Кабанов возмущался, Соколовский с окаменелым лицом глядел куда-то в пространство, а Потапенко нетерпеливо переступал с ноги на ногу — все порывался уйти. Наконец не выдержал:
— Ну, господа, я зайду в трактир, пообедаю. Есть хочу. Прошу со мной за компанию.
Приглашения его никто не принял, и он отправился в трактир один. Кабанов и Соколовский не спеша шли по улице: им было по пути. Разговор не клеился, говорил один Кабанов, и все о том же — о террористах. Соколовский упорно молчал. Молчание его было неприятно Кабанову.
— Вот вы, сударь, скажите мне, — попробовал он втянуть Соколовского в разговор, — может психически нормальный человек кинуть бомбу, если видит, что рядом ребёнок и простой мужик, кучер? Не кинет. А террорист кинул. Монголы они, турки. И за такими азиатами народ пойдёт? Вы пойдёте? Да вы бы первый такого повесили.
Соколовский только изредка кивал головой, и было непонятно, то ли он соглашается с Кабановым, то ли думает о чем-то своём.
— Подозревают, — сказал Кабанов, — что и в наши края ведут следы этих террористов. Приехали жандармы.
Соколовский приостановился, достал из кармана трубку, снял картуз, вытер вспотевший лоб. Снова надел картуз, надвинул поглубже. На покрытом пылью козырьке остались следы пальцев. Остановился и Кабанов, поджидая Соколовского.
— И что удивительно, — продолжал своё Кабанов, — идут в революционеры и дворяне. Не понимаю этого, не понимаю. — И неожиданно оборвал речь, сменил тему разговора. — Скажите, а вам не надоело ходить с такой бородой? Как мужик. Для чего она вам?
— Не люблю бриться, — наконец отозвался Соколовский. — Простите, мне надо в лавку зайти. — И повернул на другую улицу.
Пока шёл, несколько раз задевал головой ветки яблонь и вишен, нависавшие над плетнями и заборами, дважды слетал картуз. Ему бы отойти подальше к мостовой, а он не мог до этого додуматься.
«Рослав погиб от своей бомбы. Его я не знал. Яков Бергер и Войцеховский схвачены. Бергера знаю. Как же они дали себя схватить? Где их схватили? И что они скажут, а может быть, уже сказали? Выдержат ли допросы? А бомба была моя. Моя… Боже, за что постигла меня такая участь? И как этот Рослав мог кинуть бомбу в ребёнка? Это же, правда, варварство».
Тупая боль ударила в затылок, часто запульсировало в висках, словно прибавилось крови в сосудах и ей стало тесно. Заныло под сердцем.
«Следы ведут сюда… Ко мне, вот к кому они ведут. И жандармы приехали за мной. Что делать? Убежать, прямо сейчас? С Нонной? Без неё я никуда не поеду. Надо пойти и все ей рассказать — пусть сама решает.
Боль в голове и тоска на сердце усилились.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
За годы службы Богушевич насмотрелся на всяких преступников. Перед ним сидели и достойные жалости и сочувствия, опустив головы в горьком раскаянии. И такие, что поражали своим неразумием, дикостью, непониманием того, что сделанное ими — преступление. Были и такие, что вызывали отвращение, по-волчьи жестокие, неспособные почувствовать чужую боль. Попадались тёртые калачи, пройдохи, проходимцы, которые что ни скажут — соврут, хоть ложь эта не давала им ни помощи, ни корысти. Люди разной судьбы, разных сословий, разного возраста, неграмотные и с образованием. И к каждому из них, чтобы докопаться до правды, нужно было найти свой подход, свою тактику ведения допроса, принимать каждого таким, какой он есть. Иногда приходилось сдерживать себя, чтобы не схватить со стола мраморное пресс-папье или чернильницу и не запустить ими в голову убийцы-бандита, который с циничной усмешкой рассказывал, как убивал свою жертву. Сколько же ещё есть таких мерзких, страшных людей, которым лучше бы вообще на свет не родиться. А Богушевичу во время следствия полагалось обращаться к такому зверю на «вы», быть объективным, проявлять выдержку, скрывать свою ненависть к этой мрази, быть этаким праведным искателем истины…
На этот раз перед ним сидела не преступница и не хозяйка, занимающая гостя, а потерпевшая, пани Глинская-Потапенко. Богушевич надеялся, что допрос не займёт много времени, пройдёт спокойно. С таким настроением он и пришёл к старухе в тот зал, где они вчера вели беседу. Сегодня она была во всем синем — синяя кофта, юбка и синий чепец. И туфли домашние из синего сукна. Синий цвет придавал безжизненный, холодный оттенок её лицу и рукам — казалось, перед ним мертвец. Только стоявший прислонённым к столу костыль, за который она то и дело хваталась, был из светлого дерева.
