Он мог назвать каждую звезду по ее имени — Дубхе, Мерак, Мегрец, Фекда, Алиот, Мицар, Алканд. Рядом с Мицаром Лукин находил слабо мерцавшую звездочку — Алькор. В Плеядах насчитывал десять ярких светил.
Глядя на небо, Лукин всегда ощущал пугающую даль бесконечности. Оттуда на него веяло холодом вечности, в масштабах которой и человечество, и Земля, и Солнечная система — всего лишь пылинки, гонимые ветром времен. И нет ничего постоянного, что бы не рождалось, не изменялось и не умирало.
Подошла Верочка. Зябко кутаясь в куртку, передернула плечами. Сказала негромко:
— Не спится. Можно я посижу рядом?
— Лучше бы ты поспала, — посоветовал Лукин. — Надо отдохнуть.
Вместо ответа она спросила:
— Как ты думаешь, мы нормальные?
Верочка придвинулась к Лукину и прижалась к нему плечом.
— С какой точки зрения посмотреть.
— Леша, мне кажется — это страшно. Мы уже убили столько людей. И еще ничего не окончено. Вот ты сказал: с какой точки зрения посмотреть. А ведь правда всегда одна…
— Верочка, милая! Кто тебе сказал эту глупость? У каждого из нас своя правда. Сколько людей, столько этих правд. Одни находят ее в Христе, другие — в Будде, третьи — в Аллахе. Отцы, дети, мужья, жены, монархисты, фашисты, демократы, социалисты, коммунисты… Все утверждают свое.
— Но есть же умные люди? Неужели они не видят истины?
— От умных людей исходит куда больше зла, чем от глупых. Чем умней человек, тем он больше уверен в абсолютности собственной правды и всячески старается навязать ее другим.
— Разве образование, культура, цивилизация ничего не дали человечеству? Люди, помоему, должны когда-то поумнеть…
— Теоретически. На деле, умнея, каждый обретает свою новую правду. К сожалению, всеобщего вселенского разума нет. Множество частных правд не складываются в одну, которую готовы принять все. Даже если вместе собираются самые умные люди, они становятся толпой, которая никогда умней не становится. Наоборот, толпа всегда превращается в место конфликтов. Толпа деструктивна. Она способна только разрушать. Я однажды видел давку на стадионе, когда там возник пожар. Если бы толпа могла мыслить, ничего страшного не случилось бы. А вышло так, что каждый старался спасти свою правду, свою шкуру. В итоге давка, жертвы… И не от огня, а от глупости, от страха…
— И все же люди, собираясь вместе, строят, создают блага, которые всем нужны…
— Забыла сказать — они еще воюют. И все перечисленное делается из-под палки. Под гнетом порядка и дисциплины. А это уже не толпа. Это строй или рабочий коллектив. В них о собственной правде особо не заявишь — быстренько пасть заткнут.
Верочка чувствовала — вести спор с Лукиным трудно. Что-то не вязалось в его рассуждениях с ее убеждениями, но доказать справедливость своейправды она не могла. Хотя и принимать все, что говорил Лукин, не хотела.
— Хорошо. Все же согласись, что существуют такие общие понятия, как честность, совесть…
— Существуют, — Лукин согласился с ее утверждением без сопротивления. Но тут же добавил: — Только в жизни преуспевают бессовестные. Честным трудом миллиард не заработаешь. Зато его можно украсть у тех, кому этого не позволяет сделать совесть. Еще один факт. К власти над обществом люди приходят не в силу компетентности, а в силу наивысшей бессовестности.
— Ты состоял в партии?
— Имеешь в виду убеждения или членство?
— Членство.
— Состоял.
— И ушел?
— Я не уходил. Это отцы партии разбежались по сторонам, оставив меня одного. Так бывает, когда трусоватые ребята собираются проучить пацанов соседнего двора. Они сбиваются в хевру, идут, грозят, потом, когда увидят противника, вдруг брызгают по сторонам. А самый глупый и доверчивый остается один на один с чужаками. Что он может поделать?
— Ты разочаровался в коммунизме?
— Почему?
— Развалилась партия. Ее вожди оказались подонками. Они морочили людям головы идеями, в которые сами не верили. Жили за счет того, что обирали простаков. Потом вообще всех ограбили и разбежались…
— Развалившаяся партия и коммунизм — явления разные. Коммунизм — наивная мечта о справедливости. Не больше. Так же как не одно и то же христианство и клир. Попы-инквизиторы, попы-ворюги, пьяницы, расстриги известны с давних пор, но разве это отвращает людей от веры?
