Председатель Государственного совета граф А. Ф. Орлов, министр государственных имуществ граф М. Н. Муравьев, шеф жандармов князь В. А. Долгоруков, члены Государственного совета князь П. П. Гагарин и граф В. Ф. Адлерберг являлись убежденными противниками реформ и имели на царя большое влияние.
Однако, читая статью Чичерина, Тургенев испытывал двойственное чувство. По мнению автора, русское боярство, образовавшееся из членов княжеской дружины, было искони чуждо коренным основам народной жизни. Князья «ходили с дружиною по всей земле русской, а иногда предпринимали и дальние походы, воевали между собою, сбирали дани и пошлины, и раздавали товарищам, с которыми проводили время в войне, пирах и веселии… Не раз общины восставали на княжеских тиунов и платили им смертью за все их грабежи и притеснения. Но какое дело было боярину до народа? Он не имел постоянного отечества и местопребывания, не имел постоянных обязанностей, а хотел только нажиться да погулять, переезжая с места на место и останавливаясь там, где ему было любо…».
Не слишком ли облегченно и пренебрежительно смотрел Чичерин на историческую суть княжеской дружины, на судьбы дворянского сословия? Правомерно ли отказывал он своим предкам в какой бы то ни было связи с историей отечества? Конечно, были и междоусобицы, были измены общему делу во имя личных, своекорыстных интересов. Но можно ли на этом основании всех русских князей и бояр уравнять с грабителями и разбойниками?! И если в родословной книге дворянства только 36 родов русских и 551 выехавших из разных стран, то значит ли это, что «бояре не знали отечества», «не имели никакой связи с народом», что они «съехались в Россию для личных целей, чтобы нажиться, где можно, и этот характер они передали потомкам»? По Чичерину выходило, что не только предкам Тургенева, но и ему было отказано в праве называться русским человеком!
Что и говорить, немало горькой правды чувствовалось в обличениях русской дворянской аристократии: «Насильно сблизившись с народами Западной Европы, она прельстилась одним внешним блеском и великолепием, переняла у них платье, моды, роскошь, язык, но не переняла истинного просвещения, государственного смысла, любви к науке и искусству. Она забыла родной свой язык, стала презирать своё отечество и свой народ, и совершенно отделившись от него, образовала особенный мир, где нет ни национальности, ни образованности космополитической, ни понятия об общественной пользе, а есть только поверхностный лоск и стремление к личным целям и выгодам».
И всё же… Разве европеизация России, начатая Петром I, не отозвалась спустя сто лет на русской почве явлением пушкинского гения? Разве можно свести всю историю русского дворянства к раболепству перед верховной властью? И неужели за многовековой период существования в нем не проявилось «и тени государственных начал»? Наконец, с какой целью Чичерин подвергал всесокрушающей критике дворянское сословие? Оказывается, ему важно было доказать, что «наисамодержавнейший государь в миллион раз лучше корыстной и надменной олигархии, ищущей только собственной выгоды».
Чичерин смотрел на русское дворянство глазами иной, чиновничьей олигархии, ниспровергающей историю своего народа с высоты бюрократического самосознания. Герцен заметил, что гражданской религией Чичерина является апологетика государства — идола с царем наверху и палачом внизу. Тургенев убедился в правоте суждений Герцена о Чичерине, когда уже здесь, в Риме, в четвертой книжке «Голосов из России» познакомился с другой статьей либерального профессора — «Современные задачи русской жизни».
Провозглашая общелиберальные лозунги свободы совести, гласности, освобождения от крепостного состояния, Чичерин заканчивал презрением к историческому прошлому России, к народу: «Нет в Европе народа, у которого бы общественный дух был так мало развит, как у русских; каждый живет себе особняком, и никому дела нет до общих потребностей и интересов… Русский человек обладает характером более пассивным, нежели деятельным. Но это самое делает его с другой стороны чрезвычайно способным перенять чужое, ж когда его раз заставят выйти из обычной колеи, он может так же легко и в такой же крайности подчиняться новизне, как он прежде упорно держался старины. Не мудрено, что при таких условиях он не развил из себя разнообразного исторического содержания, не выработал человеческих начал — науки, искусства, промышленности, изящества нравов. Этому способствовало и удаление его от римского мира, передавшего Западным народам вековые стяжания древней истории».
