Одно время на советских предприятиях пищевой промышленности начали вводить автоматические линии, которые намертво выключались, если количество вкладываемых ингредиентов было ниже нормы. Такое коварство зарубежных производителей сперва вызвало настоящий шок как у простого трудового люда, так и у начальства. Но проблема была решена быстро, с размахом, по-русски — линии или быстро выходили из строя, или были приспособлены к суровым советским условиям благодаря незаурядной технической смекалке наших сограждан.
Одежда, стройматериалы, продукты, мебель, посуда — все это могло оказаться левой продукцией. Обороты в теневой экономике были миллиардными и давали возможность жить не только цеховикам и их помощникам, но и целой своре уголовников, обретавшихся в этой среде и норовящих урвать свой кусок…
Помню, профессор, преподававший судебную бухгалтерию, говаривал нам в университете:
— Недостача на складе может ничего не означать и являться результатом или недоразумения, или халатности. Но если на складе излишек продукции — это сигнал, что вы столкнулись с преступной группой и здесь хранится левый товар.
Хозяйственные дела хорошо расследовать, когда после серьезной оперативной разработки преступников накрываешь внезапно — при транспортировке груза или при получении партии товара. Тогда и набредешь на эти самые излишки и сможешь задать вопрос — откуда дровишки? Упустишь же время, зазеваешься — товар продан, накладные уничтожены, деньги поделены, бриллианты и золото зарыты в глухом лесу и над ними филин ухает. Пытаться же раскрутить клубок после того, как больше месяца провозился с убийством Новоселова и за это время преступники имели возможность спрятать концы в воду, — задача не из легких.
Нам крупно повезло с Нойманом. Не зря ревизор, как мышь, шуршал в кабинете бумагами, изъятыми в комбинате бытового обслуживания и в магазинах, куда поставлялась готовая продукция. Он что-то настукивал на счетах, в особо трудных случаях прибегая к помощи калькулятора. Мы таскали ему из столовой пирожки и беляши, он запивал их чаем из термоса и снова возвращался к работе.
Булгаков писал, что рукописи не горят. Не горят не только рукописи, но и документы. Закон сохранения энергии, вещества и официальных бумаг. Можно съесть накладную, чтобы не досталась врагам, спалить приходно-расходную книгу, даже сейф с бухгалтерскими документами. Но документ где-нибудь да оставил свой след и может быть восстановлен. При упорстве, настойчивости и должном профессионализме можно более-менее полно восстановить картину хозяйственной деятельности предприятия. Мы были уверены, что эту работу никто не сделает лучше Ноймана.
Григорян с Нуретдиновым сидели в следственном изоляторе по 218-й статье за хранение огнестрельного оружия. Мне пришлось выдержать нелегкий бой с исполняющим обязанности прокурора, который как-то нервно задергался при известии об аресте этой парочки. Я выслушал от него множество важных и интересных вещей — о гуманизме, который на дворе, о том, что по 218-й в эпоху демократизации никого под стражу не берут, о том, что доказательства у нас хилые и что сейчас принято верить не милиции, а обвиняемым, которые хором твердят о злобных происках правоохранительных органов, подбросивших им пистолеты. Меня все эти доводы совершенно не пронимали. Я знал, что Григорян должен быть изолирован, иначе дальше вести дело будет трудно — дождемся от него еще какой-нибудь подлости. Я заявил, что если санкция не будет дана, то из этого кабинета я иду прямо к секретарю обкома, а потом лечу в Прокуратуру СССР. И. о. прокурора до смерти боялся начальственных разборок, при слове «обком» ему хотелось вытянуться в струнку. Увидев, что я не шучу, он надулся, вытащил печать и прижал ее к постановлениям об избрании меры пресечения.
— Все, сидят, голубчики, — сказал я Пашке.
— Удалась наша клоунада, — хмыкнул он.
