Словом, это был мировой авторитет по финансовым вопросам.
Я бросился в номер Кейнса. Он был с женой, молодой красивой женщиной, которая щебетала по-русски с двумя своими приятельницами. Кейнс представил меня дамам и сказал, что его жена — бывшая балерина русского императорского балета Лопухова, а обе гостьи — ее подруги, балерины, с которыми она танцевала до революции в Мариинском театре.
После короткого общего разговора Кейнс отошел со мной в угол и дал мне интервью по текущим вопросам мировой экономики. Я помню, что спрашивал его о том, какие последствия будет иметь для английской экономики возвращение фунта стерлингов к золотому паритету, проведенное недавно канцлером казначейства Уинстоном Черчиллем, о перспективах англо-советской торговли, о советском червонце.
Я обещал Кейнсу привезти ему на просмотр текст интервью до напечатания его в «Ленинградской правде». В редакции я быстро продиктовал текст машинистке. Баскаков и Матвеев немедленно позвонили Сафарову и послали ему текст интервью с курьером на машине редакции. По дороге курьер подвез меня в «Европейскую». Кейнс одобрил текст и поставил на нем свою подпись. Мы разговорились. Он заинтересовался положением научных работников в Советской России, а затем и сам рассказал о своей работе в Кембридже, о своих статьях в «Нейшн». Он сказал, что получает за каждую статью 500 фунтов стерлингов, а при перепечатке статей в европейских и американских газетах дополнительный гонорар. Он сказал, что приехал в Ленинград на юбилей Академии Наук по просьбе жены, которая хотела повидаться со своими родственниками и друзьями. Мы беседовали больше часа и расстались без официальности. У меня создалось впечатление, что ему было интересно говорить со мной.
Я вернулся в редакцию, где мне сказали, что Сафаров показал мой текст интервью Зиновьеву и что Зиновьев хотел бы встретиться и поговорить с Кейнсом в узком кругу. Меня просили выяснить у Кейнса, согласен ли он встретиться с Зиновьевым, где и когда.
Мне дали машину, и я помчался в третий раз в «Европейскую». Кейнс согласился встретиться с Зиновьевым на следующий день во дворце Кшесинской в 3 часа дня.
На следующий день машина Зиновьева отвезла Кейнса и меня во дворец Кшесинской. На встрече присутствовало четверо: Зиновьев, Сафаров, Кейнс и я.
Я пристально вглядывался в Зиновьева, которого видел впервые в жизни так близко. Впечатление было очень неблагоприятное — впечатление Чичикова о Плюшкине: «Ой, баба! — Ой, нет!» Зиновьев был толстый, с опухшим лицом, одетый в поношенный костюм, что-то вроде френча или куртки, тесный для него. Его телеса буквально, как тесто, выпирали из костюма. Работники редакции говорили, что он так вспух в последние годы: в 1917 году, когда он с Лениным приехал в Россию, Зиновьев был худ и бледен. Среди работников редакции (средних и даже крупных) Зиновьев не пользовался уважением. От многих я слышал, что Зиновьев чрезвычайно жесток, что он трус и может предать своих сторонников и друзей в любую минуту.
Я переводил английскую речь Кейнса на русский язык для Зиновьева и Сафарова, а вопросы и заявления Зиновьева — на английский язык для Кейнса.
Разговор начал Зиновьев, спросивший Кейнса, как ему понравился Ленинград.
Речь пошла о последствиях недавнего наводнения. Потом Зиновьев сказал: «Я хотел бы узнать ваше мнение о перспективах нашего экономического развития. У нас наиболее важные отрасли промышленности, внешняя торговля и банки национализированы. Мы можем направлять экономическое развитие страны не по закону спроса и предложения, на основе анархии рынка, а по определенному плану, на научной основе. У нас не будет конкуренции в производстве, не будет кризисов и скачков в производстве, не будет падения производства, а лишь один ровный и постепенный подъем».
Кейнс ответил, что советская экономика необходимо связана с мировым хозяйством, то есть с экономикой буржуазных стран Запада, что это будет оказывать постоянное давление на экономику России. Так или иначе, но вы будете связаны и зависимы от мирового хозяйства. Но есть и другие факторы, которые будут действовать на ваше экономическое развитие. Вы можете составить любые планы, но как вам выполнить их, когда ваши жители не имеют никаких гарантий ни для своих прав, ни для своего имущества? Они не могут говорить свободно, не могут критиковать. Они не уверены в том, будут ли иметь завтра то, что имеют сегодня, не будет ли их имущество завтра конфисковано. При таких условиях нельзя строить длительные планы развития".