Хозяев, предоставивших тебе стол и кров, допрашивать крайне неловко. Ну как ты будешь ловить их на противоречиях, указывать на неточности, задавать вопросы, на которые им не хочется отвечать. Такую неловкость чувствовал и Богушевич. Пока он записывал в протокол необходимые биографические сведения, старуха вела себя мирно, сдержанно. Про возраст, когда приходилось допрашивать женщин из «благородного» сословия, особенно тех, кто скрывал свои года, Богушевич обычно спрашивал под конец, подчёркнуто безразлично. Так он сделал и на этот раз.
— Мой возраст не имеет отношения к пожару, — ответила пани Глинская-Потапенко.
Богушевич пропустил это мимо ушей. Бог с ней, спросит у Алексея. И предложил рассказать про все, что она считает относящимся к следствию.
— Пан следователь, я уже вчера говорила, что конюшню подожгли мужики. Вот и ищите этих мужиков. Волю им дали, где это видано. Не представляю, что думал император, когда писал манифест. Наш мужик признает только кнут. А ему волю дали, землю у дворян пообрезали. Что ж, успокоилась эта чернь? Поверьте, ещё не то будет. Пугачёвщина будет. Вот она и началась с этого пожара. А после и дом сожгут…
— Эти ваши соображения, пани, я проверю, — воспользовался паузой Богушевич. — Вы скажите, кто из ваших скотников курит? И замечали ли вы когда-нибудь, чтобы они курили в конюшне?
Она вскинула голову, насупила седые бровки, глаза-буравчики так и впились в Богушевича.
— Вы, пан следователь, думаете, что мои работники могли по недосмотру поджечь? Не выйдет. Если вы приехали с этой мыслью, можете ехать назад. Я вам говорю — меня сожгли мужики, а их подбивают террористы, что в народ пошли. Вот увидите, — она перекрестилась, — они самого императора убьют.
— Ну при чем тут это? — замахал рукой Богушевич.
— А скотники не курят. Я не держу ни пьяниц, ни табакуров, мне такая шваль не нужна.
— Так и запишем, пани, — чтобы перебить её, сказал Богушевич и начал писать. — Значит, вы исключаете поджог по неосторожности?
— Исключаю. — Руки её лежали на столе, костлявые, синевато-серые, уродливые, узкие, — и правда, куриные лапки. Глядеть на них было неприятно, и Богушевич старался глядеть в сторону.
Задал ещё один вопрос: кого она подозревает конкретно в умышленном поджоге.
— Я прокурору список послала, а поджечь может каждый мужик, — сказала старуха решительно, схватила костыль, стукнула им об пол. — Нужно каждого вызвать и устроить ему не такой допрос, как вы ведёте, а с плетью, да чтобы свинец был на конце зашит. Только с плетью допрашивать надо.
— Пани, да ведь теперь не крепостное время, — смелее возразил ей Богушевич. — Это тогда вы могли сечь своих холопов. И секли, конечно?
— Секла, да мало, слишком мало, — сказала она и обмякла, точно воздух из себя выпустила вместе с жёлчью, притихла, опёрлась локтями о стол. — Ой, мало секли их, мало, — вздохнула глубоко, с сожалением.
— Может быть, кто-нибудь вам угрожал? Кто-нибудь был очень на вас обижен?
— Все мне угрожают, все. Все злобу затаили. Все хотят обмануть, ограбить меня. Арендаторы вовремя не платят, землю не берегут, лес крадут. Я вон на церковь сто рублей пожертвовала, а кто-нибудь из этих разбойников слово доброе про меня сказал?
Она говорила тише, медленней, не раздражалась больше, не злилась. И Богушевич неторопливо записывал её ответы. Записав, задумался, что бы ещё спросить, вспомнил ночную встречу с конюхом, его непонятное «трах-бах».
— Милостивая пани, — обратился он к ней как можно учтивей. — Поздно вечером я гулял у вас за околицей, увидел костёр, подошёл, посидел с конюхом. Чудной человек.
— Сидорка, — сказала она, — верный холоп. Когда волю дали, покинуть меня не захотел.
— Этот Сидорка сказал, что когда горела конюшня, то люди слышали какой-то взрыв. Перед самым пожаром бахнуло.
