— Всплывает! Выбирай линь! — скомандовал Демитар, не сводя глаз с разбегавшихся по воде кругов прямо по курсу судна.Судорожно прижимая к груди сумку с рукописью, Эврих привстал со своего места, чтобы лучше видеть окончание охоты. Он не мог отвести глаз от вспучившейся и ринувшейся вниз воды, скатывавшейся с ужасающей туши, стремительно поднимавшейся из темной бездны к свету солнечного дня. Сейчас гарпунер вонзит в его бок острогу! Сейчас… Но Беталик почему-то медлил, а кит вырастал и вырастал, лиловым утесом нависая над хрупкой «косаткой».Глухой грозный рокот заставил гребцов оцепенеть и, вывертывая шеи, вперить взоры в огромную тушу, выметнувшуюся из глубин моря. Окутанная россыпью бесчисленных пузырьков, клочьями пены и призрачной туманной дымкой, она на мгновение повисла в искрящемся, подсвеченном тысячами радуг воздухе и с грохотом рухнула в волны. Изумрудно-зеленые каскады воды взлетели из-под нее локтей на двадцать вверх и опали пенными хлопьями, молочными кругами разбежались от нежелавшего погибать исполина.— Бей! Коли! — запоздало выкрикнул Демитар, и в тот же миг страшная лопасть колоссального китового хвоста с жуткий плеском вырвалась из воды, едва не разбив в щепы правый борт «косатки». Корма судна вздыбилась, и Эврих, будто пущенное из катапульты каменное ядро, устремился в небо, не выпуская из стянутых веревками рук драгоценную сумку с «Дополнениями».Падение было ужасным. Ледяная вода сомкнулась над его головой, он почувствовал, что идет ко дну, забился, как попавшаяся на крючок рыбина, отчаянно молотя ногами, и каким-то чудом ухитрился сделать спасительный глоток воздуха. «Меня вытащат! Обязательно вытащат! Надо продержаться лишь несколько мгновений! — в отчаянии подумал Эврих и с невероятным усилием перекинул лямку тянущей его в пучину сумки через голову. — А вот и судно!»Темная громада выросла над аррантом, и он, отплевываясь и беспомощно бултыхаясь среди клокочущих вод, силясь хоть как-то удержаться на плаву, чему отчаянно мешали связанные руки, из последних сил подался вперед. И с ужасающей ясностью увидел перед собой гигантские, испещренные складками и морщинами губы кита-отшельника. Скалоподобная голова морского чудища надвинулась, раскололась надвое, Эврих беззвучно взвыл и, подхваченный бурлящим потоком, понесся в бездонную пропасть китовой глотки.Очнулся он от невыносимого смрада и страшного жжения во всем теле. Попробовал открыть глаза, но определить, удалось ему это или нет, не сумел, ибо ни один лучик света не блеснул в кромешной тьме. Эврих не мог даже вспомнить, не мог понять, где он и что с ним, поскольку помимо вони, жжения и подступающей к горлу тошноты решительно ничего не чувствовал. Ничего кроме того, что каждый вдох дается с невероятным трудом, как будто его заживо замуровали в тесной темной комнате, лишенной притока свежего воздуха.«Замуровали? Но почему же тогда я мокрый с ног до головы? И почему здесь так отвратно воняет?..» — подумал аррант, с удивлением ощущая, как вздрагивают и вибрируют стены тесной каморки. Но ни к каким выводам прийти не успел — мягкий, залитый студенистой жидкостью пол внезапно поднялся на дыбы и швырнул его вперед. Инстинктивно вытянув вперед руки, Эврих ткнулся ими в податливую и влажную ворсистую стену, задохнулся от непереносимого смрада и упал на колени, не в силах противиться рвотному позыву, выворачивавшему его наизнанку…В следующий раз он пришел в себя от боли в затекших руках и обнаружил, что они крепко стянуты мокрой веревкой. Веки слиплись и подниматься не желали, но даже после того, как он разлепил их перепачканными в какой-то мерзкой жиже пальцами, темнота оставалась непроглядной. Хорошо хоть, болезненная резь в глазах поутихла, а о сводящем с ума жжении напоминал только непрестанный зуд. Дышать сделалось легче, и все же гнилостный дух заставлял Эвриха морщиться и бороться с подступавшей к горлу тошнотой. Однако теперь он не позволил себе лишиться чувств и прежде всего решил избавиться от веревок. Сделать это было не трудно, ибо,ощупав себя с ног до головы, аррант обнаружил на поясе деревянный пенал, а в нем обломок кинжала, которым он пользовался для очинки перьев. Зажав осколок клинка в зубах, Эврих перерезал веревки и долго сидел неподвижно, потирая горящие запястья и тщетно стараясь припомнить, как же его угораздило попасть в это темное вонючее узилище.