Зиновьев предпочел не продолжать разговора о правах и спросил: «Вы считаете, что мы будем зависеть от мирового хозяйства. Но как и в чем именно?»
Кейнс: "Вы не можете создать совершенно изолированное от остального мира хозяйство. Вам нужна техника — машины, орудия, нужен капитал. Вы можете получить необходимые средства для развития хозяйства, например, путем займов. Но вряд ли кто-нибудь сейчас вам даст заем.
Второй путь — концессии. Но при заключении договоров о концессии капиталисты навяжут вам свои условия, если все же рискнут вложить свои деньги в вашу страну. Дело с концессиями очень рискованное. Не для вас, конечно, а для капиталистов, рискующих своими деньгами".
Зиновьев: «Мы свои договоры о концессиях выполняем исправно».
Кейнс: «Охотно верю. Но вопрос о концессиях в вашей стране имеет еще один аспект. По договору о концессиях вы будете обеспечивать для русских рабочих достаточно выгодные условия работы. Но в этом случае русские рабочие на иностранных концессиях в России будут иметь большую зарплату и лучшие условия труда, чем русские рабочие на русских предприятиях. Что же ваши рабочие скажут, когда увидят, что у русских рабочих на иностранных концессиях условия работы лучше, чем у рабочих советских предприятий? Или вы не будете защищать интересы ваших рабочих от иностранных капиталистов? Наконец, Россия связана с мировым хозяйством посредством торговли. Вы можете получить необходимые для экономического развития вашей страны средства лишь при условии, что ваш экспорт будет превышать ваш импорт. Если этого не будет, то у вас не хватит средств на покрытие расходов даже по обычным статьям бюджета. Россия в царское время вывозила много хлеба, вывозила и сырье для промышленности. Сможет ли хозяйство большевистской России наладить сейчас такой экспорт? Для этого вы должны преодолеть конкуренцию США и Аргентины по вывозу хлеба и других стран по вывозу леса, льна и т.д. Это возможно лишь при условии, что ваши цены на хлеб и промышленное сырье будут ниже мировых. Если же доход от вашего экспорта будет ниже ваших расходов на импорт, вам придется внутри России прибегнуть к печатанию денег, червонец полетит вниз и обесценится».
Зиновьев: «Вы рисуете чересчур мрачные картины. Мы, думаю, справимся и не дойдем до краха».
Кейнс: «Только в том случае, если у вас в стране рабочие будут получать за труд значительно меньше, чем получают рабочие за границей. Или если у вас будет почти бесплатный и принудительный труд».
На этом разговор по существу закончился. Зиновьев и Кейнс договорились, что я составлю текст беседы и представлю его на просмотр обоим. Они решат, можно ли будет опубликовать эту беседу или нельзя.
Я подготовил текст, и Кейнс одобрил его, внеся лишь несколько стилистических изменений (запись была сделана на английском языке). Зиновьев, которому я перевел запись на русский язык, потребовал изъятия наиболее острых высказываний Кейнса. Но тот, конечно, не согласился.
Беседа так и осталась беседой, известной лишь самим участникам. Она не была напечатана. Кейнс и Зиновьев взяли по экземпляру составленного мной текста, я сохранил третий. Я долго хранил его и уничтожил лишь в 1938 году, после ареста и ссылки Юрия на Колыму. Всюду шли обыски. Меня за эту беседу могли объявить доверенным лицом Зиновьева, который сговаривался с «апологетом буржуазии» Кейнсом относительно шпионской деятельности. Зиновьев и Сафаров были уже расстреляны, я мог последовать за ними или поехать к брату на Колыму. То или другое зависело лишь от темперамента следователя ГПУ. Перед сожжением этого текста, равно как и других документов из моего архива, я постарался возможно более точно заучить его наизусть.
1926 год был переломным в моей газетной работе. Разгром Зиновьев ской оппозиции на XIV съезде партии в декабре 1925 года, замена Сафарова Рафаилом, «чистка» сотрудников редакции, падение влияния «Ленинградской правды» — все это подорвало мои позиции журналиста. В 1927 г. прекратили выписывать иностранные газеты, что сделало мою «корреспондентскую» работу крайне трудной, если не невозможной.
