Тогда в Советском Союзе увидеть альбомы и классика Брейгеля, и сюрреалиста Дали было практически невозможно. Разве что в какой-нибудь книге под названием «Критика западного искусства». А тут — отличные репродукции. Лишь через год, когда Кирилл узнал, что в академической библиотеке выдают даже запрещённого Дали, он все понял.
Там, где полагалось красоваться репродукциям, зияли пустые места.
— За год он опустошил академическую библиотеку, — рассказывал Кирилл Агнии. — Эти изрезанные альбомы и сейчас там стоят. Возьмите их и убедитесь сами — отсутствует самое ценное. Это Антон поработал. Правда, теперь, благодаря его славе, те альбомы стали музейными экспонатами — к ним прикасалась рука самого Шолохова. Но я-то на него и тогда не очень разозлился. Когда несколько дней не ешь, чего не сделаешь. У нас некоторые в буфете покупали пирожные, всякие кексы, а он — только котлеты, чёрный хлеб и несладкий Из художественной школы их с Кириллом исключили за формализм.
«Объяснить, — написала Агния, когда дошла до этого места в своём тексте. — Тем, кто родился после восьмидесятых, это понять трудно». А случилось обычное дело: обкомовскому начальству взбрело повторить подвиг Никиты Сергеевича Хрущёва. Начальство неожиданно заглянуло на выставку работ молодых, и там ему чрезвычайно не понравилась картина «Демонстрация». На лицах у демонстрантов и у тех, кто стоял на трибуне, было что-то звериное. А Дворцовая площадь, уставленная красными флагами, так странно выгибалась, что напоминала кровавую чашу.
— Кто художник? — строго спросил партийный вождь городского штаба.
— Антон Шолохов. Талантливый парнишка и работать готов — сутками! Правда, слишком уж своевольный.
. — Пусть своевольничает за стенами школы, — определило начальство судьбу Антона. — То, что вы здесь повесили, называется не своеволием, а политической диверсией.
Неодобрительно оно отозвалось и о работе Кирилла.
Через две недели их приняли в эрмитажную бригаду такелажников. Днём они перемещали картины в тяжёлых рамах, Иногда и скульптуры. А в свободное время каждый занимался творчеством. Антону разрешили копировать картины Рембрандта и Эль Греко. И посетители постоянно видели его в зале с мольбертом. Изучить каждое движение кисти большого мастера — это уже отличная школа.
Спустя год директор Эрмитажа разрешил устроить выставку произведений технического персонала. Выставка просуществовала три дня. Слухи о ней разошлись заранее, и к открытию выстроилась грандиозная очередь. Однако на третий день появилось все то же обкомовское начальство, и пришлось немедленно объявлять о закрытии экспозиции. А газетам — переверстывать уже набранные полосы. Упоминать о выставке начальство запретило настрого. А ребят снова изгнали. Теперь из Эрмитажа.
— Но, знаете, мы не пропали, — проговорил Кирилл, попивая очередной кофе.
— Нас стали покупать коллекционеры. Геннадий Гор, был такой писатель, у него дома висели и Бурлюк, и Петров-Водкин, и Филонов с Малевичем. Он прямо на выставке договорился с Антоном, что тот принесёт ему свои работы. И скоро получилась смешная вещь: вроде бы нигде мы не выставляемся и в прессе упоминать про нас запрещено, а среди коллекционеров мы, можно сказать, в славе. Особенно, конечно, Антон. Его даже один старик, Фёдоров Алексей Пахомович, он тогда был профессором в Академии, позвал работать в свою мастерскую. И Антоха вкалывал, как зверь. У нас — всякие гулянки, а он в мастерской: или у Фёдорова, или у скульпторов. Я потом, когда мы с ним вместе вот эти мастерские получили, сам увидел, как Антон работает. Он из своей кельи сутками не выходил, пока последний штрих не поставит.
* * *
— Но какое-то систематическое образование он получил? не удержалась Агния.
— Образование? — удивился Агеев. — Да тогда образование было в воздухе: мы все много читали, смотрели, общались, спорили. Кто что узнает — сразу передаёт другому. А в Академии, если вы о ней говорите, там наоборот — слабаку туда лучше вообще не ходить: лишится личности. И Антон, что ещё важно, был у нас всегда авторитетом. То есть каждый понимал: вот — мы, а вот — он. Может, потому что в нем всегда жило напряжение духа. Мы даже шутили, что его к потолку за ноги подвесь — он все равно рисовать будет.
— А женщина? У него была тогда женщина или девушка? Короче, возлюбленная?