Мне не верилось, что разыгранное нами представление с загадочными недоброжелателями и ночными телефонными звонками достигнет своей цели и заставит Григоряна вооружиться. Грек выполнил обещание и шепнул, что теперь старший продавец и его телохранитель не расстаются с оружием. Тут мы их и накрыли…
Во время отсидки в изоляторе Григорян посвятил себя эпистолярному жанру. Среди тех, кому он слал свои преисполненные благородного негодования, скорби и обличительного пафоса письма, были и секретарь обкома, и начальник УВД, и Генеральный прокурор, и даже лично Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев. Все эти лица не входили в круг его друзей, но на письмах стояло слово «жалоба», а потому ответ на них должен быть дан не позднее чем через двадцать дней. Все жалобы с резолюциями различной строгости и печатями государственных органов приходили в прокуратуру и спускались к начальнику следственной части. Последний вызывал меня, матюкался и требовал очередную отписку. Начследу, конечно, было бы легче, если бы этого дела вообще не было. Как и следователя Завгородина.
Так или иначе, Григорян с Нуретдиновым засели в изолятор минимум на два месяца. А Нойман продолжал копаться в бумагах. Однажды он предъявил мне несколько мятых бумажек и начал долгие и нудные объяснения.
Ненавижу хозяйственные дела. Они тянутся месяцами, а то и годами. Приходится допрашивать сотни свидетелей и ломать голову над бухгалтерской документацией, в которой я никогда не был специалистом. Для расследования хозяйственных дел нужен дотошный следователь — аккуратист, нудный, упрямый, не привыкший к полетам, зато хорошо умеющий «грызть гранит». Через некоторое время я наконец понял, что мне хотел объяснить ревизор. Выходило, что в три магазина поставлялась левая продукция.
Посудив-порядив, я запросил помощи в ОБХСС, откуда мне прислали трех оперативников, отшлепал на машинке постановление о выделении материалов из уголовного дела и о возбуждении уголовного дела по факту хищения социалистической собственности. Пришлось выдержать небольшой бой с исполняющим обязанности прокурора. Перепалка была на этот раз менее жаркой. И. о. решил плюнуть на все и дать делать мне все, что я хочу. Все равно вскоре должен был вернуться Евдокимов и расхлебывать эту кашу. В конце концов дело дали в производство мне, пообещав помощь.
На следующий день я задержал на трое суток всех лиц, чьи подписи красовались на липовых документах.
Задерживая торгашей, я сильно рисковал. За подобные фокусы вполне могли снять шкуру, если дело пойдет не так, как я рассчитывал. Но мне было плевать на все. Мы с Пашкой закусили удила и были готовы на все. Слишком далеко мы зашли в этом расследовании, чтобы сбавлять ход. Иногда нужно сыграть ва-банк.
И мы выиграли…
Любой торгаш ходит под Богом и под ОБХСС. Вся работа магазина строится на больших или маленьких махинациях — на обсчетах, обвесах и прочих профессиональных хитростях. Над торгашом висит постоянный дамоклов меч. Контрольная закупка, ревизия, неподкупный сотрудник ОБХСС, стук двери лифта по ночам и неожиданный звонок по телефону — этими страхами наполнен его мир. Когда страшное все-таки случается, у многих моментально сдает нервная система. И люди ломаются.
Директорша магазина, где работал Григорян, походила на гладкую, ухоженную хохлатку. Полная глупая суетливая тетка во французском костюме, с тремя золотыми цепочками на шее и с пятью кольцами, из которых два бриллиантовых — такой я увидел ее в кабинете. Ночь в камере состарила ее на несколько лет, под глазами пролегли синие тени. Если в первый день она ничего не говорила, то на следующий день разговорилась сверх меры, хлюпая носом, вытирая слезы и проклиная старшего продавца Григоряна.
— Ух, басурман проклятый, запутал, сбил с толку… Что будет, товарищ следователь?
— Я не решаю такие вопросы. Но уверяю вас, Нина Михайловна, самое лучшее, что вы можете сделать, это быть предельно откровенной.
— Ох, — она снова начала плакать и сморкаться. — Попутал черт заморский. Как сладко пел: «Не бойся, ничего не будет». Как девочку нецелованную, соблазнял.
— И ведь соблазнил.
— А я что? Думаете, хорошо директором магазина быть? Грузчику налей, шоферу на лапу дай, в торг подарки принеси — иначе ходового товара не дождешься и план не выполнишь. Где деньги взять на всех?
— Действительно, — вполне искренне согласился я.
— Муж — пьяница, за рюмкой тянется. Дочке семнадцать лет, ей дубленку и серьги с изумрудами вынь да положь. Тесть на пенсии, пьяница хуже мужа. И все на моей шее сидят, супостаты. Что делать?