В 1926 г. произошло крупное событие, которое взволновало партийную общественность Советского Союза: всеобщая забастовка рабочих Англии, объявленная 3 мая 1926 г. в поддержку 1100 горняков, подвергшихся локауту со стороны шахтовладельцев. Всеобщая забастовка охватила все отрасли промышленности. В ней участвовали 5 млн. чел. В течение 9 дней крупные города Англии оставались без света и воды, железнодорожное сообщение почти замерло. Правительство ввело в Англии чрезвычайное положение.
Верховный суд Англии объявил всеобщую забастовку незаконной, ибо она угрожала интересам всего общества. Выход газет в Англии прекратился.
В партийных кругах Ленинграда, и в частности в «Ленинградской правде», молились о чуде. Наконецто! Наконец-то долгожданная мировая революция началась! И где? В самой буржуазной и самой законопослушной Англии! Ибо, согласно учению Ленина, всеобщая забастовка обычно является начальным этапом революции: она постепенно переходит в вооруженное восстание и заканчивается победой рабочего класса и свержением буржуазного правительства.
Первые дни мая 1926 г. партийные круги Ленинграда (повидимому, и всей страны) буквально тряслись от лихорадки ожидания. Обыватели рассуждали о том, кого отправят в Лондон в качестве консультанта для победоносного завершения революции. Но, увы! Всеобщая забастовка не переросла в бои на баррикадах и в вооруженное восстание. 12 мая было объявлено о ее прекращении. Сорвалось. В советских газетах руководители забастовки немедленно были объявлены предателями рабочего класса.
Мне не пришлось писать ни корреспонденции, ни статей о всеобщей забастовке. Об этом писали вожди — и большие, и маленькие. Но о забастовке горняков в качестве «собственного корреспондента» из Лондона я писал много. Я даже описал свою поездку (конечно, сидя в Ленинграде, в комнате иностранного отдела редакции) в угольные районы Англии!
Мои газетные статьи о забастовке углекопов были моими последними выступлениями в качестве автора статей и корреспонденции на иностранные темы. В 1927 г. они стали более редкими, а в 1928 г. почти совершенно прекратились.
***
Ленинград, переставший быть столицей, все еще сохранял в 20-х годах положение основного в России центра науки, культуры и искусства. Здесь еще оставались Академия Наук и Академия Художеств. Ленинградский Университет и ленинградские институты по уровню своих ученых считались выше московских. Если «луну делали в Гамбурге» ( Гоголь), то карьеру делали в Москве, а науку, искусство, литературу — в Ленинграде. Только Московский Художественный театр был выше ленинградских театров. Тип петербургского интеллигента — образованного, сдержанного, тонкого, иронического и даже ядовитого — прочно утвердился в дореволюционной русской литературе, и молодые ленинградцы в 20-х годах справедливо считали себя в этом отношении прямыми наследниками петербуржцев. Они были более оппозиционно настроены к советской власти, чем москвичи и киевляне. Мелкое чиновничество и даже рабочий класс (в Ленинграде имелись потомственные династии рабочих в четвертом и пятом поколении) молчаливо осуждали политику советской власти, которая в 1917 году много обещала, но затем мало дала. Даже в конце 30-х гг. старик-рабочий жаловался мне: «В царское время я работал один и содержал жену и двоих ребят, ел мясо каждый день и мог выпить „чекушку“ (125 граммов водки) тоже каждый день. Теперь работаю я, работает жена, дети получают стипендию в вузах, а я могу выпить „чекушку“ лишь в воскресенье». «За» голосовали, конечно, все, но «рабочая оппозиция» и «группа демократического централизма» имели своей идейной базой настроения рабочих Ленинграда. Рабочие-ленинградцы держали себя более гордо и независимо, чем рабочие киевляне и москвичи. Ленина они признали и пошли за ним в 1917 и даже в 1918 годах. Зиновьев был уверен, что рабочие любят его, Зиновьева, но в этом он глубоко ошибался. Сталина они не любили и боялись.
