— Трубка отключилась, наверно, потому что об пол стукнулась.
— Но у тебя все в порядке? Ты свободно говоришь?
— Да свободно, свободно! — И Агния рассмеялась.
— Смотри, а то я быстро приеду. Поймаю кого-нибудь… Ты где? Скажи адрес!
— Глеб, у меня все в порядке, — строго сказала Агния. — Никуда тебе подъезжать не надо. Я даже сегодня рано приду. Статью сдам и буду дома часов в семь.
— А-а-а, ну хорошо, я тогда тоже в библиотеку не пойду, а сразу домой.
— Переживал? — поинтересовалась старушка, когда Агния повесила трубку.
Весь разговор с мужем она выслушала, стоя рядом.
— Успокоился. А могу я ещё раз взглянуть на комнату, где жил Антон? — попросила она.
— Конечно, смотрите. Я за просмотр денег не беру. Комната как комната — с этой стороны у нас все на стену выходят. Федора Достоевского читали, про Родиона Раскольникова? — проявила образованность старушка. — Здесь дворы такие.
Петербург — это ведь город фасадов. А может, и вся страна у нас такая — не знаю. Снаружи — витрина, а внутрь заглянешь сплошная темень. Тут он и рос, в этой комнатке. А по этому коридору отец в кальсонах за его матерью с офицерским ремнём гонялся. Мать Антошу схватит и бежать, а отец крутит ремень над головой, гонится за ними. Кричит: «В атаку! Рысью! Шашки наголо!» Как напьётся, так и кричит. И прыгает по коридору, будто скачет верхом. Он же был героем.
— Каким героем? — удивилась Агния.
— Настоящим. Героем Советского Союза.
Старушка выглянула в коридор.
— Тогда в каждой комнате было по целой семье. Семьдесят жильцов в одной квартире — вы представляете! Гвалт стоял целые сутки. Разве что к пяти утра затихали, а в шесть уже поднимались те, кому на работу в утро. Мужчины все с войны — кто раненый, кто контуженый, у каждого нервы. Хорошо, когда просто бродили по коридору пьяные, а то драться затеют! Милиция к нам ехать боялась.
Ну если убийство случалось, конечно, приезжали.
— А отец?
— Отец сам служил в милиции. Они с Верочкой, Антошкиной матерью, въехали в сорок четвёртом вместо Печатниковой, которая в блокаду умерла.
— И вы все так хорошо помните?
— Каждого жильца, даже их детей. Тут и рос ваш гениальный художник, — повторила старушка, прикрывая дверь комнаты. — Это для вас он гениальный, а для меня как был Антошкой, так Антошкой и остался.
— Подождите! — переспросила Агния. — Отец — герой войны, а вы говорите, они сюда в сорок четвёртом въехали.
— В сорок четвёртом, — подтвердила старушка. — После ранения — у него лёгкое было пробито. И его взяли служить в милицию. И сразу командировали, знаете куда? — Агния молча развела руками. — В Чечню! — старушка проговорила это почти шёпотом. — Чеченцев переселять. После этого он и запил. Напьётся и плачет. Все вспоминал, как детей и старух забрасывал в вагоны. А мы не понимали, о чем он. Так они и жили, пока Антошка не родился. А как родился, стало совсем плохо: Антошка родился черненьким, а отец — блондин. И ему взбрело в голову, что это Верочка нагуляла — так сказать, горская месть.
— Что за ерунда, ничего не понимаю! Какая месть?
— Трезвому человеку это и не понять. А пьяному что угодно взбредёт в голову. Я американцам, которые приезжали, час не могла объяснить. — И старушка заговорила так, словно терпеливо рассказывала урок нерадивому ученику:
— И мать, и отец у Антошки — светлые. А сам он родился с чёрными волосами. Жёсткие были, как сапожная щётка! Скоро выпали, потом другие выросли, тонкие и светленькие, но отец запомнил. И решил, что горские народы ему в отместку выделили своего, чтобы соблазнил Верочку, ну и… сами, в общем, понимаете. Я не могу говорить так свободно, как современная молодёжь. В общем, чтоб она родила не от мужа, а от горского человека… — Чушь какая!
— Конечно, чушь! И пока он ходил трезвый, то сам над этим смеялся, а как напьётся — так словно безумный делается. В конце концов его из милиции выгнали. — А потом?
— Что — потом? Политуру какую-то выпил и прямо в нашем парадном умер…
Такой вот конец.
— Да уж… — проговорила Агния, чтобы сказать хоть что-нибудь. — А мать, другие родственники?