— Тяжело.
— А этот басурман как начал нашептывать. «Бояться нечего. Так все обтяпано, что комар носа не подточит. Все куплены. Все схвачено. И тебе делать ничего не надо — только иногда подписи ставь да не суй нос, куда не надо».
— И вы эти подписи ставили.
— А как же… Вы, товарищ следователь, что думаете? Это я, что ли, директором магазина была? Это его, басурмана, магазин был. Меня в конце концов даже продавщицы слушаться перестали. «А что нам Ричард Ашотович скажет?» Ох, за что такое наказание?
И снова слезы. Ненавижу, когда женщины плачут. Меня при виде плачущей женщины начинает мучить чувство вины, и хочется забиться куда-нибудь в щель.
— Не расстраивайтесь, Нина Михайловна, — невнятно пробормотал я. — Успокойтесь.
— Как же не расстраиваться, товарищ следователь? Подвел, супостат, под монастырь. Сразу мне не понравился.
— Как доставался и реализовывался товар?
— Машина с комбината привозила. У Григоряна там два шофера были, которым он доверял, — Мотыль и Бабаев. Я в эти дела не лезла… В основном все уходило через уличные ларьки — у нас их два было. За них ответственным по штатному расписанию являлся Григорян.
— Какой был оборот?
— Мне трудно сказать. Наверное, не один десяток тысяч. Товар ходовой был — дешевые сумочки, зонты, шлепанцы. Народ расхватывал.
— Вам какой-то процент платился?
— Нет. Григорян мне определил тысячу рублей в месяц. Девчонкам, которые товар продавали, триста-четыреста.
— Теперь, Нина Михайловна, давайте вспоминать, когда и какой левый товар привозили в магазин…
Началась обычная тягомотина. Для обвинительного заключения недостаточно самого факта, что расхищалось государственное имущество. Каждый эпизод должен быть задокументирован. Каждая ворованная копейка должна найти свое подтверждение в материалах дела.
Мне в помощь дали старшего следователя из УВД и двух следователей из районных прокуратур. Помаленьку дело пухло, делилось подобно амебе на все новые и новые тома. Я по уши увяз в руководстве следственной группой. Но при этом не должен был забывать о главном для меня, о том, с чего началось дело — о раскрытии убийства Новоселова. Где-то в мешанине новых фактов, лиц, преступлений должна была найтись ниточка, которая приведет нас к убийце. Я это чувствовал. И наконец кое-какие сдвиги появились…
«ВОЛЧЬЯ БЕРЛОГА»
Постепенно, хоть и с трудом, я привыкал к тому, что одиночество мое закончилось. Теперь ежедневно меня будила Нина, не забывающая привычно заметить, что вставать надо с первым лучом солнца, а сон допоздна вреден для здоровья. Сколько же шума и суеты теперь было по утрам. Нина делала асаны на коврике, и ее приходилось обходить, как книжный шкаф, да при этом еще стараться не задеть, чтобы не сбить концентрацию сознания на циркуляции внутренней энергии. Сашка кричал, что не хочет надевать рубашку, поскольку она не понравилась какой-то Танечке из его группы. Судя по ранним замашкам, из сынули вырастет тот еще франт и бабник.
Я жевал совершенно безвкусный бутерброд с сыром и тупо смотрел на экран телевизора, по которому шла новая программа «Девяносто минут». Какой дурак ее придумал? Кого в семь утра интересуют занудные новости?
Миловидную дикторшу сменили хлыщ-обозреватель и интервьюируемый профессор-психиатр из Института судебной психиатрии имени Сербского.
— Кому нужен затертый миф о психиатрическом терроре в СССР? — вопрошал обозреватель. — Откуда берутся так называемые «узники психбольниц»?
— Человек может быть одержим любой патологической идеей, — обаятельно улыбаясь, разъяснял профессор. — Он Может считать себя пророком, экстрасенсом, мессией. Или правозащитником. В любом из этих случаев он будет нести свои патологические реформаторские идеи, являющиеся Плодом болезненного сознания, в массы…
— Ты чего не ешь? Высококалорийная пища должна потребляться с утра, а ты наедаешься вечером. — Нина разогнулась после очередной асаны, во время которой она напоминала Соловья-разбойника, завязанного Ильей Муромцем в морской узел.