Невидимые, но ясно ощутимые оппозиционные настроения я чувствовал все время. «Поезжайте утром в полдевятого — в девять, — сказал мне один сотрудник редакции, — трамваем № 9 по Литейному до Военномедицинской Академии на Выборгской стороне. Вы встретите старичка с седой бородкой, скромно одетого. Это академик Иван Петрович Павлов. Послушайте, как он выражается по адресу советской власти».
Я последовал совету и дважды проехал утром в трамвае № 9 по Литейному до Военно-медицинской Академии. Первый раз — неудачно, но во второй мне повезло. Невысокий сухощавый старичок, нисколько не стесняясь, «крыл» советскую власть: Бога не признают, церкви закрыли, религию уничтожили, комсомольские походы в церкви делают, верующих разгоняют, а рабочим есть нечего, все продукты пошли в склады для партийных, при царе жилось свободней, чем сейчас, и т.д., и т.п.
Пассажиры трамвая слушали внимательно, прикрывая лицо газетами. Старичок вылез у Военно-медицинской Академии и исчез в ее дверях.
НЭП был в полном разгаре. После тяжелейших первых послереволюционных лет Петроград ожил. Днем город сиял, озаренный лучами солнца. По улицам ходили трамваи и даже появились извозчики. Вечером и ночью освещение было скудным и навевало тоску. Мелкие лавочки появились всюду. Люди толпились на базарах. Мальчишки бегали по улицам, предлагая папиросы и цветы. Но было много безработных — 150 тыс. в 1923-1924 гг. На улицах нищие просили милостыню. От голодных лет 1919-1921 гг. остались лишь воспоминания. Голодных и нуждающихся было немало и в 1923,-1924 гг., но массовых смертей от голода уже не было.
Бичом быта было пьянство. На людных улицах располагалось по нескольку пивных: за «Старой Баварией» следовала «Новая Бавария», за ней «Калинкин», за «Калинкиным» — «Вена», за ней «Новая Вена». Они улавливали прохожих. Из пивных неслись пьяные крики и песни, играла гармонь.
В тот день, когда разрешили свободную продажу сорокоградусной водки, на улицах уже с утра валялись «трупы» и богомольные старушки, крестясь, умиленно восклицали: «Мила-ай, когда же ты успел!» Открылись под другими названиями и старые знаменитые рестораны — «Данон», «Кюба», где цены были сравнительно умеренными. По ночам лихачи развозили подгулявших, и крики пьяных мужчин и женщин оглашали улицы.
Особым успехом пользовался Владимирский клуб, открытый до утра. Здесь играли больше всего в лото. Ночью Владимирский клуб был заполнен не столько нэпманами, сколько кассирами крупных предприятий и учреждений. Они были буквально одержимы надеждой на выигрыш, но дело обычно кончалось проигрышем казенных денег. Затем кто вешался, кто травился, кто шел в тюрьму.
В дни получек жены рабочих дежурили у пивных, стараясь отобрать у мужей хоть часть получки, жены служащих собирались у Владимирского клуба. Всезнающие репортеры «Ленинградской правды» и «Красной газеты» говорили, что за каждым крупным кассиром установлено наблюдение уголовного розыска и о каждом крупном проигрыше агенты розыска, сидевшие в качестве «игроков» в игорных залах, сообщают начальникам учреждений и предприятий для проведения внезапной ревизии кассы.
Я несколько раз был во Владимирском клубе вместе с Гофманом, когда мы засиживались до трех ночи в редакции за правкой речей, передаваемых РОСТА из Москвы. Мы шли в клуб, так как рестораны были закрыты, а мосты через Неву разведены (Гофман жил на Петербургской стороне). Приходилось ждать до утра, когда начинал ходить трамвай. Поэтому «Сцены из жизни игрока» мне приходилось наблюдать воочию.
Грабежей, убийств и изнасилований было немало, но о них было запрещено писать. Ведь мы жили в стране, где люди благодаря революции совершенно переродились. Но один процесс был сделан показательным, и о нем подробно печатали в ленинградских газетах: в Чубаровском переулке, на Лиговке, на пустыре у Октябрьского вокзала 15 молодых рабочих завода СанГалли изнасиловали работницу. Пять рабочих были приговорены к расстрелу. Комсомольская организация хотела взять их на поруки и сделать из них «хороших комсомольцев», но власти решили нагнать страху для того, чтобы прекратить групповые изнасилования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Я бросился в номер Кейнса. Он был с женой, молодой красивой женщиной, которая щебетала по-русски с двумя своими приятельницами. Кейнс представил меня дамам и сказал, что его жена — бывшая балерина русского императорского балета Лопухова, а обе гостьи — ее подруги, балерины, с которыми она танцевала до революции в Мариинском театре.