— Только не надо говорить, что ты так думал во все времена. Ты ведь верил в коммунизм?
— Верочка! Никто не рождается сразу с мыслями, которые приобретает к старости. В коммунизм я не верил. Я просто был убежден, что это самая человечная организация общества. Но теперь понимаю — коммунизм в нынешних условиях неосуществим.
— Почему?
— Капитализм, который у нас красиво именуют «рыночной экономикой», зовет человека к личному счастью. Людям говорят: хватай, покупай, жри в три горла. Делай все, что хочешь — это твое право. Право денег. Чтобы выглядеть лучше капитализма, теоретики коммунизма пообещали народу удовлетворять его постоянно растущие потребности. И никто не признался, что это лозунг хапуг…
— Значит, светлого будущего не будет?
— При жизни нашего поколения? Нет. Мы вынуждены жить светлым настоящим, среди рыжих шакалов.
— Почему не волков?
— Волк — охотник. Он сам загоняет и берет добычу. Шакал предпочитает держаться возле других хищников. Он для нападения выбирает престарелых, слабеющих. У таких утянуть кусок из-под носа и не получить за это сдачи, значительно проще и безопаснее, нежели охотиться самому.
— А к кому относимся мы?
Верочка вновь возвращалась к вопросу, с которого начался разговор.
— К волкам, конечно.
— Шу-шу-шу! Как бабки на лавочке.
Недовольно ворча, к собеседникам подошел и сел рядом Мишин. Он поднялся с места, где только что отдыхал, но автомат по привычке принес с собой.
— Чем недоволен? — Лукин пытался выяснить, почему разворчался приятель.
— Мы вроде бы тихо.
— Ночью спать надо.
— Неужели мешали?
— Нет, просто ваш треп заинтересовал. Ну и тему выбрали! Коммунизм, демократия… На кой черт трясти ветхие половики? Все это мы давно проходили на семинарах. А ты, Верочка, зря себя терзаешь. Мы самые нормальные люди со здравым складом ума. И нет в нас комплексов. Мы просто хорошо понимаем, что происходит в жизни. И правильно выбираем манеру поведения. Подумай сама, что было. Сперва нас втянули в войну. Так? И даже не в одну. Был Афган. Была Чечня. Потом отцы-правители вышвырнули нас за ненадобностью, как навоз из хлева. Что ж, мы их условия приняли. В чем нас можно винить?
— Шли бы вы оба отдыхать. — Лукин недовольно вздохнул. — Я на службе…
Верочка на эти слова не обратила внимания.
— Сережа, все же так ли мы хороши?
— Какие есть, и упрекнуть нас не в чем. Мы не воруем исподтишка. Это право себе в России присвоили политики — советники президента, генеральные прокуроры, господа министры. Мы свое берем в честной драке. И будем брать…
— Что ты имеешь в виду?
— А то. Вернемся домой, я там еще и банк раскурочу. Почему нет? Опыт кое-какой имеется.
Оказалось, в ту ночь не спал никто. Встал и, потягиваясь на ходу, подошел Крюков. Спросил, обращаясь сразу ко всем:
— Об что спор, господа офицеры?
— Да вот… — Мишин не знал, как лучше объяснить суть их дискуссии. — Верочка старалась выяснить, кто мы — благородные рыцари или обычные разбойники…
— И на чем тянет остановиться?
— Спорим.
— Вы знаете, чем русские отличаются от других народов? В первую очередь наивностью, склонностью к рассуждениям и излишней доверчивостью к словам.
Все молча слушали командира. Он выбрал место поудобнее и присел.
— Сколько я сталкивался с англичанами, французами, с итальянцами, те себя никогда не мучают философией.
— Разве плохо порассуждать? — Верочка задала вопрос с видом примерной ученицы, требовавшей доказательств утверждению, что дважды два есть четыре.
— Не плохо. Бессмысленно. — Крюков удрученно вздохнул. — Рассуждения не меняют действительности, но жизнь от них делается тошнее. Какие мы, к черту, рыцари? По большому счету просто подонки. Хуже того, втянули в грязное дело милую женщину. Не думай, Сергей, что ей нравится быть крутой. Она такой стала от безысходности. Если точнее, то ее такой сделала безысходность.
— Я бы так не стал говорить.