— Ничего. Скоро куплю калориметр. Потом займусь йогой. И вообще есть брошу.
Нина присела за стол, поставив перед собой тарелку с каким-то вегетарианским салатом.
— У нас сегодня вечером гости.
— Кто?
— Нина Меркулова, Катя и Володя.
Это соратники Нины по здоровому образу жизни. Сейчас они носились с идеей создания в городе ассоциации «Здоровье. XXI век». Значит, весь вечер они будут сидеть, пить чай из редких трав и трепаться о системе Порфирия Иванова и об экстрасенсах.
— Думаю, мое общество не обязательно?
— Покажись хотя бы. Они думают, что ты от них прячешься.
— А что? И прячусь. Еще немного — и они кусаться начнут. Слышала, что психиатр говорит по телевизору?
— Темный ты, Терентий. Тундра… Посмотри, на кого похож. Синяки под глазами. Цвет лица нездоровый. Никак я не займусь твоим воспитанием.
— И не надо.
— Какой-то ты в последнее время смурной стал. Что-то не то? — вздохнула Нина. — Мы с тобой почти не видимся. Давай хоть в театр сходим, мы же нигде не бываем.
— У нас в городе дрянной театр.
— Ну, в кино.
— Заходи на работу. Я тебе видик покажу.
— Да я не о том, — махнула рукой Нина.
Из отпуска она вернулась какая-то не такая. Красивая, загорелая, она будто приподнялась над суетой, над необходимостью тянуть от зарплаты до зарплаты, над этой тесной хрущевской квартирой. Я почувствовал, что ей со мной становится тесно. Мне стало грустно, потому что я любил ее… А с другой стороны, чему удивляться, если в одной квартире живут два чокнутых. Один свихнулся на работе и думает только о сроках содержания под стражей, допросах и обысках, а другая — на йоге и медитации.
— Ты сегодня отводишь Сашка в детсад, — сказала она.
— Хорошо. Но ты забираешь его вечером. Я буду занят.
— Где сегодня будешь?
— Где, где… В тюрьме, где же еще…
Следственный изолятор номер один именовался в народе «старой крепостью», что внешне соответствовало действительности. Старая дореволюционная тюрьма действительно напоминала крепость, ее силуэт был изломан башенками и вышками. Здание вполне могло бы попасть в число достопримечательностей города, вог только колючая проволока портила фасад.
Все изоляторы похожи друг на друга. Прежде всего запахом хлорки. И запахом (мне иногда казалось, что я ощущаю именно запах) сломанных судеб, страданий, боли. Скольким с. а. (следственно-арестованным) открывались отсюда леденящие кровь виды — кому на заснеженные колымские просторы, кому прямо на кладбище. Скольким отсюда уже не было возврата. Следственный изолятор — врата в ад, в ГУЛАГ, как это называлось раньше, в систему ИТУ, как она называется сейчас. Здесь, как нигде, испокон веку были сконцентрированы злоба, отчаяние, страх, предательство, насилие. Здесь с давних времен собирался гнилой человеческий материал. Те, кто по глупости шагнул в пропасть или по зову души посвятил себя злу.
До революции на тюрьмах, где не оставалось заключенных по причине отсутствия преступников, вывешивались белые флаги. Над «старой крепостью» в обозримом будущем взовьется белый флаг, если, конечно, тюремная администрация не вывесит его в знак капитуляции перед преступностью. С каждым годом в этих каменных хоромах становится все больше и больше обитателей, и они приобретают все более нечеловеческие, сатанинские черты. В 1987 году Садыков и товарищи, на которых было семь убийств, являлись жутковатой достопримечательностью «крепости». Когда же двадцатый век перевалит за девяностые годы, бандиты, на которых десять-пятнадцать трупов, перестанут кого-то удивлять. Всего через три-четыре года постперестроечная Россия захлебнется кровью и на мертвечине будут пировать мерзкие стервятники и невиданные упыри.