В памяти всплывали видения какого-то кровопролитного боя на палубе атакованного чернокожими воинами корабля. Затем он вспомнил земляной пол полузаброшенного дома, где хозяйничала сумасшедшая женщина, а потом… Руки его, отыскав висящую на боку сумку, давно уже теребили ее намертво затянутые тесемки и наконец распустили тугой узел. Залезли в образовавшееся отверстие и нащупали обернутый в промасленный пергамент сверток…— «Дополнения»! — прошептал Эврих непослушными губами, позволяя клубку воспоминаний разматываться с того самого момента, как он едва не выбросил свою рукопись за борт «косатки».Он вспомнил странный недуг Ратхара Буревестника, плавание на «белухе», возвращение на «Крылатого змея», Демитара и остров Спасения, где сегваны избили его и связали, намереваясь доставить в Тин-Ви-лену и передать в руки Хономера. Но сообразить, что случилось потом и как очутился он в мокрой и темной, содрогающейся каморке, пол которой, укрытый мягким длинноворсным ковром, был по щиколотку залит мерзопакостной слизью и упруго прогибался, как травяной слой над бездонной болотиной, Эврих определенно не мог. Безусловно, с ним произошло что-то странное и страшное, однако память отказывалась подсказать ответ, и ему не оставалось ничего другого, как довериться своим рукам, которые, ощупывая место заточения, быть может, сумеют навести его на разгадку этой тайны.Сначала он ползал по ворсистому, кишащему какой-то кусачей мелюзгой ковру на коленях, недоумевая по поводу чудной вибрации и омерзительно пахнущей слизи. Потом, измерив неправильной формы каморку и определив ее размеры: примерно пять локтей в ширину и шесть в длину, — он поднялся во весь рост и убедился, что, подняв руку, упирается в потолок, такой же ворсистый, вонючий и упругий, как и пол. Коснулся ладонями стен и, вновь ощутив их странное, ритмичное сотрясение, подумал, что чем-то все это напоминает ему каюту Тилорновой шлюпки. А потом в памяти всплыло дикое сравнение внутренности звездной шлюпки с чревом раковины или какого-то диковинного зверя. Огромного зверя, который может обитать только в глубинах моря. Морского, стало быть, зверя. Кита?..Эврих задохнулся от ужаса, тщетно ловя ртом густой зловонный воздух, которым вдруг стало невозможно дышать, и медленно осел на вздрагивающий пол, .не в силах смириться с мыслью, что находится в глотке, брюхе или легких поглотившего его кита-отшельника…Придя в себя в третий раз, он удивился тому, что все еще жив, и поспешил утешить себя тем, что долго его мучения не продолжатся. Очутившись в чреве кита, он должен был немедленно умереть, и если этого до сих пор не произошло, значит, неравнодушным к его судьбе богам угодно было дать ему время проститься с жизнью и постичь нечто важное, прежде чем предстать перед ними. Каким именно богам, особого значения не имело, ибо было их у разных племен и народов неисчислимое множество, и ученый аррант склонялся к мысли, что прав был пастырь Непра: называемый непохожими именами, разделенный на целый сонм Небожителей из-за различных своих ипостасей, явленных людям в тех или иных обстоятельствах, судьбами мира управляет Единый Творец, который услышит обращенную к нему молитву, на каком бы языке и в каких бы выражениях ни была она произнесена. Воззвав к Всеблагому Отцу, Эврих искренне попросил Созидателя избавить его от страданий, послав легкую, быструю смерть, и задумался о том, ради чего же дана была ему отсрочка и явлено великое чудо. Но ничего стоящего на ум не приходило, а лезли почему-то в голову мысли о неотданных долгах, невыполненных обязательствах. О «маяке», который должен был доставить Тилорну, и о престарелых родичах Астамера, чей слух он так и не утешил рассказом о его героической гибели.