Бродишь, бродишь, конца и краю не видно. И все темно. Тут нужно с фонариком таскаться: а то, глядишь, во что-то нехорошее – сугубо фрейдистское, как сказал один покойный преподаватель – ступишь. Нехорошо. Но, даже перечитав тонну книг, можно так и не разобраться толком, откуда что берется…
Жорик принялся рассказывать про рисунки детей. Здесь самый значимый персонаж, оказывается, имеет наибольшие размеры. Как правило, сам ребенок. Часто – мама или папа. А иногда дети могут передвигать предметы. Вот как это? Соня не знала. А Жорик знал. Но рассказать не захотел. Чтобы сохранить тайну. Так и заявил. Что ж, тайна так тайна. Любит из пальца высосать и таинственности навести.
– К чему все это? – спросила Соня.
– Так, просто, – покачал головой Жорик. – Многое, что тебя окружает, всего лишь кажется. Мираж.
– Мне кажется? А тебе?
– А мне – нет, – самоуверенно заявил Жорик.
Иногда Соне казалось, что Жорик обыкновенно сходит с ума: разговаривает сам с собой, на пустом месте заводится, видит что-то, чего вообще нет. И не его психологический факультет в университете способствует – факультет вообще тут не при чем – он сам по себе такой, штопор какой-то. И интересы соответствующие, от заурядного психоанализа до нейролингвистического – слово-то какое, фиг выговоришь – программирования. Это самое программирование ему для контакта требуется, а сам контакт – это когда ты с человеком одну минуту поговорил, а кажется, что знаешь его целую вечность. Ну разве не сумасшествие? А еще говорит, что у человека бывают психические процессы. Это и без него известно. Даже известно, что эмоции – это и есть психические процессы. Конечно, не только они.
Точно, сходит он. Едет где-то, увидит дерево, остановится, выйдет из машины и разглядывает. А чего разглядывать? – дерево как дерево. Оно, говорит, красивое и слышит тебя. Но это еще ничего, а вот когда заявит, что в стуле записана информация о том, что вокруг дерева много лет назад происходило, только мы не научились извлекать эту информацию, так полный «туши свет». По его словам получается, что использовать дерево для изготовления мебели, ну это как если бы папуасы, увидев самолет, подумали, что это барабан и принялись пользовать его в меру своего понимания – то есть элементарно барабанить.
Послушаешь его и сама чокнешься. Если шуточки, то черные, если состояние, то мрачное. Однажды что-то сказал, а Соня вообще не поняла к чему. Оказалось, это он радио в машине услышал, но так задумался, что не разобрал – Соня это говорит или волна – так и брякнул невпопад, причем агрессивно. Если энергию девать некуда, так иди в спортивную секцию, грушу лупи. Не хочет. Небось боится, что его на соревнования отправят. Там уж надают ему тумаков – на соревнованиях люди простые, далекие от всякого нейролингвистического программирования…
Вот. А что касается замужества, то это совсем не к Соне вопрос. Во-первых, они с Жориком просто… ну, друзья что ли. Во-вторых, она о нем толком ничего не знает, даже кто его родители. В-третьих, она вроде как точно не определилась, нравится он ей или нет: скажет сама себе, что нравится, а глядит – совсем не нравится, скажет, что не нравится – смотрит, вроде нравится. И что это такое – Софья Гусеницына будет? – просто позор! В общем, и она вместе с ним чокается…
– Все понял? – спросила Соня.
– Все, – кивнул Жорик.
– То-то, – улыбнулась Соня. – А то дерево, дерево…
Оставив Соню, Жорик поехал за старушкой. За бабой Маней. Соня просила отвезти ее к подруге. К другой старушке. С пожилыми людьми Жорик выказывал почтение. Ему нравилось говорить с ними. А стариков тянуло к нему так, что они и сами удивлялись. Жорик скрещивал руки, кивал, морщил лоб, поддакивал, раскачивался сутулой фигурой, внимал, опять кивал и опять раскачивался. Внимание старикам нравилось. «Все равно им мало осталось, – говорил Жорик, – пусть хоть что-то будет хорошее». «И это хорошее, конечно, ты», – соглашалась Соня. «Пусть будешь ты», – не возражал Жорик.