В восемьдесят седьмом случился неожиданный провал — резко снизился поток поступающих в «крепость». Тому было две причины. Первая — начался натиск гуманизма и от следственных работников стали требовать максимально ограничивать меры пресечения в виде заключения под стражу. Вторая — два года жестокой антиалкогольной кампании привели к резкому спаду преступности на почве употребления зеленого змия. Ошалевший от обрушившихся напастей и километровых очередей у винных магазинов народ стал на самом деле пить меньше, а нет пьянки — нет и драки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Одежда, стройматериалы, продукты, мебель, посуда — все это могло оказаться левой продукцией. Обороты в теневой экономике были миллиардными и давали возможность жить не только цеховикам и их помощникам, но и целой своре уголовников, обретавшихся в этой среде и норовящих урвать свой кусок…
Помню, профессор, преподававший судебную бухгалтерию, говаривал нам в университете:
— Недостача на складе может ничего не означать и являться результатом или недоразумения, или халатности. Но если на складе излишек продукции — это сигнал, что вы столкнулись с преступной группой и здесь хранится левый товар.
Хозяйственные дела хорошо расследовать, когда после серьезной оперативной разработки преступников накрываешь внезапно — при транспортировке груза или при получении партии товара. Тогда и набредешь на эти самые излишки и сможешь задать вопрос — откуда дровишки? Упустишь же время, зазеваешься — товар продан, накладные уничтожены, деньги поделены, бриллианты и золото зарыты в глухом лесу и над ними филин ухает. Пытаться же раскрутить клубок после того, как больше месяца провозился с убийством Новоселова и за это время преступники имели возможность спрятать концы в воду, — задача не из легких.
Нам крупно повезло с Нойманом. Не зря ревизор, как мышь, шуршал в кабинете бумагами, изъятыми в комбинате бытового обслуживания и в магазинах, куда поставлялась готовая продукция. Он что-то настукивал на счетах, в особо трудных случаях прибегая к помощи калькулятора. Мы таскали ему из столовой пирожки и беляши, он запивал их чаем из термоса и снова возвращался к работе.
Булгаков писал, что рукописи не горят. Не горят не только рукописи, но и документы. Закон сохранения энергии, вещества и официальных бумаг. Можно съесть накладную, чтобы не досталась врагам, спалить приходно-расходную книгу, даже сейф с бухгалтерскими документами. Но документ где-нибудь да оставил свой след и может быть восстановлен. При упорстве, настойчивости и должном профессионализме можно более-менее полно восстановить картину хозяйственной деятельности предприятия. Мы были уверены, что эту работу никто не сделает лучше Ноймана.
Григорян с Нуретдиновым сидели в следственном изоляторе по 218-й статье за хранение огнестрельного оружия. Мне пришлось выдержать нелегкий бой с исполняющим обязанности прокурора, который как-то нервно задергался при известии об аресте этой парочки. Я выслушал от него множество важных и интересных вещей — о гуманизме, который на дворе, о том, что по 218-й в эпоху демократизации никого под стражу не берут, о том, что доказательства у нас хилые и что сейчас принято верить не милиции, а обвиняемым, которые хором твердят о злобных происках правоохранительных органов, подбросивших им пистолеты. Меня все эти доводы совершенно не пронимали. Я знал, что Григорян должен быть изолирован, иначе дальше вести дело будет трудно — дождемся от него еще какой-нибудь подлости. Я заявил, что если санкция не будет дана, то из этого кабинета я иду прямо к секретарю обкома, а потом лечу в Прокуратуру СССР. И. о. прокурора до смерти боялся начальственных разборок, при слове «обком» ему хотелось вытянуться в струнку. Увидев, что я не шучу, он надулся, вытащил печать и прижал ее к постановлениям об избрании меры пресечения.
— Все, сидят, голубчики, — сказал я Пашке.
— Удалась наша клоунада, — хмыкнул он.
Мне не верилось, что разыгранное нами представление с загадочными недоброжелателями и ночными телефонными звонками достигнет своей цели и заставит Григоряна вооружиться. Грек выполнил обещание и шепнул, что теперь старший продавец и его телохранитель не расстаются с оружием. Тут мы их и накрыли…
Во время отсидки в изоляторе Григорян посвятил себя эпистолярному жанру. Среди тех, кому он слал свои преисполненные благородного негодования, скорби и обличительного пафоса письма, были и секретарь обкома, и начальник УВД, и Генеральный прокурор, и даже лично Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев. Все эти лица не входили в круг его друзей, но на письмах стояло слово «жалоба», а потому ответ на них должен быть дан не позднее чем через двадцать дней. Все жалобы с резолюциями различной строгости и печатями государственных органов приходили в прокуратуру и спускались к начальнику следственной части. Последний вызывал меня, матюкался и требовал очередную отписку. Начследу, конечно, было бы легче, если бы этого дела вообще не было. Как и следователя Завгородина.