Объяснения, сделанные Крюковым, задели Демина за живое, и он выглядел обиженным.
— Почему?
— Противник стреляет в нас, мы в него. Условия равные. И беда тому, кто менее удачлив, чем мы.
— Не стоит оправдываться, Юрий Петрович. «Они стреляли, мы стреляли…» Наделе все проще. Нам, если на то пошло, до фонаря, что происходит и произойдет на этой земле. Бегать и стрелять здесь нас заставили деньги.
— Но…
— Демин, давайте договоримся принимать правду с открытыми глазами. Мы здесь не по патриотическому велению душ. Не бескорыстные искатели приключений. Нас собрал и привел сюда запах денег. Больших денег. Мы — наемники. "Если нам заплатили бы не православные — не знаю, верят ли те, кто нас нанял в Бога, — а мусульмане, мы бы то же самое сделали для них. Или не так?
— К чему вы это, командир?
Демина задевало такое оголенное определение дела, которым они занимались. Люди даже перед собой немного лицемерны. Одни только говночисты знают, что им выпала доля копаться в дерьме, и копаются в нем, не стесняясь этого. Все остальные, делая даже говенные дела, убеждают себя в том, что осчастливили человечество одним своим появлением на свет. Так устроена наша психика. Даже собственные преступления мы готовы объяснять так, чтобы те выглядели простительными.
— К тому, чтобы никто из вас не унижал себя в мыслях, считая, что дело, за которое мы взялись, нечестное…
— Но не очень моральное, разве не так?
Теперь спросила Верочка.
— Милая, о какой морали можно вести речь? Что это вообще такое? Если на воровской малине, на конспиративной встрече три пахана принимают решение провести «стрелку» и перемочить противников — мораль обязывает такое считать преступным. Это осуждают все — политики, пресса, законопослушные граждане. Но вот в Кремле, на такой же конспиративной встрече, президент и его камарилья… Называть фамилии? Нет? Конечно, вы их знаете. Так вот, камарилья принимает решение вызвать на «стрелку» целую Чечню, замочить побольше чеченцев, нисколько не жалея своих, — это что, морально? Нет? Почему же тогда Конституционный суд России сказал: все нормально, президент имеет право принять решение и послать на убой своих избирателей. Даже если это все ради собственного интереса. Вот и цена морали, в которой воровские паханы осуждаются, а паханы государства — поддерживаются законом.
— И что же делать? — Голос Верочки звучал встревоженно.
— То, что мы уже делаем. Быть бедным, ждать, когда тебе выплатят зарплату, — дело постыдное. Ворюга ездит на «Мерседесе», его все знают и в милиции и в прокуратуре, но ничего против сделать не могут. Значит, главным мерилом силы и власти стали деньги. Вы хотите выжить? Принимайте условия, которые вам предложили. И не надо рассуждать. От этой русской болезни стоит лечиться…
— Будто вы не русский, — обиженно заметил Демин.
Крюков только пожал плечами.
Ночная беседа оставила у всех тяжелое чувство, но к теме они больше не возвращались.
Акт девятый
Мишин в паре с Деминым вышли на разведку подходов к базе. Шли лесом, стараясь держаться в стороне от всего, что хоть маломальски напоминало тропы, натоптанные людьми. Они прошли не менее километра, когда оказались у лесной дороги. Судя по многим признакам, ею давно никто не пользовался. Да и зачем, если здесь можно было проехать только верхом или на телеге, а их в округе скорее всего не осталось.
Жестом показав Демину, чтобы он оставался на месте, Мишин быстрым шагом пересек дорогу и собирался снова углубиться в лес.
— Стой!
Хриплый голос прозвучал справа сзади. Мишину показалось, что он внимательно осмотрелся, прежде чем пересечь открытое пространство, а вот не получилось. Чего-то он недоглядел. И недоглядел сильно: впереди, слева из-за кустов, поднялся человек в камуфяже и мягкой кепочке на голове. Значит, противников двое. Один — впереди, второй — сзади. Подтверждал это ствол автомата, упершийся в левую лопатку.
Мишин медленно поднял руки, обдумывая, что предпринять.
— Ходи!
Автомат подтолкнул Мишина в спину, показывая куда идти.
— What are you? — Мишин спросил вдруг по-английски. — Кто вы? — И сразу же как мог сложил сербскую фразу: — Не схватао. Do not understand. He понимаю.
— Енглез? Прокляти био! Будь ты проклят! Никола, это енглез!