После короткого общего разговора Кейнс отошел со мной в угол и дал мне интервью по текущим вопросам мировой экономики. Я помню, что спрашивал его о том, какие последствия будет иметь для английской экономики возвращение фунта стерлингов к золотому паритету, проведенное недавно канцлером казначейства Уинстоном Черчиллем, о перспективах англо-советской торговли, о советском червонце.
Я обещал Кейнсу привезти ему на просмотр текст интервью до напечатания его в «Ленинградской правде». В редакции я быстро продиктовал текст машинистке. Баскаков и Матвеев немедленно позвонили Сафарову и послали ему текст интервью с курьером на машине редакции. По дороге курьер подвез меня в «Европейскую». Кейнс одобрил текст и поставил на нем свою подпись. Мы разговорились. Он заинтересовался положением научных работников в Советской России, а затем и сам рассказал о своей работе в Кембридже, о своих статьях в «Нейшн». Он сказал, что получает за каждую статью 500 фунтов стерлингов, а при перепечатке статей в европейских и американских газетах дополнительный гонорар. Он сказал, что приехал в Ленинград на юбилей Академии Наук по просьбе жены, которая хотела повидаться со своими родственниками и друзьями. Мы беседовали больше часа и расстались без официальности. У меня создалось впечатление, что ему было интересно говорить со мной.
Я вернулся в редакцию, где мне сказали, что Сафаров показал мой текст интервью Зиновьеву и что Зиновьев хотел бы встретиться и поговорить с Кейнсом в узком кругу. Меня просили выяснить у Кейнса, согласен ли он встретиться с Зиновьевым, где и когда.
Мне дали машину, и я помчался в третий раз в «Европейскую». Кейнс согласился встретиться с Зиновьевым на следующий день во дворце Кшесинской в 3 часа дня.
На следующий день машина Зиновьева отвезла Кейнса и меня во дворец Кшесинской. На встрече присутствовало четверо: Зиновьев, Сафаров, Кейнс и я.
Я пристально вглядывался в Зиновьева, которого видел впервые в жизни так близко. Впечатление было очень неблагоприятное — впечатление Чичикова о Плюшкине: «Ой, баба! — Ой, нет!» Зиновьев был толстый, с опухшим лицом, одетый в поношенный костюм, что-то вроде френча или куртки, тесный для него. Его телеса буквально, как тесто, выпирали из костюма. Работники редакции говорили, что он так вспух в последние годы: в 1917 году, когда он с Лениным приехал в Россию, Зиновьев был худ и бледен. Среди работников редакции (средних и даже крупных) Зиновьев не пользовался уважением. От многих я слышал, что Зиновьев чрезвычайно жесток, что он трус и может предать своих сторонников и друзей в любую минуту.
Я переводил английскую речь Кейнса на русский язык для Зиновьева и Сафарова, а вопросы и заявления Зиновьева — на английский язык для Кейнса.
Разговор начал Зиновьев, спросивший Кейнса, как ему понравился Ленинград.
Речь пошла о последствиях недавнего наводнения. Потом Зиновьев сказал: «Я хотел бы узнать ваше мнение о перспективах нашего экономического развития. У нас наиболее важные отрасли промышленности, внешняя торговля и банки национализированы. Мы можем направлять экономическое развитие страны не по закону спроса и предложения, на основе анархии рынка, а по определенному плану, на научной основе. У нас не будет конкуренции в производстве, не будет кризисов и скачков в производстве, не будет падения производства, а лишь один ровный и постепенный подъем».
Кейнс ответил, что советская экономика необходимо связана с мировым хозяйством, то есть с экономикой буржуазных стран Запада, что это будет оказывать постоянное давление на экономику России. Так или иначе, но вы будете связаны и зависимы от мирового хозяйства. Но есть и другие факторы, которые будут действовать на ваше экономическое развитие. Вы можете составить любые планы, но как вам выполнить их, когда ваши жители не имеют никаких гарантий ни для своих прав, ни для своего имущества? Они не могут говорить свободно, не могут критиковать. Они не уверены в том, будут ли иметь завтра то, что имеют сегодня, не будет ли их имущество завтра конфисковано. При таких условиях нельзя строить длительные планы развития".