— Да… — проговорил вдруг Кирилл. — Но тут мы вступаем на опасную почву.
О покойниках плохо не говорят.
— Ну если вам неприятно…
— Конечно, все уже улеглось. Так что можно и рассказать. У меня, например, он увёл первую жену, Манюшу. Вот отсюда, с этого кресла, на котором вы сидите, взял и увёл. Она как раз училась в Академии на искусствоведческом, и наши матери давно дружили — получалось, что мы были знакомы с детства. Ну и два года прожили, так сказать, в законном браке. А потом она зачастила сюда. И когда я был тут, и когда меня не было. Короче, когда до меня дошло, я ей сказал:
«Манюша, ты уж сама выбирай: он или я». Она молча встала с кресла и ушла к нему в мастерскую. Так и не сказав ни слова. Вроде бы банальная история, но обидно было — до жути! Все-таки дружба — дело святое. А тут я сразу потерял и жену, и друга. При этом я-то знал, что она ему нужна только в санитарно-гигиенических целях. Он и у других друзей брал подруг только для этого. То, что мы называем любовью, там и рядом не стояло. Это мы тоже с приятелями обсуждали и пришли к выводу: у него там, где живёт желание любить, гнездилась страсть к живописи. А женщина — так, проходное…
— Он на ней не женился? — уточнила на всякий случай Агния.
— Да какая женитьба! Порисовал месяца два, и привет. Для меня это тоже было мукой. Когда я её рисовал, то воспринимал как откровение Божье, как дар свыше! А тут Антон её за стеной точно так же раздевает и рисует. Мне это трудно объяснять…
— Нет-нет, я все понимаю! — сказала Агния. — Это настоящее страдание.
— Потом её подобрал один скульптор. И посадил на иглу. Ему-то самому удалось как-то выбраться, а она умерла от передозировки. Это уже было, когда Антон уехал к Гарни. Тоже, кстати, история. Я уже упоминал: она ведь ко мне приехала, за моими работами.
— То есть как? — Агния специально подчеркнула удивление.
— Скучно рассказывать. Мы все мечтали проявиться на Западе. И кто-то ей там про меня напел. Она мне письмо. Матушка моя из дворянок, хоть и работала всю жизнь, машинисткой, но меня, слава Богу, французскому с детства учила, так что я, не как многие, сразу ответил. И у нас началась переписка. Эти письма в сборнике напечатаны, могу вам дать. Она прилетела внезапно, я был в Вологодской области ни телефона, ни адреса — и не знал ни о чем. А тут Антоха видит: у моих дверей мнётся пожилая, но изящная французская дама. Ей — шестьдесят пять, ему — двадцать шесть. У неё — замки, картинные галереи, у него — коммуналка. Ну и, естественно, он ей во внуки… Он её заводит к себе, угощает кофе с ликёром, который она привезла для меня, и укладывает на диван. Через трое суток она уезжает из его мастерской прямо в аэропорт потрясённая: во-первых, его работами, а во-вторых, сами понимаете… У неё давно, наверное, таких молодых мужчин не было. И увозит слайды его работ. Как вам эта история?
— Не знаю, что и сказать, — не сразу откликнулась Агния.
— И главное, хоть бы слово он мне сказал. Я возвращаюсь из Вологды и ни о чем не догадываюсь. Через полгода он уже там. они вдвоём открывают его выставку. А по идее на его месте должен был стоять я. Он, конечно, вину свою чувствовал и, когда приезжал, даже не звонил. Ну и я ему тоже… Короче, все это лучше не писать, все-таки о покойниках — или хорошо, или ничего… Это я только чтобы вы поняли… Тем более, там он стал гениальным художником. Я лишь некоторые его последние работы видел, и то в слайдах, но это — великая живопись. Да и стоит каждая столько, сколько мне за всю жизнь не заработать.
На этом он свой рассказ и закончил.
В ПОИСКАХ ЖУРНАЛА
Ева стояла на ступеньках около входа в метро «Нарвская» и глядя с высоты на журнальный лоток, ждала, когда поблизости не будет покупателей. Но, как назло, только она делала шаг, чтобы спуститься к лотку, как рядом с ним возникал новый человек и принимался рассматривать обложки тех самых журналов, которые были ей теперь нужны. Только дотронуться до них при посторонних она не смела.
Наконец пространство перед лотком оказалось пустым и Ева, стараясь не показывать спешку, остановилась напротив продавщицы и, неуклюже, стыдясь, указала пальцем на журнал с яркой неприличной обложкой. Таких журналов продавалось множество, и в каком-то из них была помещена фотография Гоши.