Ствол автомата отодвинулся и перестал давить в спину.
Мишин не показал растерянности. Стоявший перед ним вояк выглядел по-крестьянски смущенно: вроде бы догнал бычка, который отбился от стада, и неожиданно обнаружил — бычок-то чужой. Будь этот заросший рыжей щетиной человек кем угодно, солдаты нашлись бы как поступить. Но он оказался англичанином. А оба вояка знали, что на базе служат иностранные инструктора, в их числе, — енглезы — англичане. Правда, тип, стоявший перед ними, почему-то шлялся по горам, и, видно, не первый день. Это не составило трудностей подметить. Но, может, все так предусмотрено, и кто знает, как отнесется начальство, если патрульные обойдутся с задержанным по всей строгости: дадут пару хороших тумаков, обыщут, отберут оружие. К тому же было ясно видно, что странный англичанин — тупоглавац — тупоголовый как пробка. С таким и не поговоришь толком.
Демин мгновенно оценил опасность положения, в котором оказался напарник. Бесшумно скользнув в сторону, он возник за спиной солдата, который с автоматом стоял за Мишиным.
Быстрый бросок вперед. Демин упал на спину, вскинув оружие и снизу вверх, чтобы не задеть товарища, высадил отпущенные умным автоматом три патрона в поясницу противника. Стреляя под острым углом, он не боялся, что пули попадут в Мишина. А тот словно ждал этого момента. Он бросился на вояка, который растерянно стоял перед ним. Острие ножа уперлось в чужое горло чуть ниже кадыка.
— Сколько вас?
Мишин мало надеялся, что перепуганный парень поймет его, и удивился, когда тот, в ужасе кося глаза на сверкавшее лезвие ножа, спросил:
— Колико нас?
— Да, вас.
Смотреть в упор на мокрое от пота лицо, вдыхать гнилостный утробный запах чужого рта — дело малоприятное, и Мишин был бы рад поскорее закончить разговор, но точные ответы о том, кого они еще могут встретить в лесу, его крайне интересовали.
— Два… — Вояк с испугу икнул… — Патрул…
В тот же день после обеда группа, расположившись по периметру ограды зоны, начала наблюдение за жизнью базы.
Сведения о том, что именно в этот день учебный центр покинут выпущенные из него диверсанты, подтвердились.
К вечеру за оградой на пустовавшей до того территории стала заметна необычная суета. Из бокса открытого гаража выехал грузовик и остановился посреди плаца. За ним к тому же месту подъехала вторая машина. Из здания казармы к грузовикам без строя, цыганским табором, поодиночке и группами потянулись солдаты — крепкие парни в камуфляже и черных беретах. С собой они тащили поклажу — вещевые мешки зеленого цвета, набитые барахлом. На плече каждый нес короткоствольный автомат. Скорее всего это были «скорпионы» югославского производства.
Мишин насчитал двадцать пять человек.
Для них суета была связана с окончанием учебы, которая, как знал Мишин, больше походила на истязание. В спецназе не любят постепенности. Здесь людей сразу пробуют на излом, наваливают на них нечеловеческие нагрузки. Сломавшихся на первом же этапе отсеивают. Из выдержавших, а точнее из вытерпевших мучения, готовят профессионалов. Постепенно солдаты, которых безжалостно гоняют и в хвост и в гриву, озлобляются против всего и всех, в том числе против своих командиров.
Эта озлобленность перерастает в стойкую, но умело скрываемую ненависть ко всем, с кем приходится сталкиваться в боевом противостоянии, на ком можно будет квалифицированно выместить накопившуюся ярость. Эти люди привыкают к повышенному содержанию адреналина в крови. Обычная жизнь им быстро начинает казаться пресной. Зато меткий выстрел, бросок гранаты, удар ножом в чью-то грудь или живот доставляют искреннее и глубокое удовлетворение.
Эти люди живут в огне и сгорают от переизбытка нервного напряжения, если, конечно, не падают от пули или ответного удара клинка. Пропущенные через жернова спецподготовки, молодые бойцы радовались тому, что прощаются с учебной базой. Им, должно быть, казалось, что все самое трудное уже позади. Их это возбуждало и веселило.
Воиники загрузили скромные пожитки в машины и расселись по местам. Сипло гудя на прощание клаксонами, грузовики тронулись, держа путь в долину.