Жорик поднялся за старушкой, проводил к машине, хлопнул дверью. Старушка назвала адрес.
Говорили обо всем. О Соне. О Фекле. Даже о Сергее Арнольдовиче. С ним старушка знакома не была. Не довелось: приходила, его не было – все с Соней да с Соней. Но много о нем слышала. По ее мнению, Сергей Арнольдович – человек странный, прозрачный. Как дух бестелесный. Так она его охарактеризовала. Жорик сравнение понравилось. «Прозрачный? Интересное резюме».
– Я ведь на столоверчение еду, – шепнула старушка. – К подруге.
– Столоверчение? – заинтересовался Жорик. – А не грех это?
– Грех, – согласилась старушка и перекрестилась. – Грех это для православной.
– Зачем, тогда?
– А вы никому не говорите, – попросила старушка.
– Хорошо, – пообещал Жорик.
Под занавес, старушка пригласила деликатного молодого человека принять участие в спиритическом сеансе вызова тех, кого уже нет. Жорик засмеялся: приглашение было смешным. Но согласился – это из его контактной области.
* * *
Покрыв собою три четверти пространства, броненосец возлежал на диване. Матвей выглянул из детской. Неслышно работал телевизор, хр-р-р – наполнялась храпом гостиная, дзинь – бренчало в шкафу, кап – на кухне. А потом опять: хр-р, дзинь, кап. Хр-р, дзинь, кап. Матвей взобрался на деревянную лошадку. Скрип – добавилось в палитру – скрип, скрип. За окном прошелестело и стихло. Опять: скрип, скрип. Бухнуло где-то за потолком. И вновь: скрип, скрип. И запах. Это простыни на кухне сушатся. И еще запах. Это сумраком пахнет. Скрип, скрип.
Матвей слез с лошадки, на цыпочках миновал гостиную, прошел на кухню. На холодильнике о чем-то шептались кактусы. Большой, помельче и совсем маленький. Семья. А вот и ручка. И бумага есть. Матвей сел за стол. «Матвей» начинается на букву «м». Потом – «а». На трех небольших клочках вывел сначала «МАТВЕЙ». Полюбовался. Далее «МАМА». Хорошо получилось. И «ПАПА». Три кусочка бумаги, три человека. Крупный кактус он украсил словом «МАМА». Подумал и заменил на «МАТВЕЙ», «МАМА» перенес на средний. Маленький – это «ПАПА». Получилось, что вся семья собралась в одном месте. Если сейчас вернется мама, она похвалит Матвея. Но мама не шла.
Матвей прислонился к окну. Мамы видно не было. Ему сделалось обидно. Он принес пластмассовый пистолет и трижды щелкнул им в большой кактус. Ничего не произошло. В средний, в маленький. Нигде не грохнуло, не прилетел голос. Матвей вслушался: может, на лестнице раздадутся шаги? Шагов не было. Матвей огляделся. Футляр с очками, газета, недовязанный носок. Вот что нужно. Спица! Матвей извлек спицу, вонзил ее в «ПАПУ». И ничего. Ровным счетом ничего. Матвей прислонился к окну. В этой темноте разве что-то разглядишь? Матвей надел кухонную рукавицу с ромашкой, чтобы не кололось, и взялся распускать носок, наматывая нитку на кактус. Закрепив узлом, выдернул из горшка цветок, распахнул форточку и отправил «ПАПУ» в свободное плаванье.
Кактус скользнул вниз: носок распускался, нитка бежала свободно. Внезапно на другом конце что-то потянуло, и нитка остановилась. Матвей насторожился: «Там кто-то есть?» Ему это не понравилось. Матвей принялся сматывать нитку. Другой конец почему-то стал очень легким, как будто кто-то забрал «ПАПУ». В форточке мелькнул пустой конец. Так и есть: «ПАПА» пропал.