Этот снисходительно-презрительный взгляд на Россию таил в себе опасность очередного деспотического перекраивания ее на казенный салтык вне тысячелетних традиций, вне ее культуры, без всякой веры в идеал. Русский народ обвинялся в «неспособности к созданию новых форм гражданственности», в «пассивности», в невозможности объединиться в союз, основанный на собственных силах и на собственной деятельности. Тем самым Чичерин доказывал, «что правительство всегда стояло у нас во главе развития и движения. При пассивном своем характере русский народ не в состоянии был собственными силами, без принуждения выработать из себя многообразные формы жизни. Правительство вело его за руку — и он слепо повиновался своему путеводителю. Потому нет в Европе народа, у которого бы правительство было сильнее, нежели у нас».
Мог ли согласиться с такой оценкой русского народа автор «Записок охотника»? Мог ли будущий автор «Дворянского гнезда» признать разумным следующий взгляд на дворянское сословие: «Едва лепеча на родном языке, они не знают ни русского духа, ни русского народа, ни русской истории, и в старании своем казаться истинно русскими они похожи на тех обезьян, которые хотя и подражают всем человеческим действиям, но все же сохраняют свои обезьянские ухватки»?!
Тургенев верил, что дворянство как большая культурно-историческая сила еще способно к общественному творчеству, к труду на родной земле. В незаконченной статье «Несколько мыслей о современном значении русского дворянства» он высказал уверенность в возможности коренного его перерождения. Крепостное право отнюдь не являлось, по Тургеневу, определяющей сущностью дворянского сословия: «Дворянство русское существовало и до окончательного закрепощения», как служилое сословие, приносившее пользу «земле» и государству. А потому и после освобождения крестьян дворянство должно сохраниться: его призвание — участвовать в медленном и постепенном перевороте, «учиться пахать землю, и как можно глубже её пахать».
Не мог согласиться Тургенев и с бездумным, насильственным навязыванием России таких общественных учреждений, которые не согласуются с её культурой, с нажитым ею историческим опытом. Его раздражало предложение Чичерина «вводить учреждения несвоевременные и противные народному духу» в целях «практической потребности установить порядок и стройность в государственном организме». И когда Е. Корш утверждал вслед за Чичериным, что общественные преобразования должны быть не столько следствием «внутреннего воздействия жизни народа», сколько результатом «внешних побуждений государства», являющегося «орудием образованности», — Тургенев возмущался и протестовал.
Такое отделение государства от «земли», такое расширение прав государственной власти вплоть до поощрения полного административного произвола представлялось Тургеневу крайним заблуждением. Он тоже считал, что творческой силой в России является небольшая часть культурного дворянства, умственная прослойка общества. Но Тургенев никогда не отождествлял с нею государственную власть. Наконец, Тургенев не отрицал в народной жизни глубоких традиций, преданий, авторитетов, общественных институтов и сознавал, что их разрушение было бы посягновением на органическую сущность национального бытия. Вслед за Карамзиным и славянофилами Тургенев видел силу государства в исконном союзе «земли» и власти. Он утверждал, что государственность в России складывалась иначе, чем в Западной Европе. Если там она возникла в результате завоевания, «в силу покоряющего меча», то у нас она формировалась на мирной основе.