— Мать лет десять назад умерла, уже в своей квартире. Это Антошка ей купил, когда в Париж переехал. А про других я не знаю, может, и были…
— Но как-нибудь ведь он проявлял свой талант, вы не помните? Так же не бывает, чтобы человек жил и жил, а потом вдруг раз — и гений!
— Правильно, — согласилась старушка. — Сейчас я вам покажу… — Она прошла мимо нескольких дверей в сторону кухни-прихожей и толкнула крайнюю, видимо, свою. — К себе, извините, я вас не приглашаю, у меня беспорядок — как раз затеяла уборку.
Минуты через две старушка вынесла детский рисунок, вставленный в деревянную рамку. На листке цветными карандашами были нарисованы летящие самолёты с фашистскими знаками, а внизу — танки с красными звёздами. И те и другие стреляли друг в друга. Похожие рисунки печатаются даже теперь в книгах о послевоенном детском творчестве. И все же рисунок Антона отличался от них. У лётчиков и танкистов, которые выглядывали из каждого самолёта и танка, были хорошо, словно взрослой рукой прорисованы лица. Причём у врагов они были искажены злобой, а у наших глаза лучились ангельским светом.
И было ещё одно отличие, по которому узнавали любую работу взрослого Шолохова — некое особое, странное искривление пространства. И Агния сразу подумала о том, что не зря искусствоведы многих стран писали в тех сайтах, которые она сумела отыскать, о его необычном пространственном видении и сопоставляли с Эль Греко. Следовательно, это качество жило уже в раннем детстве.
— Ему было тогда шесть лет. А мне — двадцать пять.
Внизу под рисунком и в самом деле стояла корявая детская надпись, частично уходящая под рамку: «Дорогой тёте Клаве от Антона — 25».
— Нищета у нас была тогда страшная! Этот вот рисунок — весь подарок, который вручила их семья. А у меня было угощение — винегрет, селёдочка с картошкой, квашеная капуста и два плавленых сырка. Сырки другая соседка принесла. Тогда же все готовили в складчину. И кто бы сказал, что подарок — станет таким дорогим. Думаете, вы первая ко мне пришли? В прошлый год приезжали американцы — уговаривали продать. Сначала за тыщу долларов, потом даже за пять тысяч, — и старушка ласково провела рукой по стеклу, под которым находился рисунок. Но я им только позволила сфотографировать — себя с рисунком в руках.
Так они, представляете, даже за это мне заплатили двести долларов! Вот так.
Получился как бы подарок от Антошеньки с того света. Сейчас принесу. — И старушка отправилась за Фотокарточкой.
Откуда ей знать, что на недавнем аукционе Сотби ученическая работа пятнадцатилетнего Антона Шолохова была продана за двести пятьдесят тысяч долларов? На фотографии самой старушки с рисунком Антона в руках на фоне разрисованной Двери ушлый журналист наверняка тоже заработал неплохо.
— Подождите! Здесь же на фотографии дверь! Это та самая?
— Конечно, эта, какой же ещё быть. Её Антошка разрисовал лет в десять, уже масляными красками. Я её сразу после американцев сняла и спрятала. — И старушка добавила с важностью:
— А сейчас у меня её Русский музей покупает! Стану я каким-то бандитам отдавать…
* * *
Агния прочитала последнюю строку и взглянула на Глеба, Муж спал спокойным сном праведника.
Обижаться на него Агния не стала. Тем более что и ей самой первая глава показалась чересчур длинной. «Главное — начать, а там постепенно распишусь», — подумала она.
ТРУДНО НЕ ПОДДАТЬСЯ ОБАЯНИЮ НЕГОДЯЯ
Визитные карточки, которыми был набит нижний ящик её небольшого письменного стола, Агния перебирала довольно долго. Она давно собиралась их упорядочить, разложить по степени нужности или хотя бы по алфавиту, но руки до этого никогда не доходили. В результате время от времени приходилось производить чуть ли не археологические раскопки в собственном прошлом.
Карточка, которую она искала сейчас, была получена от молодого человека после вечера в Домжуре, когда Агния рассказывала о смерти Антона Шолохова. С тех пор она забыла и про этого человека, и про его неотразимость.
Молодому человеку вряд ли исполнилось двадцать пять, однако общение с ним получилось таким, что для собственного спокойствия его и в самом деле лучше было бы поскорей забыть. От всего, что произошло и ещё могло произойти в тот вечер, осталась визитная карточка, как она помнила, с какой-то смешной надписью. И когда наконец Агния наткнулась на эту самую карточку, она невольно улыбнулась. «Василий Афиногенов», было написано на ней, а чуть ниже, на месте профессии или должности — лишь одно слово: «красавец».