Солнце ушло за горы. Тени скал удлинились. Вода в реке стала отливать темным металлическим блеском. Заметно посвежел воздух. На востоке зажглась и засветилась первая яркая звездочка. Осела пыль, поднятая машинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Глядя на небо, Лукин всегда ощущал пугающую даль бесконечности. Оттуда на него веяло холодом вечности, в масштабах которой и человечество, и Земля, и Солнечная система — всего лишь пылинки, гонимые ветром времен. И нет ничего постоянного, что бы не рождалось, не изменялось и не умирало.
Подошла Верочка. Зябко кутаясь в куртку, передернула плечами. Сказала негромко:
— Не спится. Можно я посижу рядом?
— Лучше бы ты поспала, — посоветовал Лукин. — Надо отдохнуть.
Вместо ответа она спросила:
— Как ты думаешь, мы нормальные?
Верочка придвинулась к Лукину и прижалась к нему плечом.
— С какой точки зрения посмотреть.
— Леша, мне кажется — это страшно. Мы уже убили столько людей. И еще ничего не окончено. Вот ты сказал: с какой точки зрения посмотреть. А ведь правда всегда одна…
— Верочка, милая! Кто тебе сказал эту глупость? У каждого из нас своя правда. Сколько людей, столько этих правд. Одни находят ее в Христе, другие — в Будде, третьи — в Аллахе. Отцы, дети, мужья, жены, монархисты, фашисты, демократы, социалисты, коммунисты… Все утверждают свое.
— Но есть же умные люди? Неужели они не видят истины?
— От умных людей исходит куда больше зла, чем от глупых. Чем умней человек, тем он больше уверен в абсолютности собственной правды и всячески старается навязать ее другим.
— Разве образование, культура, цивилизация ничего не дали человечеству? Люди, помоему, должны когда-то поумнеть…
— Теоретически. На деле, умнея, каждый обретает свою новую правду. К сожалению, всеобщего вселенского разума нет. Множество частных правд не складываются в одну, которую готовы принять все. Даже если вместе собираются самые умные люди, они становятся толпой, которая никогда умней не становится. Наоборот, толпа всегда превращается в место конфликтов. Толпа деструктивна. Она способна только разрушать. Я однажды видел давку на стадионе, когда там возник пожар. Если бы толпа могла мыслить, ничего страшного не случилось бы. А вышло так, что каждый старался спасти свою правду, свою шкуру. В итоге давка, жертвы… И не от огня, а от глупости, от страха…
— И все же люди, собираясь вместе, строят, создают блага, которые всем нужны…
— Забыла сказать — они еще воюют. И все перечисленное делается из-под палки. Под гнетом порядка и дисциплины. А это уже не толпа. Это строй или рабочий коллектив. В них о собственной правде особо не заявишь — быстренько пасть заткнут.
Верочка чувствовала — вести спор с Лукиным трудно. Что-то не вязалось в его рассуждениях с ее убеждениями, но доказать справедливость своейправды она не могла. Хотя и принимать все, что говорил Лукин, не хотела.
— Хорошо. Все же согласись, что существуют такие общие понятия, как честность, совесть…
— Существуют, — Лукин согласился с ее утверждением без сопротивления. Но тут же добавил: — Только в жизни преуспевают бессовестные. Честным трудом миллиард не заработаешь. Зато его можно украсть у тех, кому этого не позволяет сделать совесть. Еще один факт. К власти над обществом люди приходят не в силу компетентности, а в силу наивысшей бессовестности.
— Ты состоял в партии?
— Имеешь в виду убеждения или членство?
— Членство.
— Состоял.
— И ушел?
— Я не уходил. Это отцы партии разбежались по сторонам, оставив меня одного. Так бывает, когда трусоватые ребята собираются проучить пацанов соседнего двора. Они сбиваются в хевру, идут, грозят, потом, когда увидят противника, вдруг брызгают по сторонам. А самый глупый и доверчивый остается один на один с чужаками. Что он может поделать?
— Ты разочаровался в коммунизме?
— Почему?
— Развалилась партия. Ее вожди оказались подонками. Они морочили людям головы идеями, в которые сами не верили. Жили за счет того, что обирали простаков. Потом вообще всех ограбили и разбежались…
— Развалившаяся партия и коммунизм — явления разные. Коммунизм — наивная мечта о справедливости. Не больше. Так же как не одно и то же христианство и клир. Попы-инквизиторы, попы-ворюги, пьяницы, расстриги известны с давних пор, но разве это отвращает людей от веры?