Так или иначе, Григорян с Нуретдиновым засели в изолятор минимум на два месяца. А Нойман продолжал копаться в бумагах. Однажды он предъявил мне несколько мятых бумажек и начал долгие и нудные объяснения.
Ненавижу хозяйственные дела. Они тянутся месяцами, а то и годами. Приходится допрашивать сотни свидетелей и ломать голову над бухгалтерской документацией, в которой я никогда не был специалистом. Для расследования хозяйственных дел нужен дотошный следователь — аккуратист, нудный, упрямый, не привыкший к полетам, зато хорошо умеющий «грызть гранит». Через некоторое время я наконец понял, что мне хотел объяснить ревизор. Выходило, что в три магазина поставлялась левая продукция.
Посудив-порядив, я запросил помощи в ОБХСС, откуда мне прислали трех оперативников, отшлепал на машинке постановление о выделении материалов из уголовного дела и о возбуждении уголовного дела по факту хищения социалистической собственности. Пришлось выдержать небольшой бой с исполняющим обязанности прокурора. Перепалка была на этот раз менее жаркой. И. о. решил плюнуть на все и дать делать мне все, что я хочу. Все равно вскоре должен был вернуться Евдокимов и расхлебывать эту кашу. В конце концов дело дали в производство мне, пообещав помощь.
На следующий день я задержал на трое суток всех лиц, чьи подписи красовались на липовых документах.
Задерживая торгашей, я сильно рисковал. За подобные фокусы вполне могли снять шкуру, если дело пойдет не так, как я рассчитывал. Но мне было плевать на все. Мы с Пашкой закусили удила и были готовы на все. Слишком далеко мы зашли в этом расследовании, чтобы сбавлять ход. Иногда нужно сыграть ва-банк.
И мы выиграли…
Любой торгаш ходит под Богом и под ОБХСС. Вся работа магазина строится на больших или маленьких махинациях — на обсчетах, обвесах и прочих профессиональных хитростях. Над торгашом висит постоянный дамоклов меч. Контрольная закупка, ревизия, неподкупный сотрудник ОБХСС, стук двери лифта по ночам и неожиданный звонок по телефону — этими страхами наполнен его мир. Когда страшное все-таки случается, у многих моментально сдает нервная система. И люди ломаются.
Директорша магазина, где работал Григорян, походила на гладкую, ухоженную хохлатку. Полная глупая суетливая тетка во французском костюме, с тремя золотыми цепочками на шее и с пятью кольцами, из которых два бриллиантовых — такой я увидел ее в кабинете. Ночь в камере состарила ее на несколько лет, под глазами пролегли синие тени. Если в первый день она ничего не говорила, то на следующий день разговорилась сверх меры, хлюпая носом, вытирая слезы и проклиная старшего продавца Григоряна.
— Ух, басурман проклятый, запутал, сбил с толку… Что будет, товарищ следователь?
— Я не решаю такие вопросы. Но уверяю вас, Нина Михайловна, самое лучшее, что вы можете сделать, это быть предельно откровенной.
— Ох, — она снова начала плакать и сморкаться. — Попутал черт заморский. Как сладко пел: «Не бойся, ничего не будет». Как девочку нецелованную, соблазнял.
— И ведь соблазнил.
— А я что? Думаете, хорошо директором магазина быть? Грузчику налей, шоферу на лапу дай, в торг подарки принеси — иначе ходового товара не дождешься и план не выполнишь. Где деньги взять на всех?
— Действительно, — вполне искренне согласился я.
— Муж — пьяница, за рюмкой тянется. Дочке семнадцать лет, ей дубленку и серьги с изумрудами вынь да положь. Тесть на пенсии, пьяница хуже мужа. И все на моей шее сидят, супостаты. Что делать?
— Тяжело.
— А этот басурман как начал нашептывать. «Бояться нечего. Так все обтяпано, что комар носа не подточит. Все куплены. Все схвачено. И тебе делать ничего не надо — только иногда подписи ставь да не суй нос, куда не надо».