Старуха дёрнулась, взяла костыль, поглядела на Богушевича нетерпеливо-вопросительно, словно хотела понять, что он сам об этом думает. Богушевич молчал, глаз не отводил. Она не выдержала его взгляда, опустила голову.
— Вы же, разумеется, слышали этот взрыв, — продолжал Богушевич уверенно. Ясное дело, слышала, знает про взрыв, но по неизвестной ему причине о нем умалчивает.
— Слышала, да какой это взрыв? Откуда там мог быть взрыв? Громыхнуло что-то. Может, днище из бочки выбили, может, кузнец по железу стукнул. Не взрыв то был.
— Хорошо, — словно целиком принимая на веру её объяснения, согласился Богушевич и записал все в протокол. — Пани не желает что-нибудь добавить?
Старуха отрицательно покрутила головой, ничего не добавила и не попросила ни о чем. Богушевич ещё поинтересовался, курит ли Соколовский и где он был во время пожара.
— Эконом? Его не было в имении в тот вечер. Он не пьёт, даже от наливки отказывается. Старовер какой-то. Не стрижётся, не бреется. В церковь ходит, но вижу — не ради бога, а чтобы люди видели, что верует… Читает, пишет. Старовер. Жену ни разу сюда не привёз.
— Может быть, она сама не хочет сюда ехать?
— Хорошая цаца, значит, если не хочет пожить в деревне.
Дальше разговор пошёл уже не для протокола. Окончив допрос, Богушевич поговорил немного о том о сём и раскланялся с хозяйкой. Решил побеседовать ещё с работниками поместья и крестьянами на хуторе, расспросить у людей, что слышали, что знают про пожар. Такие расспросы помогают за что-нибудь уцепиться, узнать что-нибудь полезное. От людей ничего не утаишь, рты всем не заткнёшь, если кто что знает, обязательно кому-нибудь по секрету сказал. А секреты в деревне держатся недолго. Этой весной был такой случай: Богушевич искал вора — тот ночью залез в лавку и набрал там товара. Получив это дело, Богушевич пошёл на базар, ходил там, ходил, прислушивался к разговорам, сам расспрашивал, и ему повезло — услышал беседу двух девчат. Одна другой хвасталась, что Елисей с хутора конфетами их угощал. «Вот парубку бог помог — на дороге коробку с конфетами нашёл». Богушевич спросил, откуда они, где живёт этот Елисей, а когда приехал с приставом к Елисею — у того на чердаке все краденое и нашли. Вот и теперь шёл Богушевич людей послушать, поговорить с ними. И увидеть Симона Иванюка, брата Катерины, расспросить про седло, где его взял. А что, если Симон и правда отомстил за брата-бондаря?
На хуторе ничего интересного не узнал. Когда горела конюшня, никто из хуторян не побежал в имение тушить пожар — не их добро горит, а панское. Не нашёл там и Симона. Жена и соседи сказали, что нет его на хуторе, вроде бы уехал вчера в город. Богушевич этому не поверил, понял, что Симон прячется, и приказал, чтобы он сегодня же обязательно явился к нему в усадьбу.
В имении первым допросил конюха Сидорку. После ночного тот спал в домике для дворовых. Его разбудили, он вышел к Богушевичу заспанный, в том же соломенном брыле, из дыр которого, как и ночью, торчали волосы. Присели на бревна; Богушевич назвался, сказал, кто он, для чего сюда приехал, и начал допрос с занесением в протокол. Сидорка утверждал, что перед самым пожаром он недалеко от конюшни, за леском пас коней и слышал, как громыхнуло. «Я ничего не подумал, с чего бухнуло, а прибежал туды, когда уже горело».
Подтвердили, что слышали взрыв, ещё два работника. Скотник Ефрем сказал: «Слышали, паночку, как бахнуло, но мы тут не виноватые». Он был очень старый, совсем беззубый, и барыня держала его в поместье за долгую, верную службу. Этот Ефрем рассказал про один любопытный факт. Когда он приковылял к месту пожара, то увидел, что угол конюшни раскидан, хотя пожар только начался. «Точно кто-то этот угол изнутри выпихнул».
Показания Сидорки, Ефрема да и самой хозяйки — ведь и она тоже слышала взрыв — заставили Богушевича задуматься и усомниться в выбранной им сперва версии, что причиной пожара была чья-то неосторожность с огнём, — версии, к которой пришёл и пристав, когда осматривал пепелище несколько дней назад. Но и версия, напрашивавшаяся после анализа показаний Сидорки и Ефрема — конюшню умышленно взорвали, — тоже казалась неправдоподобной и нелепой. Неужели кто-то таким образом решил отомстить помещице? Где ему удалось динамит найти для этого?