— Только не надо говорить, что ты так думал во все времена. Ты ведь верил в коммунизм?
— Верочка! Никто не рождается сразу с мыслями, которые приобретает к старости. В коммунизм я не верил. Я просто был убежден, что это самая человечная организация общества. Но теперь понимаю — коммунизм в нынешних условиях неосуществим.
— Почему?
— Капитализм, который у нас красиво именуют «рыночной экономикой», зовет человека к личному счастью. Людям говорят: хватай, покупай, жри в три горла. Делай все, что хочешь — это твое право. Право денег. Чтобы выглядеть лучше капитализма, теоретики коммунизма пообещали народу удовлетворять его постоянно растущие потребности. И никто не признался, что это лозунг хапуг…
— Значит, светлого будущего не будет?
— При жизни нашего поколения? Нет. Мы вынуждены жить светлым настоящим, среди рыжих шакалов.
— Почему не волков?
— Волк — охотник. Он сам загоняет и берет добычу. Шакал предпочитает держаться возле других хищников. Он для нападения выбирает престарелых, слабеющих. У таких утянуть кусок из-под носа и не получить за это сдачи, значительно проще и безопаснее, нежели охотиться самому.
— А к кому относимся мы?
Верочка вновь возвращалась к вопросу, с которого начался разговор.
— К волкам, конечно.
— Шу-шу-шу! Как бабки на лавочке.
Недовольно ворча, к собеседникам подошел и сел рядом Мишин. Он поднялся с места, где только что отдыхал, но автомат по привычке принес с собой.
— Чем недоволен? — Лукин пытался выяснить, почему разворчался приятель.
— Мы вроде бы тихо.
— Ночью спать надо.
— Неужели мешали?
— Нет, просто ваш треп заинтересовал. Ну и тему выбрали! Коммунизм, демократия… На кой черт трясти ветхие половики? Все это мы давно проходили на семинарах. А ты, Верочка, зря себя терзаешь. Мы самые нормальные люди со здравым складом ума. И нет в нас комплексов. Мы просто хорошо понимаем, что происходит в жизни. И правильно выбираем манеру поведения. Подумай сама, что было. Сперва нас втянули в войну. Так? И даже не в одну. Был Афган. Была Чечня. Потом отцы-правители вышвырнули нас за ненадобностью, как навоз из хлева. Что ж, мы их условия приняли. В чем нас можно винить?
— Шли бы вы оба отдыхать. — Лукин недовольно вздохнул. — Я на службе…
Верочка на эти слова не обратила внимания.
— Сережа, все же так ли мы хороши?
— Какие есть, и упрекнуть нас не в чем. Мы не воруем исподтишка. Это право себе в России присвоили политики — советники президента, генеральные прокуроры, господа министры. Мы свое берем в честной драке. И будем брать…
— Что ты имеешь в виду?
— А то. Вернемся домой, я там еще и банк раскурочу. Почему нет? Опыт кое-какой имеется.
Оказалось, в ту ночь не спал никто. Встал и, потягиваясь на ходу, подошел Крюков. Спросил, обращаясь сразу ко всем:
— Об что спор, господа офицеры?
— Да вот… — Мишин не знал, как лучше объяснить суть их дискуссии. — Верочка старалась выяснить, кто мы — благородные рыцари или обычные разбойники…
— И на чем тянет остановиться?
— Спорим.
— Вы знаете, чем русские отличаются от других народов? В первую очередь наивностью, склонностью к рассуждениям и излишней доверчивостью к словам.
Все молча слушали командира. Он выбрал место поудобнее и присел.
— Сколько я сталкивался с англичанами, французами, с итальянцами, те себя никогда не мучают философией.
— Разве плохо порассуждать? — Верочка задала вопрос с видом примерной ученицы, требовавшей доказательств утверждению, что дважды два есть четыре.
— Не плохо. Бессмысленно. — Крюков удрученно вздохнул. — Рассуждения не меняют действительности, но жизнь от них делается тошнее. Какие мы, к черту, рыцари? По большому счету просто подонки. Хуже того, втянули в грязное дело милую женщину. Не думай, Сергей, что ей нравится быть крутой. Она такой стала от безысходности. Если точнее, то ее такой сделала безысходность.
— Я бы так не стал говорить.
Объяснения, сделанные Крюковым, задели Демина за живое, и он выглядел обиженным.
— Почему?