В Италии Тургенев не случайно близко сошелся с князем В. А. Черкасским, который, в отличие от «государственников», рассматривал исторические факты борьбы Российского государства с дворянской фрондой не в пользу централизации, а в пользу восстановления «здоровых нравственных норм» средневековой жизни, когда произвол самодержавия ограничивался боярской думой и земским собором. Черкасский называл себя «другом просвещенного дворянства» и ратовал за расширение его прав в местном самоуправлении. Правда, Тургеневу казалось, что Черкасский несколько идеализирует современное состояние русского дворянства, недооценивая опасность реакционной партии «плантаторов». Тургенев разделял тревоги Николая Ивановича Тургенева, который относился к дворянству критически и видел исторические корни дворянских слабостей в отрыве значительной части высшего сословия от народа. Именно этот отрыв и являлся, по Тургеневу, главным затруднением России на путях цивилизации и прогресса. Пришла пора повернуться лицом к лицу к насущным потребностям народа и, опираясь на современную науку и европейскую культуру, сосредоточить все усилия на дальнейшем развитии своего отечества. Это желание росло в Тургеневе с каждым днем. Он вспоминал о том, что наиболее чуткие в нравственном отношении девушки из дворянского общества давно ощущали противоестественность принятого в их кругу образа жизни. Так, дальняя родственница, молодая поэтесса Елизавета Никитична Шахова в возрасте 28 лет оставила свет и постриглась в монахини Тверского Рождественского монастыря. Какой душевной силой надо было обладать, чтобы отречься от всех благ дворянского сословия и целиком отдаться служению тем нравственным идеалам, которые понятны народу, ценимы им. Да и мало ли примеров подобного самоотвержения видел Тургенев вокруг. Та же великая княгиня Елена Павловна, с которой он тесно сошелся в Италии, подтверждала всей жизнью своею заветные мысли Тургенева периода работы над «Дворянским гнездом». Дочь вюртенбергского принца Павла, она принадлежала к самой высокой европейской аристократии. Избранная в невесты великому князю Михаилу Павловичу, она прибыла в Россию в 1823 году, и уже в первый день Карамзин услышал, что она читала его «Историю государства Российского» в подлиннике, а с Шишковым она говорила о славянском языке, обнаруживая живой интерес к русской культуре и основательное знакомство с нею. В 1854 году, во время Крымской войны, она основала Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия и обнародовала воззвание о помощи больным и раненым ко всем русским женщинам. Она превратила свой дворец в склад вещей и медикаментов, по ее инициативе был отправлен в Севастополь отряд врачей во главе с Пироговым. И теперь она оказалась одной из первых в аристократическом кругу сторонниц отмены крепостного права. Елена Павловна использовала все связи и все личное влияние для того, чтобы склонить Александра II к этому историческому шагу.
Так можно ли всерьез считать, что дворянская аристократия была лишь паразитической прослойкой общества вовсе эпохи и все времена? И стоит ли категорически утверждать, что в нынешнее, ответственное для России время дворянство не в состоянии проникнуться общенациональными интересами и отречься от праздности и узкосословных, эгоистических страстей? Сама жизнь убеждала Тургенева в том, что категоричность оценок и суждений либералов-государственников нуждалась в серьезных поправках во имя полной правды.
Сделанное Александром II 30 марта 1856 года предложение московскому дворянству обдумать, как лучше уничтожить крепостное право сверху , не повело к решительным шагам. Негласный комитет занимался обычным в бюрократических кругах переливанием из пустого в порожнее. Люди крепостнических убеждений по-прежнему ссылались на невозможность придумать что-либо для практического осуществления этого намерения. И вот в то время, когда министр внутренних дел Ланской докладывал государю, что дворянство не желает ничего предпринимать для улучшения быта своих крестьян, отговариваясь тем, что не может придумать, с чего начать первые практические шаги, — в дело вмешалась великая княгиня Елена Павловна. Она решила собственным примером показать, какие практические начала должны быть положены для преобразования крестьянской жизни. У нее было большое поместье «Карловка» в Полтавской губернии, объединявшее 12 селений и деревень. Этих крестьян она и решила отпустить на волю, предоставив право выкупа части состоящей в их пользовании земли в размере, необходимом для их существования. Она обратилась за помощью к Николаю Алексеевичу Милютину, которого знала еще с 1846 года, когда Милютин был занят проведением реформы городского самоуправления. Уже тогда она высоко оценила его способности и непоколебимые антикрепостнические убеждения, В «Карловне» было организовано четыре общества со своим управлением и судом. Обществам была отдана 1/6 часть всей помещичьей земли с платою 2 рубля в год за десятину и с правом выкупа за взнос 50 рублей с десятины. Елена Павловна решила предложить такие же преобразования другим помещикам Полтавской губернии. Милютин изучил этот опыт и написал для передачи государю записку «План действий для освобождения в Полтавской и смежных губерниях крестьян тех помещиков, которые сами того пожелают». План получил одобрение Александра II. Тогда Милютин составил список лиц, заинтересованных в освобождении, и обратился к ним с просьбой представить свои предложения. Так, среди прочих в портфеле Милютина оказалась записка К. Д. Кавелина.