Зиновьев предпочел не продолжать разговора о правах и спросил: «Вы считаете, что мы будем зависеть от мирового хозяйства. Но как и в чем именно?»
Кейнс: "Вы не можете создать совершенно изолированное от остального мира хозяйство. Вам нужна техника — машины, орудия, нужен капитал. Вы можете получить необходимые средства для развития хозяйства, например, путем займов. Но вряд ли кто-нибудь сейчас вам даст заем.
Второй путь — концессии. Но при заключении договоров о концессии капиталисты навяжут вам свои условия, если все же рискнут вложить свои деньги в вашу страну. Дело с концессиями очень рискованное. Не для вас, конечно, а для капиталистов, рискующих своими деньгами".
Зиновьев: «Мы свои договоры о концессиях выполняем исправно».
Кейнс: «Охотно верю. Но вопрос о концессиях в вашей стране имеет еще один аспект. По договору о концессиях вы будете обеспечивать для русских рабочих достаточно выгодные условия работы. Но в этом случае русские рабочие на иностранных концессиях в России будут иметь большую зарплату и лучшие условия труда, чем русские рабочие на русских предприятиях. Что же ваши рабочие скажут, когда увидят, что у русских рабочих на иностранных концессиях условия работы лучше, чем у рабочих советских предприятий? Или вы не будете защищать интересы ваших рабочих от иностранных капиталистов? Наконец, Россия связана с мировым хозяйством посредством торговли. Вы можете получить необходимые для экономического развития вашей страны средства лишь при условии, что ваш экспорт будет превышать ваш импорт. Если этого не будет, то у вас не хватит средств на покрытие расходов даже по обычным статьям бюджета. Россия в царское время вывозила много хлеба, вывозила и сырье для промышленности. Сможет ли хозяйство большевистской России наладить сейчас такой экспорт? Для этого вы должны преодолеть конкуренцию США и Аргентины по вывозу хлеба и других стран по вывозу леса, льна и т.д. Это возможно лишь при условии, что ваши цены на хлеб и промышленное сырье будут ниже мировых. Если же доход от вашего экспорта будет ниже ваших расходов на импорт, вам придется внутри России прибегнуть к печатанию денег, червонец полетит вниз и обесценится».
Зиновьев: «Вы рисуете чересчур мрачные картины. Мы, думаю, справимся и не дойдем до краха».
Кейнс: «Только в том случае, если у вас в стране рабочие будут получать за труд значительно меньше, чем получают рабочие за границей. Или если у вас будет почти бесплатный и принудительный труд».
На этом разговор по существу закончился. Зиновьев и Кейнс договорились, что я составлю текст беседы и представлю его на просмотр обоим. Они решат, можно ли будет опубликовать эту беседу или нельзя.
Я подготовил текст, и Кейнс одобрил его, внеся лишь несколько стилистических изменений (запись была сделана на английском языке). Зиновьев, которому я перевел запись на русский язык, потребовал изъятия наиболее острых высказываний Кейнса. Но тот, конечно, не согласился.
Беседа так и осталась беседой, известной лишь самим участникам. Она не была напечатана. Кейнс и Зиновьев взяли по экземпляру составленного мной текста, я сохранил третий. Я долго хранил его и уничтожил лишь в 1938 году, после ареста и ссылки Юрия на Колыму. Всюду шли обыски. Меня за эту беседу могли объявить доверенным лицом Зиновьева, который сговаривался с «апологетом буржуазии» Кейнсом относительно шпионской деятельности. Зиновьев и Сафаров были уже расстреляны, я мог последовать за ними или поехать к брату на Колыму. То или другое зависело лишь от темперамента следователя ГПУ. Перед сожжением этого текста, равно как и других документов из моего архива, я постарался возможно более точно заучить его наизусть.
1926 год был переломным в моей газетной работе. Разгром Зиновьев ской оппозиции на XIV съезде партии в декабре 1925 года, замена Сафарова Рафаилом, «чистка» сотрудников редакции, падение влияния «Ленинградской правды» — все это подорвало мои позиции журналиста. В 1927 г. прекратили выписывать иностранные газеты, что сделало мою «корреспондентскую» работу крайне трудной, если не невозможной.