* * *
Переулок. Снег. Санки. Пискнул сигнал точного времени. «В Москве девятнадцать часов», – сообщило радио. «Непгавда, тгидцать два», – сказал Матвей. И пошел кругами. Будто вместе часовая, минутная и секундная стрелки. Раз-два, тик-так.
– Не могу с ним справиться, – пожаловалась броненосец.
– Да уж, – сказала соседка.
– И ведь не кактус жалко… И не рыбок.
– Не кактус, – согласилась соседка.
Бросая на обочину снег, шла уборочная машина. Снег ватной струей лился в кузов грузовика. «На душ похоже, – подумал Матвей. – Брызжет. Можно встать и умыться».
– А я решила котят топить, – сказала соседка. – Дала объявление. Топлю котят, мол. Позавчера и вчера приносили. Пойдет дело.
– Почем? – поинтересовался броненосец. – Топить, я имею в виду.
– Да как, по минимуму. Но все-таки прибавка. Пенсия ведь маленькая, сама знаешь.
– И не говори.
В конце переулка снегоуборочная развернулась, пошла по противоположной стороне. Матвей не сводил восхищенных глаз со снежной струи. «Когда вырасту, буду снег убирать», – решил Матвей.
– Я их в трехлитровой банке, – сказала соседка. – Они маленькие, в горлышко проходят. А потом в мусоропровод выбрасываю. Заверну в газету и выбрасываю. Некоторые люди ведь брезгуют… Мне будут нести. Услуга.
– Молодец, – похвалил броненосец. – Нашла возможность…
– Нашла, – согласилась соседка. – Это лучше, чем людей губить. Простительно, по сравнению с душегубством. Как ты думаешь?
– Простительно, – одобрил броненосец.
* * *
– И вам бывало страшно? – поинтересовался незнакомец.
– Бывало, – кивнул Андрей.
Кому же не бывало? Странный вопрос. Ожидание боли – это и есть страх. Такая серенькая разновидность ожидания, и такой большой страх. Как будто в прорубь вошел. И сидишь там. И сердце – не зубы вот – бу-бу-бу. А зубы сожмешь. И себя вместе с ними – в кулак. Бу-бу-бу сердце. А как бороться? Его гонишь, а он в окно. Ты его в окно, а он – в другое. Найдет щелку. Победить невозможно. Он всегда есть. Ты есть, и он есть. Как тень. Перестанешь против драться – сожрет. Он такой. Куда ты, туда и он. Затаится на время, а потом р-раз… Выполз. Ты его опять в окно. А он в двери. И чувствует себя хозяином. Но ты ему не давай – сядет на шею и ножки свесит. В гриву его, в хвост. И найдется равновесие: он много не отвоюет, а ты и не дашь. Или, бывает, чувствуешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Итак, можно было заканчивать. Соня вынула испытуемую из кюветы, бывшее темным изображение прояснилось, выявились чистые цвета. Причем, вынула вовремя: если икону подержать в растворе еще какое-то время, процесс продолжится и изображение вновь потемнеет. То есть получится как раз то, что наблюдалось на иконе старушки – отсроченная проявка. Получалось, что Соня ускорила «чудесный» процесс? С настоящей иконой, пусть даже копией списка, такой фокус не прошел бы.
Значит, это обычная фотобумага, немного шершавая, конечно, чтобы сымитировать деревянную поверхность. Вооружась пилкой для ногтей и увеличительным стеклом, Соня принялась колдовать над иконой: так и есть, бумага! Эксперимент завершился. Соня провела расследование, и оно подтвердило догадки: эти подделки ничего общего с настоящими иконами и их списками не имеют. «Это даже не копии копий, это самая настоящая профанация, – сказала Соня Жуле. – Обман доверчивых граждан. Имитация». Печатаются фотографии, клеятся на доски. Сами фотографии обработаны так, что процесс проявки растянут во времени. Доверчивый гражданин покупает «икону», приносит домой и через некоторое время обнаруживает, что она «чудотворная» – изо дня в день становится чище и чище. Не соврал продавец, не зря такую цену дерет! Проходит время, «икона» начинает потихоньку темнеть – процесс-то продолжается! – темнеет, темнеет, превращается в нечто невообразимое, в темное бесформенное пятно. А доверчивый гражданин пеняет на себя, мучается, выискивает грехи и даже готов наложить на себя руки. Но, может, и не накладывает, но нервы себе и близким треплет изрядно. Не честно все это, не честно.