Прикидывал так и сяк, упорно думал. Может быть, в конюшне гнали самогон и взорвался котёл? Но кто там мог гнать, какой дурак гонит летом самогон в помещении? Да и частей от самогонного аппарата никаких не нашли.
«Развалился угол», — так сказал Ефрем. Значит, то, что могло взорваться, лежало в углу конюшни. А в том углу был закут, огороженный дощатыми стенками, где столярничал Соколовский, его мастерская, которую он запирал на замок. Там, в этой мастерской, и взорвалось. Что взорвалось?
Интересно, какое вещество могло само загореться и взорваться? Попробовал вспомнить что-нибудь из химии, но его сведения в этой науке были не очень обширны. Знал, что могут загореться, взорваться порох, динамит, бочка с керосином…
Как назло, Соколовского не было. Спросил бы у него, что там было в закуте, что могло взорваться. Помог бы Соколовский разобраться в этом ребусе.
Богушевич вернулся к себе в комнатку, кинул портфель на кресло, прилёг на кушетку. Мысли вертелись вокруг пожара, взрыва, показаний свидетелей, Соколовского. Какие бы гипотезы ни строил Богушевич, какую бы новую версию ни выбирал, как бы ни анализировал, ни выстраивал в ряд собранные показания и факты, все теперь сводилось к Соколовскому и его мастерской. Говорят, что когда Соколовский работал там, то запирался, никого ни разу туда не позвал. Не только стругал и пилил, но и тихо что-то делал, посуду стеклянную туда вносил, бутылки с чем-то…
Думал Богушевич про Соколовского и как про личность, про человека. Много в нем было непонятного, загадочного. Богушевич интуитивно чувствовал, что на должность хозяина-эконома Соколовского привёл случай, что у него совсем иные интересы. По эрудиции, образованности — он не для такой службы. И в том, как одевается, старается выглядеть «под мужика», есть что-то искусственное, нарочитое.
И Богушевич пришёл к мысли, что Соколовский и есть тот фокус, куда собираются все лучики, которые блеснули ему в этом деле. Логика подсказывала — дождись его и через него обнаружится истина. Захотелось заглянуть в комнату, где жил эконом. Жильё его было рядом, за стеной. Заглянуть и понять, чем же он все-таки занимается, кроме хозяйства. Богушевич имел право сделать такой осмотр, обыск, сделать официально, ему, следователю, закон это разрешал. Однако лучше зайти в комнату тихо, придумав какой-нибудь предлог. Богушевич нашёл Одарку — ту молодку с закрученной косой на голове, родственницу хозяйки (это ей отойдёт поместье, если Алексей не послушается и не женится на Леокадии), и попросил открыть комнату Соколовского.
— Хочу поглядеть книги, выбрать что-нибудь почитать, — сказал он.
Одарка отперла дверь, вошла вместе с Богушевичем в комнату, показала, где книги, подождала, может, ещё что-нибудь понадобится. Богушевич сказал, что она может идти, и остался один.
Книги были в шкафу на трех полках. Они в первую очередь и заинтересовали Богушевича. Он пододвинул к шкафу скамеечку, сел, стал читать названия: Пушкин, Гоголь, Карамзин, Кукольник… Несколько книг на французском языке, журналы по агрономии, книга по химии. Рука сама потянулась к ней, хотя до сих пор он не проявлял интереса к этой науке. В гимназии с химией справлялся, но не увлекался ею и не очень любил зубрить формулы. Не любил и учителя химии. Тот почти каждый урок начинал с надоевшего стишка: «Сапоги мои того, пропускают аш два о. Тот, кто химии не знает, тот не знает ничего». Он так часто читал этот стишок, что потом, не успевал он его начать, как весь класс дружно подхватывал, да так громко, что заглушал самого учителя. Отучили, а за химиком осталась кличка «сапоги мои того».
В книге закладка. Там Богушевич её и раскрыл. Глава о взрывчатых веществах. Динамит, нитроглицерин, селитра, гремучий студень… Смесь гремучего студня с аммиачной селитрой… Мелькали названия, формулы, пропорции, свойства…
Прочитал про нитроглицерин. Из него, этой сладковатой жидкости, и делают динамит. А для чего нужен динамит? Что-нибудь взрывать: скалы, стены, деревья… Динамитными бомбами убивают. Непонятно, зачем эконому пришедшего в упадок поместья знать про эти взрывчатые вещества тут, в этой глуши?
Книгу брали в руки часто, на замусоленных полях какие-то значки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30