В 1926 г. произошло крупное событие, которое взволновало партийную общественность Советского Союза: всеобщая забастовка рабочих Англии, объявленная 3 мая 1926 г. в поддержку 1100 горняков, подвергшихся локауту со стороны шахтовладельцев. Всеобщая забастовка охватила все отрасли промышленности. В ней участвовали 5 млн. чел. В течение 9 дней крупные города Англии оставались без света и воды, железнодорожное сообщение почти замерло. Правительство ввело в Англии чрезвычайное положение.
Верховный суд Англии объявил всеобщую забастовку незаконной, ибо она угрожала интересам всего общества. Выход газет в Англии прекратился.
В партийных кругах Ленинграда, и в частности в «Ленинградской правде», молились о чуде. Наконецто! Наконец-то долгожданная мировая революция началась! И где? В самой буржуазной и самой законопослушной Англии! Ибо, согласно учению Ленина, всеобщая забастовка обычно является начальным этапом революции: она постепенно переходит в вооруженное восстание и заканчивается победой рабочего класса и свержением буржуазного правительства.
Первые дни мая 1926 г. партийные круги Ленинграда (повидимому, и всей страны) буквально тряслись от лихорадки ожидания. Обыватели рассуждали о том, кого отправят в Лондон в качестве консультанта для победоносного завершения революции. Но, увы! Всеобщая забастовка не переросла в бои на баррикадах и в вооруженное восстание. 12 мая было объявлено о ее прекращении. Сорвалось. В советских газетах руководители забастовки немедленно были объявлены предателями рабочего класса.
Мне не пришлось писать ни корреспонденции, ни статей о всеобщей забастовке. Об этом писали вожди — и большие, и маленькие. Но о забастовке горняков в качестве «собственного корреспондента» из Лондона я писал много. Я даже описал свою поездку (конечно, сидя в Ленинграде, в комнате иностранного отдела редакции) в угольные районы Англии!
Мои газетные статьи о забастовке углекопов были моими последними выступлениями в качестве автора статей и корреспонденции на иностранные темы. В 1927 г. они стали более редкими, а в 1928 г. почти совершенно прекратились.
***
Ленинград, переставший быть столицей, все еще сохранял в 20-х годах положение основного в России центра науки, культуры и искусства. Здесь еще оставались Академия Наук и Академия Художеств. Ленинградский Университет и ленинградские институты по уровню своих ученых считались выше московских. Если «луну делали в Гамбурге» ( Гоголь), то карьеру делали в Москве, а науку, искусство, литературу — в Ленинграде. Только Московский Художественный театр был выше ленинградских театров. Тип петербургского интеллигента — образованного, сдержанного, тонкого, иронического и даже ядовитого — прочно утвердился в дореволюционной русской литературе, и молодые ленинградцы в 20-х годах справедливо считали себя в этом отношении прямыми наследниками петербуржцев. Они были более оппозиционно настроены к советской власти, чем москвичи и киевляне. Мелкое чиновничество и даже рабочий класс (в Ленинграде имелись потомственные династии рабочих в четвертом и пятом поколении) молчаливо осуждали политику советской власти, которая в 1917 году много обещала, но затем мало дала. Даже в конце 30-х гг. старик-рабочий жаловался мне: «В царское время я работал один и содержал жену и двоих ребят, ел мясо каждый день и мог выпить „чекушку“ (125 граммов водки) тоже каждый день. Теперь работаю я, работает жена, дети получают стипендию в вузах, а я могу выпить „чекушку“ лишь в воскресенье». «За» голосовали, конечно, все, но «рабочая оппозиция» и «группа демократического централизма» имели своей идейной базой настроения рабочих Ленинграда. Рабочие-ленинградцы держали себя более гордо и независимо, чем рабочие киевляне и москвичи. Ленина они признали и пошли за ним в 1917 и даже в 1918 годах. Зиновьев был уверен, что рабочие любят его, Зиновьева, но в этом он глубоко ошибался. Сталина они не любили и боялись.