Он подошёл к ней после выступления, когда схлынула толпа слушателей, сгрудившихся в проходе. Агния уже спустилась со сцены и, остановившись у первого ряда кресел, отвечала на вопросы. Вопросы были в основном нелепые — да это и понятно: вход на этот вечер был свободным, объявление о нем висело за стеклом в дверях, и с Невского явилось много случайной публики. Бойкие пенсионеры, старички и старушки, что посещали любое бесплатное мероприятие в Домжуре. Агния терпеливо разговаривала с ними, а чуть в стороне на расстоянии нескольких шагов стоял в том же проходе молодой человек. За спиной он прятал тяжёлую бархатистую алую розу. Несколько раз его лицо мелькало в этом доме и прежде: вроде бы он был спутником перезрелой дамы, работавшей в редакции одной из бесплатных газет, которые живут за счёт рекламы и распространяются у метро.
Естественно, на них обращали внимание многие. Кто-то даже сказал при Агнии:
— Ну даёт Будакова! Опять новый хахаль! Вроде бы актёр из Комиссаржевки.
Агния, помнившая актёрский состав петербургских театров наизусть, ни в одной труппе этого молодого человека не видела.
Будь он просто красив, на него бы не так пялились — в журналистский клуб кто только не заходит. Но Агния даже на расстоянии ощущала некое особое излучение, мужские флюиды, которые расходились потоками от этого молодого мужчины во все стороны и воздействовали притягательно на любой женский организм. При этом вид у него был абсолютно застенчивый и беззащитный, что, как Агния поняла позже, обдумывая произошедшее в тот вечер, было самым опасным его оружием.
Терпеливо, с понимающей улыбкой, этот опасный образчик мужской красоты дожидался в проходе, и, когда она ответила на последний вопрос прилипчивой пенсионерки, шагнул ей навстречу и протянул розу.
— Агния Евгеньевна, прошу вас, примите от меня в знак благодарности за ваш великолепный рассказ о моем старшем товарище. Я ведь тоже знал Антона. В последний его приезд мы с ним даже дружили, хотя он, конечно, намного старше меня…
При этом он смотрел на неё в упор, но не похабно — как бы раздевая.
Наоборот, глаза его окутывали добротой и одновременно влюблённостью, а он сам так мило смущался, что оттолкнуть его обаяние было невозможно. Она бы просто хамкой оказалась, если бы, холодно ему кивнув, отошла в сторону.
Тут-то он и вручил Агнии свою визитную карточку. И она рассмеялась, взглянув на её текст. В небольшом кафе, устроенном в коридорчике за дверями зала, было несколько свободных мест. Василий быстро взял кофе, коньяк в маленьких рюмочках, несколько конфет. Видимо, в этот вечер он распоряжался собой сам. А быть может, разговоры о его отношениях с перезрелой дамой были обыкновенными сплетнями. По крайней мере, когда мимо их столика, на котором стояла в высоком бокале поднесённая Василием роза, проходили знакомые, Агния невольно кивала им с гордой независимостью, потому что общество такого мужчины — награда для любой женщины. Тем более что с подобной — восторженной и одновременно застенчивой — влюблённостью на неё не смотрел ещё ни один человек.
Никогда. Хотя ей было слегка за тридцать пять. И кое-какие романы в её жизни все-таки прежде случались, не говоря о том, что она уж год как была замужем.
Однако мысли о Глебе в тот час чудесным образом улетучились.
— Вы так замечательно рассказывали об Антоне, что я увидел его, как бы это выразить, во всей полноте таланта. Он ведь был гений, правда?! — Она согласно кивнула, хотя кое-какие работы Шолохова по-прежнему были ей непонятны. — У меня был ещё один старший товарищ, тоже теперь уж покойный, известный писатель. Его звали Радием Петровичем. Врачи разрешили ему выпивать не больше двадцати пяти граммов коньяка, и мы прозвали эту дозу радиком. Так и говорили: выпьем по радику. Представляете, какая была весёлая компания: собирались три друга: Радий Петрович, потом ещё поэт, Вольт Николаевич, и бард, Гелий Иванович! Правда, забавно?
— Ещё как! — согласилась Агния, представив этот союз имён.
— Давайте ещё по два радика? — предложил Василий. Она согласно кивнула.