— И вы эти подписи ставили.
— А как же… Вы, товарищ следователь, что думаете? Это я, что ли, директором магазина была? Это его, басурмана, магазин был. Меня в конце концов даже продавщицы слушаться перестали. «А что нам Ричард Ашотович скажет?» Ох, за что такое наказание?
И снова слезы. Ненавижу, когда женщины плачут. Меня при виде плачущей женщины начинает мучить чувство вины, и хочется забиться куда-нибудь в щель.
— Не расстраивайтесь, Нина Михайловна, — невнятно пробормотал я. — Успокойтесь.
— Как же не расстраиваться, товарищ следователь? Подвел, супостат, под монастырь. Сразу мне не понравился.
— Как доставался и реализовывался товар?
— Машина с комбината привозила. У Григоряна там два шофера были, которым он доверял, — Мотыль и Бабаев. Я в эти дела не лезла… В основном все уходило через уличные ларьки — у нас их два было. За них ответственным по штатному расписанию являлся Григорян.
— Какой был оборот?
— Мне трудно сказать. Наверное, не один десяток тысяч. Товар ходовой был — дешевые сумочки, зонты, шлепанцы. Народ расхватывал.
— Вам какой-то процент платился?
— Нет. Григорян мне определил тысячу рублей в месяц. Девчонкам, которые товар продавали, триста-четыреста.
— Теперь, Нина Михайловна, давайте вспоминать, когда и какой левый товар привозили в магазин…
Началась обычная тягомотина. Для обвинительного заключения недостаточно самого факта, что расхищалось государственное имущество. Каждый эпизод должен быть задокументирован. Каждая ворованная копейка должна найти свое подтверждение в материалах дела.
Мне в помощь дали старшего следователя из УВД и двух следователей из районных прокуратур. Помаленьку дело пухло, делилось подобно амебе на все новые и новые тома. Я по уши увяз в руководстве следственной группой. Но при этом не должен был забывать о главном для меня, о том, с чего началось дело — о раскрытии убийства Новоселова. Где-то в мешанине новых фактов, лиц, преступлений должна была найтись ниточка, которая приведет нас к убийце. Я это чувствовал. И наконец кое-какие сдвиги появились…
«ВОЛЧЬЯ БЕРЛОГА»
Постепенно, хоть и с трудом, я привыкал к тому, что одиночество мое закончилось. Теперь ежедневно меня будила Нина, не забывающая привычно заметить, что вставать надо с первым лучом солнца, а сон допоздна вреден для здоровья. Сколько же шума и суеты теперь было по утрам. Нина делала асаны на коврике, и ее приходилось обходить, как книжный шкаф, да при этом еще стараться не задеть, чтобы не сбить концентрацию сознания на циркуляции внутренней энергии. Сашка кричал, что не хочет надевать рубашку, поскольку она не понравилась какой-то Танечке из его группы. Судя по ранним замашкам, из сынули вырастет тот еще франт и бабник.
Я жевал совершенно безвкусный бутерброд с сыром и тупо смотрел на экран телевизора, по которому шла новая программа «Девяносто минут». Какой дурак ее придумал? Кого в семь утра интересуют занудные новости?
Миловидную дикторшу сменили хлыщ-обозреватель и интервьюируемый профессор-психиатр из Института судебной психиатрии имени Сербского.
— Кому нужен затертый миф о психиатрическом терроре в СССР? — вопрошал обозреватель. — Откуда берутся так называемые «узники психбольниц»?
— Человек может быть одержим любой патологической идеей, — обаятельно улыбаясь, разъяснял профессор. — Он Может считать себя пророком, экстрасенсом, мессией. Или правозащитником. В любом из этих случаев он будет нести свои патологические реформаторские идеи, являющиеся Плодом болезненного сознания, в массы…
— Ты чего не ешь? Высококалорийная пища должна потребляться с утра, а ты наедаешься вечером. — Нина разогнулась после очередной асаны, во время которой она напоминала Соловья-разбойника, завязанного Ильей Муромцем в морской узел.
— Ничего. Скоро куплю калориметр. Потом займусь йогой. И вообще есть брошу.
Нина присела за стол, поставив перед собой тарелку с каким-то вегетарианским салатом.