Невидимые, но ясно ощутимые оппозиционные настроения я чувствовал все время. «Поезжайте утром в полдевятого — в девять, — сказал мне один сотрудник редакции, — трамваем № 9 по Литейному до Военномедицинской Академии на Выборгской стороне. Вы встретите старичка с седой бородкой, скромно одетого. Это академик Иван Петрович Павлов. Послушайте, как он выражается по адресу советской власти».
Я последовал совету и дважды проехал утром в трамвае № 9 по Литейному до Военно-медицинской Академии. Первый раз — неудачно, но во второй мне повезло. Невысокий сухощавый старичок, нисколько не стесняясь, «крыл» советскую власть: Бога не признают, церкви закрыли, религию уничтожили, комсомольские походы в церкви делают, верующих разгоняют, а рабочим есть нечего, все продукты пошли в склады для партийных, при царе жилось свободней, чем сейчас, и т.д., и т.п.
Пассажиры трамвая слушали внимательно, прикрывая лицо газетами. Старичок вылез у Военно-медицинской Академии и исчез в ее дверях.
НЭП был в полном разгаре. После тяжелейших первых послереволюционных лет Петроград ожил. Днем город сиял, озаренный лучами солнца. По улицам ходили трамваи и даже появились извозчики. Вечером и ночью освещение было скудным и навевало тоску. Мелкие лавочки появились всюду. Люди толпились на базарах. Мальчишки бегали по улицам, предлагая папиросы и цветы. Но было много безработных — 150 тыс. в 1923-1924 гг. На улицах нищие просили милостыню. От голодных лет 1919-1921 гг. остались лишь воспоминания. Голодных и нуждающихся было немало и в 1923,-1924 гг., но массовых смертей от голода уже не было.
Бичом быта было пьянство. На людных улицах располагалось по нескольку пивных: за «Старой Баварией» следовала «Новая Бавария», за ней «Калинкин», за «Калинкиным» — «Вена», за ней «Новая Вена». Они улавливали прохожих. Из пивных неслись пьяные крики и песни, играла гармонь.
В тот день, когда разрешили свободную продажу сорокоградусной водки, на улицах уже с утра валялись «трупы» и богомольные старушки, крестясь, умиленно восклицали: «Мила-ай, когда же ты успел!» Открылись под другими названиями и старые знаменитые рестораны — «Данон», «Кюба», где цены были сравнительно умеренными. По ночам лихачи развозили подгулявших, и крики пьяных мужчин и женщин оглашали улицы.
Особым успехом пользовался Владимирский клуб, открытый до утра. Здесь играли больше всего в лото. Ночью Владимирский клуб был заполнен не столько нэпманами, сколько кассирами крупных предприятий и учреждений. Они были буквально одержимы надеждой на выигрыш, но дело обычно кончалось проигрышем казенных денег. Затем кто вешался, кто травился, кто шел в тюрьму.
В дни получек жены рабочих дежурили у пивных, стараясь отобрать у мужей хоть часть получки, жены служащих собирались у Владимирского клуба. Всезнающие репортеры «Ленинградской правды» и «Красной газеты» говорили, что за каждым крупным кассиром установлено наблюдение уголовного розыска и о каждом крупном проигрыше агенты розыска, сидевшие в качестве «игроков» в игорных залах, сообщают начальникам учреждений и предприятий для проведения внезапной ревизии кассы.
Я несколько раз был во Владимирском клубе вместе с Гофманом, когда мы засиживались до трех ночи в редакции за правкой речей, передаваемых РОСТА из Москвы. Мы шли в клуб, так как рестораны были закрыты, а мосты через Неву разведены (Гофман жил на Петербургской стороне). Приходилось ждать до утра, когда начинал ходить трамвай. Поэтому «Сцены из жизни игрока» мне приходилось наблюдать воочию.
Грабежей, убийств и изнасилований было немало, но о них было запрещено писать. Ведь мы жили в стране, где люди благодаря революции совершенно переродились. Но один процесс был сделан показательным, и о нем подробно печатали в ленинградских газетах: в Чубаровском переулке, на Лиговке, на пустыре у Октябрьского вокзала 15 молодых рабочих завода СанГалли изнасиловали работницу. Пять рабочих были приговорены к расстрелу. Комсомольская организация хотела взять их на поруки и сделать из них «хороших комсомольцев», но власти решили нагнать страху для того, чтобы прекратить групповые изнасилования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47