— Противник стреляет в нас, мы в него. Условия равные. И беда тому, кто менее удачлив, чем мы.
— Не стоит оправдываться, Юрий Петрович. «Они стреляли, мы стреляли…» Наделе все проще. Нам, если на то пошло, до фонаря, что происходит и произойдет на этой земле. Бегать и стрелять здесь нас заставили деньги.
— Но…
— Демин, давайте договоримся принимать правду с открытыми глазами. Мы здесь не по патриотическому велению душ. Не бескорыстные искатели приключений. Нас собрал и привел сюда запах денег. Больших денег. Мы — наемники. "Если нам заплатили бы не православные — не знаю, верят ли те, кто нас нанял в Бога, — а мусульмане, мы бы то же самое сделали для них. Или не так?
— К чему вы это, командир?
Демина задевало такое оголенное определение дела, которым они занимались. Люди даже перед собой немного лицемерны. Одни только говночисты знают, что им выпала доля копаться в дерьме, и копаются в нем, не стесняясь этого. Все остальные, делая даже говенные дела, убеждают себя в том, что осчастливили человечество одним своим появлением на свет. Так устроена наша психика. Даже собственные преступления мы готовы объяснять так, чтобы те выглядели простительными.
— К тому, чтобы никто из вас не унижал себя в мыслях, считая, что дело, за которое мы взялись, нечестное…
— Но не очень моральное, разве не так?
Теперь спросила Верочка.
— Милая, о какой морали можно вести речь? Что это вообще такое? Если на воровской малине, на конспиративной встрече три пахана принимают решение провести «стрелку» и перемочить противников — мораль обязывает такое считать преступным. Это осуждают все — политики, пресса, законопослушные граждане. Но вот в Кремле, на такой же конспиративной встрече, президент и его камарилья… Называть фамилии? Нет? Конечно, вы их знаете. Так вот, камарилья принимает решение вызвать на «стрелку» целую Чечню, замочить побольше чеченцев, нисколько не жалея своих, — это что, морально? Нет? Почему же тогда Конституционный суд России сказал: все нормально, президент имеет право принять решение и послать на убой своих избирателей. Даже если это все ради собственного интереса. Вот и цена морали, в которой воровские паханы осуждаются, а паханы государства — поддерживаются законом.
— И что же делать? — Голос Верочки звучал встревоженно.
— То, что мы уже делаем. Быть бедным, ждать, когда тебе выплатят зарплату, — дело постыдное. Ворюга ездит на «Мерседесе», его все знают и в милиции и в прокуратуре, но ничего против сделать не могут. Значит, главным мерилом силы и власти стали деньги. Вы хотите выжить? Принимайте условия, которые вам предложили. И не надо рассуждать. От этой русской болезни стоит лечиться…
— Будто вы не русский, — обиженно заметил Демин.
Крюков только пожал плечами.
Ночная беседа оставила у всех тяжелое чувство, но к теме они больше не возвращались.
Акт девятый
Мишин в паре с Деминым вышли на разведку подходов к базе. Шли лесом, стараясь держаться в стороне от всего, что хоть маломальски напоминало тропы, натоптанные людьми. Они прошли не менее километра, когда оказались у лесной дороги. Судя по многим признакам, ею давно никто не пользовался. Да и зачем, если здесь можно было проехать только верхом или на телеге, а их в округе скорее всего не осталось.
Жестом показав Демину, чтобы он оставался на месте, Мишин быстрым шагом пересек дорогу и собирался снова углубиться в лес.
— Стой!
Хриплый голос прозвучал справа сзади. Мишину показалось, что он внимательно осмотрелся, прежде чем пересечь открытое пространство, а вот не получилось. Чего-то он недоглядел. И недоглядел сильно: впереди, слева из-за кустов, поднялся человек в камуфяже и мягкой кепочке на голове. Значит, противников двое. Один — впереди, второй — сзади. Подтверждал это ствол автомата, упершийся в левую лопатку.
Мишин медленно поднял руки, обдумывая, что предпринять.
— Ходи!
Автомат подтолкнул Мишина в спину, показывая куда идти.
— What are you? — Мишин спросил вдруг по-английски. — Кто вы? — И сразу же как мог сложил сербскую фразу: — Не схватао. Do not understand. He понимаю.
— Енглез? Прокляти био! Будь ты проклят! Никола, это енглез!
Ствол автомата отодвинулся и перестал давить в спину.