— У нас сегодня вечером гости.
— Кто?
— Нина Меркулова, Катя и Володя.
Это соратники Нины по здоровому образу жизни. Сейчас они носились с идеей создания в городе ассоциации «Здоровье. XXI век». Значит, весь вечер они будут сидеть, пить чай из редких трав и трепаться о системе Порфирия Иванова и об экстрасенсах.
— Думаю, мое общество не обязательно?
— Покажись хотя бы. Они думают, что ты от них прячешься.
— А что? И прячусь. Еще немного — и они кусаться начнут. Слышала, что психиатр говорит по телевизору?
— Темный ты, Терентий. Тундра… Посмотри, на кого похож. Синяки под глазами. Цвет лица нездоровый. Никак я не займусь твоим воспитанием.
— И не надо.
— Какой-то ты в последнее время смурной стал. Что-то не то? — вздохнула Нина. — Мы с тобой почти не видимся. Давай хоть в театр сходим, мы же нигде не бываем.
— У нас в городе дрянной театр.
— Ну, в кино.
— Заходи на работу. Я тебе видик покажу.
— Да я не о том, — махнула рукой Нина.
Из отпуска она вернулась какая-то не такая. Красивая, загорелая, она будто приподнялась над суетой, над необходимостью тянуть от зарплаты до зарплаты, над этой тесной хрущевской квартирой. Я почувствовал, что ей со мной становится тесно. Мне стало грустно, потому что я любил ее… А с другой стороны, чему удивляться, если в одной квартире живут два чокнутых. Один свихнулся на работе и думает только о сроках содержания под стражей, допросах и обысках, а другая — на йоге и медитации.
— Ты сегодня отводишь Сашка в детсад, — сказала она.
— Хорошо. Но ты забираешь его вечером. Я буду занят.
— Где сегодня будешь?
— Где, где… В тюрьме, где же еще…
Следственный изолятор номер один именовался в народе «старой крепостью», что внешне соответствовало действительности. Старая дореволюционная тюрьма действительно напоминала крепость, ее силуэт был изломан башенками и вышками. Здание вполне могло бы попасть в число достопримечательностей города, вог только колючая проволока портила фасад.
Все изоляторы похожи друг на друга. Прежде всего запахом хлорки. И запахом (мне иногда казалось, что я ощущаю именно запах) сломанных судеб, страданий, боли. Скольким с. а. (следственно-арестованным) открывались отсюда леденящие кровь виды — кому на заснеженные колымские просторы, кому прямо на кладбище. Скольким отсюда уже не было возврата. Следственный изолятор — врата в ад, в ГУЛАГ, как это называлось раньше, в систему ИТУ, как она называется сейчас. Здесь, как нигде, испокон веку были сконцентрированы злоба, отчаяние, страх, предательство, насилие. Здесь с давних времен собирался гнилой человеческий материал. Те, кто по глупости шагнул в пропасть или по зову души посвятил себя злу.
До революции на тюрьмах, где не оставалось заключенных по причине отсутствия преступников, вывешивались белые флаги. Над «старой крепостью» в обозримом будущем взовьется белый флаг, если, конечно, тюремная администрация не вывесит его в знак капитуляции перед преступностью. С каждым годом в этих каменных хоромах становится все больше и больше обитателей, и они приобретают все более нечеловеческие, сатанинские черты. В 1987 году Садыков и товарищи, на которых было семь убийств, являлись жутковатой достопримечательностью «крепости». Когда же двадцатый век перевалит за девяностые годы, бандиты, на которых десять-пятнадцать трупов, перестанут кого-то удивлять. Всего через три-четыре года постперестроечная Россия захлебнется кровью и на мертвечине будут пировать мерзкие стервятники и невиданные упыри.
В восемьдесят седьмом случился неожиданный провал — резко снизился поток поступающих в «крепость». Тому было две причины. Первая — начался натиск гуманизма и от следственных работников стали требовать максимально ограничивать меры пресечения в виде заключения под стражу. Вторая — два года жестокой антиалкогольной кампании привели к резкому спаду преступности на почве употребления зеленого змия. Ошалевший от обрушившихся напастей и километровых очередей у винных магазинов народ стал на самом деле пить меньше, а нет пьянки — нет и драки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30