Аррант отдавал себе отчет, что соображает не вполне четко и думает о вещах незначительных перед лицом Вечности, и все же мысли его упорно не желали обращаться к высоким материям. А вернулись они, как это ни странно, к оставленному в Тин-Вилене Волкодаву, недописанным «Дополнениям», в которых очень недурно выглядела бы глава под названием: «Путешествие в чреве кита». Сознавая, что замечательную эту главу ему, к сожалению, не суждено написать, он тем не менее прикинул, как следовало бы начать ее, и пришел к заключению, что, будучи проглоченным китом, никоим образом не может находиться в его брюхе, поскольку воздуха в нем быть не должно.Открытие это подвигло его к дальнейшим размышлениям, результатом которых стал следующий вывод. Ежели кит втянул его в себя и он до сих пор жив, стало быть, ему каким-то образом посчастливилось попасть в сообщающуюся с китовым горлом воздушную камеру, являющуюся расширением носовых полостей морского гиганта. Камера эта должна быть связана неким каналом с дыхалом, через которое кит вдыхает и выдыхает воздух, и значит, у чуда есть достаточно разумное объяснение…Опираясь спиной о вздрагивающую стену живой темницы, Эврих почти не ощущал боли и страха. Перестало его мучить и зловоние, а слабость, ощущаемая ,во всем теле, подсказывала, что он умирает, но это почему-то ничуть не встревожило арранта. Худшее из того, что могло случиться, уже произошло, и угнетало его лишь чувство вины за невыполненные обязательства. И еще хотелось ему, собравшись с силами, ощупать вторично стены воздушной камеры и убедиться в том, что не ошибся он в своих предположениях и каналы, соединяющие ее с дыхалом, действительно существуют. Должен был быть в ней и тоннель, через который он попал в нее, но его, надобно думать, закупоривал какой-то специальный клапан, перекрывающий доступ воде…Мысль о хитроумной системе клапанов, которую любопытно было бы попробовать начертить на пергаменте, оказалась последней сознательной мыслью, посетившей Эвриха. ибо потом он неожиданно почувствовал, что покачивается на мерно трясущейся телеге, запряженной двумя круторогими волами. В полях золотыми волнами колыхалась пшеница, а на серебристо-зеленые, стоящие вдоль дороги деревья взбирались по легким деревянным лесенкам сборщики олив. У каждого из них к животу была привязана корзина, и действовали юноши и девушки с грацией и изяществом, не залюбоваться которыми было невозможно. Притягивая к себе ветви левой рукой, правой обирали они мелкие черные плоды, причем ловкие пальцы их скользили сверху вниз, как при дойке коров, а рты не закрывались ни на мгновение. Сидя по двое на каждом дереве, они шутили, смеялись, обменивались любезностями, поддразнивали друг друга и казались беззаботными детьми, увлеченными забавной игрой. Золотоволосые аррантки замолкали, завидев телегу, и, помахав Эвриху рукой, а то и послав ему воздушный поцелуй, вновь начинали щебетать со своими парнями, радуясь теплому солнечному дню, обильному урожаю и легким облачкам, плывущим в голубом небе Верхней Арран-тиады — лучшей из всех земель, по которым ступала когда-либо нога человека.Извилистая дорога, огибая гряду холмов, спускалась в долину, затем исподволь карабкалась на гору, где женщины в цветных платках на голове жали пшеницу. А с горы уже виден был Фед — чудеснейший из городов, с бело-розовыми домами и красными черепичными кровлями, кажущимися погожим солнечным днем присыпанными золотой пылью. В этот город Эврих приезжал изредка и ненадолго — на день, от силы на два дня: навестить родителей, пррведать братьев и сестренку, старинных друзей и приятелей. Уехав из Феда, дабы не быть выдворенным из него по приказу префекта, он был объявлен изгнанником до конца своих дней и, может быть, именно поэтому продолжал считать свой родной город самым замечательным из всех городов Верхней Аррантиады. Здесь вызревали, самые сладкие груши и самые хрустящие и сочные яблоки, здесь варили самое лучшее пиво, пекли самый вкусный хлеб и… умереть он хотел, представляя, как въезжает в свой родной город на исходе жаркого дня в конце лета.Он умирал и вновь возвращался к жизни бессчетное число раз. Его заливало водой, но, будучи уже в бессознательном состоянии, он все же отхаркивался и выныривал к потолку своей темницы, где оставалось достаточно воздуха для дыхания. Его мучили голод и жажда, в горячечных видениях он выпивал озера пресной воды и поглощал лепешки, размерами превосходящие тележное колесо. Его терзали жжение и зуд, волосы клочьями лезли с головы, кожа покрылась огромными болезненными волдырями, и в редкие моменты просветления рассудка он, давясь, жевал найденные в сумке остатки трав и корешков, превратившиеся в жидкую вонючую кашицу, и внушал себе, припоминая наставления Тилорна, что лечится чудодейственными снадобьями, изготовленными из хуб-кубавы, способной вдохнуть жизнь даже в мертвеца.