В начале октября 1856 года Елена Павловна получает от Милютина подготовленную совместно с Кавелиным записку «Предварительные мысли об устройстве отношений между помещиками и их крестьянами», в которой уже говорилось о необходимости освобождения крестьян с землёй, сопровождаемого выкупной операцией и предварительным обсуждением вопроса в губернских комитетах. Александр II счел правительственные указания на этот счет преждевременными.
Тогда Елена Павловна обратилась к видному дворянину Полтавской губернии Льву Викторовичу Кочубею, предлагая ему учредить общество из благомыслящих помещиков губернии для обсуждения крестьянского вопроса, а сама приступила к преобразованиям в «Карловке», а также в своих имениях Черниговской, Курской и Харьковской губерний. Она понимала, что освобождение 15 тысяч душ, сделанное членом императорского дома, послужит нравственным примером и будет важным событием внутренней жизни России.
Большую помощь великой княгине оказывала баронесса Эдита Федоровна Радэн. В ее скромной квартире Михайловского дворца Тургенев просиживал долгие петербургские вечера в окружении И. С. Аксакова, Ю. Ф. Самарина, К. Д. Кавелина…
Накануне перемен, которые вызревали на родине, жизнь за границей становилась невыносимой: «…Душа моя, все мысли мои в России; мне противно это нерешительное, переходное состояние», — писал Тургенев.
…Наконец из Петербурга в Рим приходят радостные вести: издан указ об организации губернских комитетов для обсуждения проекта реформы и выработаны конкретные предложения по ликвидации крепостного права. От слов и туманных обещаний правительство перешло к практическим шагам по осуществлению заветной мысли Тургенева. «Вы совершенно правы, — пишет он Толстому 17 января 1858 года, — что известия из России заставят меня вернуться… Не стану Вам говорить, как сильно это на меня действует — этого на бумаге высказать нельзя. Давно ожиданное сбывается — и я счастлив, что дожил до этого времени».
Тургенев принимает самое деятельное участие в обсуждении предстоящей реформы в кружке русских людей, собирающихся у проживавшей тогда в «вечном городе» великой княгини Елены Павловны. Кроме Тургенева и Боткина, в кружок входят будущие активные деятели реформы: князь В. А. Черкасский, граф Н. Я. Ростовцев, князь Д. А. Оболенский. На сходках произносятся целые доклады, особым красноречием и страстностью отличаются речи князя Черкасского.
Великая княгиня заменяет русским либералам в Риме все газеты и все журналы: их не выписывало даже посольство, считавшее, очевидно, излишним получать хоть одну печатную русскую строку. Елена Павловна регулярно и скоро получала в Риме самые последние политические известия из Петербурга и давала исчерпывающую информацию о том, как смотрят на дело официальные круги.
«Дух захватывает, когда думаешь о том, какое великое дело делается теперь в России, — пишет Фету Боткин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Однако, читая статью Чичерина, Тургенев испытывал двойственное чувство. По мнению автора, русское боярство, образовавшееся из членов княжеской дружины, было искони чуждо коренным основам народной жизни. Князья «ходили с дружиною по всей земле русской, а иногда предпринимали и дальние походы, воевали между собою, сбирали дани и пошлины, и раздавали товарищам, с которыми проводили время в войне, пирах и веселии… Не раз общины восставали на княжеских тиунов и платили им смертью за все их грабежи и притеснения. Но какое дело было боярину до народа? Он не имел постоянного отечества и местопребывания, не имел постоянных обязанностей, а хотел только нажиться да погулять, переезжая с места на место и останавливаясь там, где ему было любо…».