* * *
– Тебе это нужно? – спросил Жорик в машине.
– А тебе вот это нужно? – показала Соня на портрет Фрейда, закрепленный под широким зеркальцем на лобовом стекле.
– Это мой учитель, – многозначительно сообщил Жорик. И пустился в пространные рассуждения о психологии.
Жорик заявил, что теперь увлекается символизмом. А икона – это один из его представителей. Вообще, все в мире можно трактовать как символ. Слова, например, тоже являются символами. Жорик попросил Соню назвать какое-нибудь слово или предмет.
– Воробей, – сказала Соня, увидев на тротуаре воробья.
– Воробей? Хорошо, будет тебе воробей… Что означает этот символ? – голосом лектора начал Жорик. – Он означает предназначение для жизни короткой и веселой. Это символ пустоты и чрезвычайной суетности. А также крайней похотливости и сладострастия. Плиний говорил, что жизнь воробья не превышает одного летнего сезона. – Жорик посмотрел на Соню. – В христианстве этот символ означает шалость. То есть один из атрибутов распутства.
– Что ты на меня так смотришь? – спросила Соня.
– Ничего, я просто рассказываю тебе о символике…
– Так что про воробья?
– Воробей не так уж плох, – продолжил Жорик уже своим естественным, правда, будто читая книжку, голосом. – Например, некоторые считают его самой непритязательной из птиц, поэтому он и стал символом скромного, низкого по положению человека, который, тем не менее, находится под покровительством Бога, ибо даже воробей пришел в наш мир только по воле Божьей и питается тем, что Бог дает. – Жорик выдержал паузу, чтобы дать возможность Соне оценить его красноречие. – В христианстве этот символ олицетворяет скромность, незначительность, а также… – Жорик усмехнулся, – опять же непристойность и разврат. У греков является атрибутом Афродиты и отождествляется с Лесбией. В Японии олицетворяет лояльность…
– И откуда ты все это знаешь, – восхитилась Соня.
– Оттуда, из книг, – похвастал Жорик, не распознав иронии. – Почти дословно цитирую.
– Передо мной-то не красуйся, – улыбнулась Соня.
– И не думаю, – сказал Жорик. – Так вот, в Китае воробей когда-то ассоциировался с пенисом, как сейчас – не знаю. Воробьев даже ели, так как полагали, что те поддерживают потенцию. Ха-ха, помнишь сколько китайцы их настреляли, горы! Вон оказывается зачем. У некоторых народов Европы блудницу представляли в виде женщины с воробьем в руке. Воробей в руке, тебе это ничего не напомина…
– Хватит, хватит, – прервала Соня сомнительные рассуждения.
Жорик замолчал, изобразил обиду и уставился на дорогу. Длиннющий, сутулый. Соня погладила Жорика по щеке.
– Кофе хочешь? – спросил Жорик. – Термос там.
– Нет. – Соня обернулась. На заднем сиденье трясся трофейный немецкий термос. – Любишь ты ерунду собирать, – сказала Соня.
– Почему ерунду? – возразил Жорик. – Термос достался мне в честном бою, в сорок втором.
– Ой-ой-ой! – засмеялась Соня и щелкнула Жорика по носу, – ветеран ты мой.
«Копейку» подбросило на колдобине. Белая старушка, мятый бок. Чудо техники. Студенту самое то. Юрк-юрк и ты в институте, трах-трах – дома. Самое то.
– Хочешь загадку? – оживился Жорик. – Психологическую.
– Давай, – разрешила Соня.
– В пустыне лежит мертвец. За плечами мешок, на поясе фляга. На километры вокруг нет ни души. Почему умер человек и что в мешке?
– Чушь, – сказала Соня. – Где здесь психология? Ерунда просто.
– Тогда история. – Жорик вздохнул. – Исключительно психологическая. Грустная.
– Последний раз, – предупредила Соня.