Журнал стоил дорого, и Ева долго пересчитывала мелочь, потому что бумажных денег ей не хватило. Она боялась, что мелочи не наберётся и тогда придётся отходить с двойным позором. Мало того что она, немолодая женщина, мать сына-студента, заинтересовалась таким журналом, так ещё и денег у неё нет.
А деньги у Евы в самом деле кончались, если не считать тех долларов, которые она зашила в подушку. Но они могли пригодиться.
Кто-то ей недавно рассказал, что Гошу могли украсть и продать в рабство, что сейчас это дело будто бы очень распространено: в городах воруют юношей и перевозят на Кавказ для продажи. Ева таким россказням не желала верить — ведь она сама родилась, выросла, вышла замуж и родила ребёнка на Кавказе, точнее — в Закавказье, но ничего подобного не слыхивала.
— Так ты когда жила в своём Спитаке? — рассмеялись ей в ответ. — До землетрясения? А теперь там многое изменилось.
— В Армении такого не может быть! — возразила она столь твёрдо, что рассказчик даже смутился.
— Ну в Армении, может, и нет, не знаю, я там не был. Зато там, где был, рабство процветает. Такие теперь порядки. Но некоторым везёт — за ними приезжают из России и выкупают.
Ева даже к председателю армянской диаспоры в городе ходила, умоляла связаться с председателями других диаспор — вдруг Гошу продали в рабство какому-нибудь народу. У неё созрел план. Если мальчика по правде продали в рабство, она приедет к его хозяевам и предложит в рабыни себя, а Гошу — чтобы отпустили на волю. Она ведь может делать любую работу, и интеллектуальную, и грязную. Для такой поездки Ева и берегла доллары.
Но сначала надо найти журнал, который в метро рассматривал пассажир. В конце концов её мальчик мог нечаянно попасть в какую-нибудь грязную историю, и вот теперь его заставляют отрабатывать деньги, снимаясь для таких журналов. А он, испугавшись позора, просто от неё прячется. Если бы это было так! И мало ли, быть может, в том самом журнале о Гоше все и рассказано. Теперь она знала, что умрёт, но журнал отыщет.
Скоро оказалось, что это не так-то легко сделать. В первый раз она час ходила кругами около лотков, пока решилась подойти и протянуть за неприличным журналом руку. Но ради сына на какой позор не пойдёшь!
Порывшись ещё раз в кармане куртки, Ева наткнулась на несколько монет, и мелочи, к счастью, хватило. Ева быстро, чтобы это видело поменьше людей, спрятала дорогую покупку в тёмный, непрозрачный полиэтиленовый мешок и юркнула в метро. Теперь оставалось поскорее добраться до общежития, закрыться в комнате и перелистать страницы — вдруг как раз на одной из них напечатана фотография обнажённого Гоши.
Всякий раз, когда Ева спрашивала себя, почему сын позволил поместить свою фотографию в журнале, у неё рождался новый ответ. И только одно она поняла сразу — с ним случилась беда. Потому что по своей воле Гоша ни за что бы на такой позор не пошёл.
Дорога от метро «Нарвская» до дома заняла чуть больше получаса. Ева покупала журналы каждый раз у нового лотка, чтобы продавцы и в самом деле не заподозрили в ней маньячку. Поначалу она хотела рассматривать их тут же, в ближних подъездах, лишь бы поскорее. Но сразу чуть не попала в беду: не заметила, как следом за ней увязался нетрезвый мужчина. И едва пристроилась на незнакомой лестнице у окна между первым и вторым этажами листать страницы, как он возник прямо перед ней и, дыша на неё своими ароматами, цепко схватил за руку.
Этот тип, видно, решил, что она — «та самая», которая за бутылку согласится с ним на все, и потащил её через улицу к себе домой. Она с трудом от него отбилась и с тех пор стала листать эти чёртовы журналы только дома.
Сегодня журнал ей попался толстый, но, дойдя до середины, Ева поняла: Гоши нет и здесь — дальше шла реклама дорогой мебели, импортных автомобилей, ювелирных изделий, марочных напитков… Она отложила журнал и решила немного полежать — от постоянного голода кружилась голова.
НЕ ВСЯКАЯ НОВОСТЬ НА РАДОСТЬ
— Олька, ты что, уж совсем оборзела?! Мало того что моего мужика увела, так ещё я должна твоего Генку хоронить! — Голос Натальи Дмитренко, жены Миши Петрова, звучал чересчур возбуждённо. Скорее всего, бизнес-дама была слегка пьяновата. Продолжать разговор в таком тоне было не возможно, и Ольга решила положить трубку. — Олька, что молчишь? Оглохла, что ли?