Мишин не показал растерянности. Стоявший перед ним вояк выглядел по-крестьянски смущенно: вроде бы догнал бычка, который отбился от стада, и неожиданно обнаружил — бычок-то чужой. Будь этот заросший рыжей щетиной человек кем угодно, солдаты нашлись бы как поступить. Но он оказался англичанином. А оба вояка знали, что на базе служат иностранные инструктора, в их числе, — енглезы — англичане. Правда, тип, стоявший перед ними, почему-то шлялся по горам, и, видно, не первый день. Это не составило трудностей подметить. Но, может, все так предусмотрено, и кто знает, как отнесется начальство, если патрульные обойдутся с задержанным по всей строгости: дадут пару хороших тумаков, обыщут, отберут оружие. К тому же было ясно видно, что странный англичанин — тупоглавац — тупоголовый как пробка. С таким и не поговоришь толком.
Демин мгновенно оценил опасность положения, в котором оказался напарник. Бесшумно скользнув в сторону, он возник за спиной солдата, который с автоматом стоял за Мишиным.
Быстрый бросок вперед. Демин упал на спину, вскинув оружие и снизу вверх, чтобы не задеть товарища, высадил отпущенные умным автоматом три патрона в поясницу противника. Стреляя под острым углом, он не боялся, что пули попадут в Мишина. А тот словно ждал этого момента. Он бросился на вояка, который растерянно стоял перед ним. Острие ножа уперлось в чужое горло чуть ниже кадыка.
— Сколько вас?
Мишин мало надеялся, что перепуганный парень поймет его, и удивился, когда тот, в ужасе кося глаза на сверкавшее лезвие ножа, спросил:
— Колико нас?
— Да, вас.
Смотреть в упор на мокрое от пота лицо, вдыхать гнилостный утробный запах чужого рта — дело малоприятное, и Мишин был бы рад поскорее закончить разговор, но точные ответы о том, кого они еще могут встретить в лесу, его крайне интересовали.
— Два… — Вояк с испугу икнул… — Патрул…
В тот же день после обеда группа, расположившись по периметру ограды зоны, начала наблюдение за жизнью базы.
Сведения о том, что именно в этот день учебный центр покинут выпущенные из него диверсанты, подтвердились.
К вечеру за оградой на пустовавшей до того территории стала заметна необычная суета. Из бокса открытого гаража выехал грузовик и остановился посреди плаца. За ним к тому же месту подъехала вторая машина. Из здания казармы к грузовикам без строя, цыганским табором, поодиночке и группами потянулись солдаты — крепкие парни в камуфляже и черных беретах. С собой они тащили поклажу — вещевые мешки зеленого цвета, набитые барахлом. На плече каждый нес короткоствольный автомат. Скорее всего это были «скорпионы» югославского производства.
Мишин насчитал двадцать пять человек.
Для них суета была связана с окончанием учебы, которая, как знал Мишин, больше походила на истязание. В спецназе не любят постепенности. Здесь людей сразу пробуют на излом, наваливают на них нечеловеческие нагрузки. Сломавшихся на первом же этапе отсеивают. Из выдержавших, а точнее из вытерпевших мучения, готовят профессионалов. Постепенно солдаты, которых безжалостно гоняют и в хвост и в гриву, озлобляются против всего и всех, в том числе против своих командиров.
Эта озлобленность перерастает в стойкую, но умело скрываемую ненависть ко всем, с кем приходится сталкиваться в боевом противостоянии, на ком можно будет квалифицированно выместить накопившуюся ярость. Эти люди привыкают к повышенному содержанию адреналина в крови. Обычная жизнь им быстро начинает казаться пресной. Зато меткий выстрел, бросок гранаты, удар ножом в чью-то грудь или живот доставляют искреннее и глубокое удовлетворение.
Эти люди живут в огне и сгорают от переизбытка нервного напряжения, если, конечно, не падают от пули или ответного удара клинка. Пропущенные через жернова спецподготовки, молодые бойцы радовались тому, что прощаются с учебной базой. Им, должно быть, казалось, что все самое трудное уже позади. Их это возбуждало и веселило.
Воиники загрузили скромные пожитки в машины и расселись по местам. Сипло гудя на прощание клаксонами, грузовики тронулись, держа путь в долину.
Солнце ушло за горы. Тени скал удлинились. Вода в реке стала отливать темным металлическим блеском. Заметно посвежел воздух. На востоке зажглась и засветилась первая яркая звездочка. Осела пыль, поднятая машинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38