– Хорошо, – согласился Жорик. – Итак. Мальчик, от рождения слепой, просыпается и чувствует… Чувствует, что у него на глазах появилась повязка. «Мама», – зовет мальчик. «Что, дорогой?» – спрашивает мама. «А что это у меня на глазах?» – интересуется мальчик. «Пока ты спал, тебе сделали операцию», – отвечает мама. «Операцию? Теперь я смогу видеть? И солнышко, и травку, и небо?» «Да, дорогой». «Можно ее снять?» «Сними, дорогой». Мальчик снимает повязку, но ничего не видит. «Мама, я по-прежнему ничего не вижу!» – жалуется мальчик. «С Первым апреля тебя, дорогой», – поздравляет мама.
– Сволочь! – воскликнула Соня.
– Я сволочь? – возмутился Жорик.
– Насчет тебя я подумаю, а мать – точно.
– Еще хочешь?
– Нет! – отрезала Соня. – Больше не надо.
– А про психологию в чистом виде можно?
– Чисто? Если чисто, то можно.
И Жорик пустился в рассуждения о том, чем он хочет заниматься после университета. «У кого что болит, тот о том и говорит, – подумала Соня. – Сейчас начнет про Фрейда». И точно: Жорик заговорил о психоанализе. Об этом он читал и читал много. Еще ему преподавали его в университете. Жорику нравилось копаться в подноготной человеческих поступков. В сознании и в сумерках подсознания. Это как шагнуть в лабиринт, говорил он. Бродишь, бродишь, конца и краю не видно. И все темно. Тут нужно с фонариком таскаться: а то, глядишь, во что-то нехорошее – сугубо фрейдистское, как сказал один покойный преподаватель – ступишь. Нехорошо. Но, даже перечитав тонну книг, можно так и не разобраться толком, откуда что берется…
Жорик принялся рассказывать про рисунки детей. Здесь самый значимый персонаж, оказывается, имеет наибольшие размеры. Как правило, сам ребенок. Часто – мама или папа. А иногда дети могут передвигать предметы. Вот как это? Соня не знала. А Жорик знал. Но рассказать не захотел. Чтобы сохранить тайну. Так и заявил. Что ж, тайна так тайна. Любит из пальца высосать и таинственности навести.
– К чему все это? – спросила Соня.
– Так, просто, – покачал головой Жорик. – Многое, что тебя окружает, всего лишь кажется. Мираж.
– Мне кажется? А тебе?
– А мне – нет, – самоуверенно заявил Жорик.
Иногда Соне казалось, что Жорик обыкновенно сходит с ума: разговаривает сам с собой, на пустом месте заводится, видит что-то, чего вообще нет. И не его психологический факультет в университете способствует – факультет вообще тут не при чем – он сам по себе такой, штопор какой-то. И интересы соответствующие, от заурядного психоанализа до нейролингвистического – слово-то какое, фиг выговоришь – программирования. Это самое программирование ему для контакта требуется, а сам контакт – это когда ты с человеком одну минуту поговорил, а кажется, что знаешь его целую вечность. Ну разве не сумасшествие? А еще говорит, что у человека бывают психические процессы. Это и без него известно. Даже известно, что эмоции – это и есть психические процессы. Конечно, не только они.
Точно, сходит он. Едет где-то, увидит дерево, остановится, выйдет из машины и разглядывает. А чего разглядывать? – дерево как дерево. Оно, говорит, красивое и слышит тебя. Но это еще ничего, а вот когда заявит, что в стуле записана информация о том, что вокруг дерева много лет назад происходило, только мы не научились извлекать эту информацию, так полный «туши свет». По его словам получается, что использовать дерево для изготовления мебели, ну это как если бы папуасы, увидев самолет, подумали, что это барабан и принялись пользовать его в меру своего понимания – то есть элементарно барабанить.