Он не хотел жить. Он желал умереть как можно скорее. Но всякий раз, когда Эврих оказывался в виду залитого вечерним солнцем Феда, кто-нибудь мешал ему обрести вечный покой. То возникший откуда-то Волкодав мрачно вопрошал: «Для того ли я вырвал тебя из рук Хономера? Для того ли Тилорн на тебя силы тратил, зарезанного воскрешал? Эх вы, ученая братия! На вас только понадейся!..» То являвшийся из Верхнего мира Тилорн молча смотрел на него странными своими фиолетовыми глазищами, и струилась из них такая сила, что грешно было даже помышлять о смерти, и Эврих начинал метаться по узилищу своему, со всей мочи колотя руками, ногами и головой в упругие ворсистые стены. То склонявшаяся над ним Ниилит возлагала прохладную ладонь на его воспаленный лоб и тихо шептала, что смерти нет, и невозможно было ей не поверить, подвести и умереть, как бы ни хотелось несчастному арранту положить конец затянувшимся своим сверх всякой меры мучениям.К нему приходили Хрис и Тразий Пэт, пастырь Неп< ра, Узитави, Верцелл, Тревира, братья, приятели-школяры и даже старина Хряк, владелец «Несчастного борова». И каждый из них говорил что-нибудь такое, что отравляло Эвриху всякое удовольствие от возвращения в родной город на исходе жаркого дня в конце лета И понуждало вновь и вновь цепляться за ускользающую жизнь.Он до смерти опротивел сам себе. Ему немыслимо надоели боль, слабость, тошнота и незваные посетители. Его измучили свербящие как заноза воспоминания о неотданных долгах: о «маяке» Тилорна и родичах Ас-тамера, который — будь он проклят во веки вечные! — продолжал портить ему кровь даже после безвременной своей кончины. Эта. пытка длилась и длилась, и в конце концов страдания Эвриха, судя по всему, истощили терпение носившего его в своих недрах кита, потому что настал момент, когда упругие стенки камеры начали сокращаться, раздуваться и съеживаться на манер кузнечных мехов. Пол уплыл из-под ног узника, мутный зловонный поток хлынувшей невесть откуда воды подхватил его и поволок по какому-то сводчатому коридору, видеть который он в кромешной тьме, разумеется, не мог, но ощущал каждой клеточкой своего изболевшегося тела. Полузахлебнувшегося арранта протащило сквозь лес гибких и невероятно прочных водорослей, представлявших собой, скорее всего, не что иное, как китовый ус, и вышвырнуло в ослепительно яркий свет, на цепе-нящий холод.Что произошло потом, Эврих помнил весьма туманно но истина, по всей видимости, состояла в том, что, утомленный терзаниями своей случайной и совершенно непригодной в пищу жертвы, кит выблевал его на мелководье и уплыл восвояси. Каким образом полубезумному, неспособному, казалось бы, пошевелить ни рукой ни ногой человеку удалось добраться до берега, оставалось загадкой, но, как бы то ни было, он сумел сделать это и погрузился в глубокий, похожий на смерть сон без сновидений уже за чертой прибоя.Он проспал полдня и всю ночь, а наутро пошел дождь, который длился ровно семь суток.Дождь лил семь дней кряду, а к концу восьмого, когда земля начала подсыхать, в замок Канахара прискакали четверо степняков, в одном из которых Кари с изумлением признала Фукукана. Она не видела его уже пять лет — с той осени, как он взял в жены Тайтэки — дочь нанга май-ганов, престарелого Нибунэ. Немало воды утекло с тех пор: затерялся в просторах Вечной Степи след майганов; осело на правом берегу Бэругур, после удачного налета на хамбасов, племя кокуров; похищенная у Фукукана Тайтэки родила Тамгану сына, названного Тантаем. Эне-руги Хурманчак, провозгласивший себя Хозяином Степи, объединил несколько десятков племен, жестоко потрепал западных горцев, дважды был отброшен Марием Лауром от саккаремских границ и взял приступом полдюжины приморских городов, включая Умукату,, Фухэй и Дризу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49