— Вы знаете, я сидел рядом с супружеской парой, они, пока вы рассказывали, постоянно перешёптывались. Я даже сначала хотел сделать им вежливое замечание.
Но передумал. И знаете почему? — Тут Василий посмотрел на неё особенно выразительно. — Потому что услышал, что они шепчутся о ваших глазах. О том, какие у вас изумительно красивые глаза.
— Ну что вы, Василий, самые обычные глаза, — попробовала возразить Агния, чувствуя, что от его слов краснеет, словно школьница.
— Вот за них, за ваши глаза, за ваши талант и красоту позвольте и выпить.
Они быстро выпили свой коньяк, и бармен, не спрашивая, принёс им новые рюмочки. Василий в это время с восторгом разглядывал её перстень на безымянном пальце. Перстнем Агния и в самом деле гордилась, его изготовил когда-то специально для неё талантливый художник-ювелир, чуть-чуть влюблённый в неё. И ей было приятно, что Василий сразу отметил изящество этого перстня, да и в том, что он с нежностью погладил её пальцы, не было ничего зазорного. У неё и в самом деле были пальцы пианистки. От бабушки.
Скоро она выяснила, что у Василия не только есть что рассказать об Антоне, но и кое-что показать. Шолохов оставил ему на память своё произведение.
Картину.
— Причём эта картина, — объяснил он смущённо, — всегда при мне. Такая вот память.
— То есть как это — всегда при вас? — удивилась Агния. — И сейчас тоже?
Оказалось, что да — сейчас она тоже была при Василии.
— Она что же, такая маленькая?
— Вовсе нет. Размером с грудь и спину. Говоря точнее, она просто на мне.
— На вас?
— Да, Агния Евгеньевна. Не на холсте и не на бумаге, а на мне — на моем, простите, теле.
— Что же вы её никому не показываете? — удивилась Агния. — Там, надеюсь, приличное?
— Абсолютно, — успокоил её с улыбкой Василий, — я бы сказал, даже слишком приличное. Только, Агния Евгеньевна, я её, действительно, не показываю никому.
Она для меня как талисман. Её видели несколько близких мне людей и больше никто, — говорил он, по-прежнему окутывая её взглядом, влюблённым и застенчивым одновременно. — Хотя работа, говорят, гениальная… Показать такую работу — все равно что раскрыть душу…
— Но мне-то вы могли бы показать? — спросила раззадоренная Агния, соображая, какой бы мог получиться об этом отличный материал в газете. Она никогда не пропускала ничего гениального. — Мне можно показать.
— Вам, Агния Евгеньевна, можно. Для этого надо всего-навсего приехать ко мне домой… Машина стоит рядом, а ехать минут семь-восемь, не больше… Я живу поблизости, на Марата… — Бармен снова заменил им рюмочки, но Агния этого почти не заметила. Ей так хорошо было разговаривать с душевно близким человеком, который вслушивается в каждое её слово! Она давно не чувствовала себя так свободно и радостно подхватывала непритязательные шутки Василия, а он продолжал любоваться каждым её движением. Можно было ещё сидеть и сидеть, тем более что Глеб наверняка домой не вернулся, но уж очень хотелось посмотреть на удивительное произведение Антона Шолохова.
— Так поехали, — сказала она, — чего же мы ждём!
Его машина стояла на другой стороне Невского, а если точнее, то на Фонтанке, в нескольких десятках метров от Аничкова моста. Он бережно вёл её через улицу, и руке Агнии никогда не было так уютно, как сейчас — в его большой, сильной и тёплой ладони.
— Ого, какой у вас шикарный автомобиль! — сказала она, остановившись у длинной иномарки с тонированными стёклами. — Я совсем не разбираюсь в иномарках. Там что же, когда сидишь внутри, с улицы ничего не видно?
— Да, не видно, — смущённо признался Василий. — Но это всего-навсего «Вольво».
Смешной мальчик: он так торопился, что стал целовать её сразу, как только они сели в его холодную машину. Она и тут протрезвела не очень. А руки его уже умело и проворно хозяйничали у неё под блузкой.
— Какая у вас нежная, тёплая, прекрасная грудь! — шептал он при этом, целуя её в шею.
А рука его уже двигалась дальше. При этом другой рукой он что-то мгновенно сделал со спинками, отчего те стали плавно опускаться, образуя вместе с сиденьями удобное ложе. И Агния, так же плавно откинувшись вслед за спинкой, ощутила себя лежащей на этом ложе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42