Послушаешь его и сама чокнешься. Если шуточки, то черные, если состояние, то мрачное. Однажды что-то сказал, а Соня вообще не поняла к чему. Оказалось, это он радио в машине услышал, но так задумался, что не разобрал – Соня это говорит или волна – так и брякнул невпопад, причем агрессивно. Если энергию девать некуда, так иди в спортивную секцию, грушу лупи. Не хочет. Небось боится, что его на соревнования отправят. Там уж надают ему тумаков – на соревнованиях люди простые, далекие от всякого нейролингвистического программирования…
Вот. А что касается замужества, то это совсем не к Соне вопрос. Во-первых, они с Жориком просто… ну, друзья что ли. Во-вторых, она о нем толком ничего не знает, даже кто его родители. В-третьих, она вроде как точно не определилась, нравится он ей или нет: скажет сама себе, что нравится, а глядит – совсем не нравится, скажет, что не нравится – смотрит, вроде нравится. И что это такое – Софья Гусеницына будет? – просто позор! В общем, и она вместе с ним чокается…
– Все понял? – спросила Соня.
– Все, – кивнул Жорик.
– То-то, – улыбнулась Соня. – А то дерево, дерево…
Оставив Соню, Жорик поехал за старушкой. За бабой Маней. Соня просила отвезти ее к подруге. К другой старушке. С пожилыми людьми Жорик выказывал почтение. Ему нравилось говорить с ними. А стариков тянуло к нему так, что они и сами удивлялись. Жорик скрещивал руки, кивал, морщил лоб, поддакивал, раскачивался сутулой фигурой, внимал, опять кивал и опять раскачивался. Внимание старикам нравилось. «Все равно им мало осталось, – говорил Жорик, – пусть хоть что-то будет хорошее». «И это хорошее, конечно, ты», – соглашалась Соня. «Пусть будешь ты», – не возражал Жорик.
Жорик поднялся за старушкой, проводил к машине, хлопнул дверью. Старушка назвала адрес.
Говорили обо всем. О Соне. О Фекле. Даже о Сергее Арнольдовиче. С ним старушка знакома не была. Не довелось: приходила, его не было – все с Соней да с Соней. Но много о нем слышала. По ее мнению, Сергей Арнольдович – человек странный, прозрачный. Как дух бестелесный. Так она его охарактеризовала. Жорик сравнение понравилось. «Прозрачный? Интересное резюме».
– Я ведь на столоверчение еду, – шепнула старушка. – К подруге.
– Столоверчение? – заинтересовался Жорик. – А не грех это?
– Грех, – согласилась старушка и перекрестилась. – Грех это для православной.
– Зачем, тогда?
– А вы никому не говорите, – попросила старушка.
– Хорошо, – пообещал Жорик.
Под занавес, старушка пригласила деликатного молодого человека принять участие в спиритическом сеансе вызова тех, кого уже нет. Жорик засмеялся: приглашение было смешным. Но согласился – это из его контактной области.
* * *
Покрыв собою три четверти пространства, броненосец возлежал на диване. Матвей выглянул из детской. Неслышно работал телевизор, хр-р-р – наполнялась храпом гостиная, дзинь – бренчало в шкафу, кап – на кухне. А потом опять: хр-р, дзинь, кап. Хр-р, дзинь, кап. Матвей взобрался на деревянную лошадку. Скрип – добавилось в палитру – скрип, скрип. За окном прошелестело и стихло. Опять: скрип, скрип. Бухнуло где-то за потолком. И вновь: скрип, скрип. И запах. Это простыни на кухне сушатся. И еще запах. Это сумраком пахнет. Скрип, скрип.
Матвей слез с лошадки, на цыпочках миновал гостиную, прошел на кухню. На холодильнике о чем-то шептались кактусы. Большой, помельче и совсем маленький. Семья. А вот и ручка. И бумага есть. Матвей сел за стол. «Матвей» начинается на букву «м». Потом – «а». На трех небольших клочках вывел сначала «МАТВЕЙ». Полюбовался. Далее «МАМА». Хорошо получилось. И «ПАПА». Три кусочка бумаги, три человека. Крупный кактус он украсил словом «МАМА». Подумал и заменил на «МАТВЕЙ», «МАМА» перенес на средний. Маленький – это «ПАПА». Получилось, что вся семья собралась в одном месте. Если сейчас вернется мама, она похвалит Матвея. Но мама не шла.