— Обдумываю, что ответить, — решила все же отозваться Ольга.
— Я тебе чего звоню-то. Если вам так надо, могу, конечно, в Германию съездить. Но расходы — за твой счёт.
— Спасибо, Наташа, я согласна. — Ольга превозмогла гордыню и ответила вполне смиренно.
— Она согласна! — передразнила Дмитренко. — Я вас умоляю! Да ты хоть знаешь, сколько там похороны стоят?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. Ещё не хоронила никого. Не приходилось пока. — Наталья хихикнула. — У тебя баксы-то есть? Тебе Генка, прости за интимный вопрос, сколько оставил?
— Ничего он мне не оставил, ты же знаешь. Но похороны я оплачу.
— А то смотри, у них там наверняка есть льгота… как это называется… для бездомных, в общей могиле. Как Моцарта хоронили, помнишь? — Она опять хихикнула.
— Не помню. — Ольга попыталась всадить в свой ответ столько сарказма, сколько возможно, но Наталья этого не заметила.
— Генка, конечно, такой же Моцарт, как ты ему — супруга. Ну анекдот вы мне с Мишкой подсуропили! Жила, жила, ни о чем не ведала. Может, вы сговорились и киллера наняли?
— Наташка! Ну что ты несёшь?!
— Ладно, подруга, не обижайся. Хотя это я должна обижаться. Кто у кого мужика-то увёл? Значит, так. Ты мне оплачиваешь дорогу и счета, которые за похороны.
— Хорошо, — устало подтвердила Ольга.
— Ну, а Мишка? Ты с ним как? По мне, так он мужик никакой. Скажи что-нибудь, подруга. — Ольга упорно молчала. Не хотела она развивать эту тему.
— Ладно. «Что ты дышишь так в трубку мне гневно?» Песню такую слышала? Ага, это про тебя. Значит, об оплате договорились. Завтра я отбываю. Ауфвидерзеен, любовница моего мужа.
Связь прервалась. И теперь Ольге пришли спокойные и умные слова, которые следовало бы произнести в разговоре с этой богатой и пошлой дурищей. Впрочем, у Ольги с ней так получалось всегда. Уже в первые минуты общения чувствовала себя загаженной, а когда находила ответы — было поздно.
* * *
Когда Агния подходила к ведущей во двор арке, путь ей перебежал большущий чёрный кот. И хотя она всех уверяла, что в приметы не верит, кот заставил её приостановиться: может, кто-то идёт следом? Нет, следом никто не шёл. Но едва Агния сделала шаг, тот же самый кот промчался снова, только в обратном направлении. Теперь Агния и вовсе запуталась: или ей грозит, так сказать, неудача в квадрате, или кот, наоборот, отменил для неё собственное магическое действие.
Подъезд, в который она вошла, оказался на удивление чистым. От стен исходил приятный запах свежей краски, и юные варвары ещё не успели оставить на ней свои скабрёзные граффити.
В последний петербургский приезд Шолохов жил в квартире номер одиннадцать на четвёртом этаже. Отсюда он помчался навстречу своей всемирной славе. И Агнии хотелось хотя бы на минуту войти в эту квартиру, увидеть расположение комнат. А если повезёт, то и узнать что-нибудь от соседей об этом периоде его жизни.
Поэтому она пожалела, что не пришла сюда раньше: вдруг он тоже оставил какой-нибудь след на стене, но теперь уж поздно — закрасили.
Агния специально выбрала вечернее время, чтобы застать побольше жильцов.
Однако дверь в квартиру, где жил Шолохов, казалась наглухо запертой: несмотря на долгие звонки, там те чувствовалось никакой жизни. В соседних квартирах на той же площадке ей открыли сразу, но вопрос о художнике, который тут жил в прошлом году, вызвал у жильцов полное недоумение. Эти люди никакого художника не помнили и не знали. Агния подумала, что она и сама, прожив два года в квартире Глеба, не знает почти никого из соседей. Городской подъезд — это все-таки не деревня.
Она уже решила, что ничего ей тут не обломится, и медленно стала спускаться, как вдруг на третьем этаже, точно под шолоховской квартирой, открылась дверь и на площадке появилась старушка.
— Ищете кого-то? — спросила она.
— Ищу, — подтвердила Агния, внутренне делая стойку. Уж такие старушки обычно знают про каждого жильца больше, чем она сама про себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42