Матвей прислонился к окну. Мамы видно не было. Ему сделалось обидно. Он принес пластмассовый пистолет и трижды щелкнул им в большой кактус. Ничего не произошло. В средний, в маленький. Нигде не грохнуло, не прилетел голос. Матвей вслушался: может, на лестнице раздадутся шаги? Шагов не было. Матвей огляделся. Футляр с очками, газета, недовязанный носок. Вот что нужно. Спица! Матвей извлек спицу, вонзил ее в «ПАПУ». И ничего. Ровным счетом ничего. Матвей прислонился к окну. В этой темноте разве что-то разглядишь? Матвей надел кухонную рукавицу с ромашкой, чтобы не кололось, и взялся распускать носок, наматывая нитку на кактус. Закрепив узлом, выдернул из горшка цветок, распахнул форточку и отправил «ПАПУ» в свободное плаванье.
Кактус скользнул вниз: носок распускался, нитка бежала свободно. Внезапно на другом конце что-то потянуло, и нитка остановилась. Матвей насторожился: «Там кто-то есть?» Ему это не понравилось. Матвей принялся сматывать нитку. Другой конец почему-то стал очень легким, как будто кто-то забрал «ПАПУ». В форточке мелькнул пустой конец. Так и есть: «ПАПА» пропал.
* * *
Переулок. Снег. Санки. Пискнул сигнал точного времени. «В Москве девятнадцать часов», – сообщило радио. «Непгавда, тгидцать два», – сказал Матвей. И пошел кругами. Будто вместе часовая, минутная и секундная стрелки. Раз-два, тик-так.
– Не могу с ним справиться, – пожаловалась броненосец.
– Да уж, – сказала соседка.
– И ведь не кактус жалко… И не рыбок.
– Не кактус, – согласилась соседка.
Бросая на обочину снег, шла уборочная машина. Снег ватной струей лился в кузов грузовика. «На душ похоже, – подумал Матвей. – Брызжет. Можно встать и умыться».
– А я решила котят топить, – сказала соседка. – Дала объявление. Топлю котят, мол. Позавчера и вчера приносили. Пойдет дело.
– Почем? – поинтересовался броненосец. – Топить, я имею в виду.
– Да как, по минимуму. Но все-таки прибавка. Пенсия ведь маленькая, сама знаешь.
– И не говори.
В конце переулка снегоуборочная развернулась, пошла по противоположной стороне. Матвей не сводил восхищенных глаз со снежной струи. «Когда вырасту, буду снег убирать», – решил Матвей.
– Я их в трехлитровой банке, – сказала соседка. – Они маленькие, в горлышко проходят. А потом в мусоропровод выбрасываю. Заверну в газету и выбрасываю. Некоторые люди ведь брезгуют… Мне будут нести. Услуга.
– Молодец, – похвалил броненосец. – Нашла возможность…
– Нашла, – согласилась соседка. – Это лучше, чем людей губить. Простительно, по сравнению с душегубством. Как ты думаешь?
– Простительно, – одобрил броненосец.
* * *
– И вам бывало страшно? – поинтересовался незнакомец.
– Бывало, – кивнул Андрей.
Кому же не бывало? Странный вопрос. Ожидание боли – это и есть страх. Такая серенькая разновидность ожидания, и такой большой страх. Как будто в прорубь вошел. И сидишь там. И сердце – не зубы вот – бу-бу-бу. А зубы сожмешь. И себя вместе с ними – в кулак. Бу-бу-бу сердце. А как бороться? Его гонишь, а он в окно. Ты его в окно, а он – в другое. Найдет щелку. Победить невозможно. Он всегда есть. Ты есть, и он есть. Как тень. Перестанешь против драться – сожрет. Он такой. Куда ты, туда и он. Затаится на время, а потом р-раз… Выполз. Ты его опять в окно. А он в двери. И чувствует себя хозяином. Но ты ему не давай – сядет на шею и ножки свесит. В гриву его, в хвост. И найдется равновесие: он много не отвоюет, а ты и не дашь. Или, бывает, чувствуешь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25