Не слишком ли облегченно и пренебрежительно смотрел Чичерин на историческую суть княжеской дружины, на судьбы дворянского сословия? Правомерно ли отказывал он своим предкам в какой бы то ни было связи с историей отечества? Конечно, были и междоусобицы, были измены общему делу во имя личных, своекорыстных интересов. Но можно ли на этом основании всех русских князей и бояр уравнять с грабителями и разбойниками?! И если в родословной книге дворянства только 36 родов русских и 551 выехавших из разных стран, то значит ли это, что «бояре не знали отечества», «не имели никакой связи с народом», что они «съехались в Россию для личных целей, чтобы нажиться, где можно, и этот характер они передали потомкам»? По Чичерину выходило, что не только предкам Тургенева, но и ему было отказано в праве называться русским человеком!
Что и говорить, немало горькой правды чувствовалось в обличениях русской дворянской аристократии: «Насильно сблизившись с народами Западной Европы, она прельстилась одним внешним блеском и великолепием, переняла у них платье, моды, роскошь, язык, но не переняла истинного просвещения, государственного смысла, любви к науке и искусству. Она забыла родной свой язык, стала презирать своё отечество и свой народ, и совершенно отделившись от него, образовала особенный мир, где нет ни национальности, ни образованности космополитической, ни понятия об общественной пользе, а есть только поверхностный лоск и стремление к личным целям и выгодам».
И всё же… Разве европеизация России, начатая Петром I, не отозвалась спустя сто лет на русской почве явлением пушкинского гения? Разве можно свести всю историю русского дворянства к раболепству перед верховной властью? И неужели за многовековой период существования в нем не проявилось «и тени государственных начал»? Наконец, с какой целью Чичерин подвергал всесокрушающей критике дворянское сословие? Оказывается, ему важно было доказать, что «наисамодержавнейший государь в миллион раз лучше корыстной и надменной олигархии, ищущей только собственной выгоды».
Чичерин смотрел на русское дворянство глазами иной, чиновничьей олигархии, ниспровергающей историю своего народа с высоты бюрократического самосознания. Герцен заметил, что гражданской религией Чичерина является апологетика государства — идола с царем наверху и палачом внизу. Тургенев убедился в правоте суждений Герцена о Чичерине, когда уже здесь, в Риме, в четвертой книжке «Голосов из России» познакомился с другой статьей либерального профессора — «Современные задачи русской жизни».
Провозглашая общелиберальные лозунги свободы совести, гласности, освобождения от крепостного состояния, Чичерин заканчивал презрением к историческому прошлому России, к народу: «Нет в Европе народа, у которого бы общественный дух был так мало развит, как у русских; каждый живет себе особняком, и никому дела нет до общих потребностей и интересов… Русский человек обладает характером более пассивным, нежели деятельным. Но это самое делает его с другой стороны чрезвычайно способным перенять чужое, ж когда его раз заставят выйти из обычной колеи, он может так же легко и в такой же крайности подчиняться новизне, как он прежде упорно держался старины. Не мудрено, что при таких условиях он не развил из себя разнообразного исторического содержания, не выработал человеческих начал — науки, искусства, промышленности, изящества нравов. Этому способствовало и удаление его от римского мира, передавшего Западным народам вековые стяжания древней истории».
Этот снисходительно-презрительный взгляд на Россию таил в себе опасность очередного деспотического перекраивания ее на казенный салтык вне тысячелетних традиций, вне ее культуры, без всякой веры в идеал. Русский народ обвинялся в «неспособности к созданию новых форм гражданственности», в «пассивности», в невозможности объединиться в союз, основанный на собственных силах и на собственной деятельности. Тем самым Чичерин доказывал, «что правительство всегда стояло у нас во главе развития и движения. При пассивном своем характере русский народ не в состоянии был собственными силами, без принуждения выработать из себя многообразные формы жизни. Правительство вело его за руку — и он слепо повиновался своему путеводителю. Потому нет в Европе народа, у которого бы правительство было сильнее, нежели у нас».
Мог ли согласиться с такой оценкой русского народа автор «Записок охотника»? Мог ли будущий автор «Дворянского гнезда» признать разумным следующий взгляд на дворянское сословие: «Едва лепеча на родном языке, они не знают ни русского духа, ни русского народа, ни русской истории, и в старании своем казаться истинно русскими они похожи на тех обезьян, которые хотя и подражают всем человеческим действиям, но все же сохраняют свои обезьянские ухватки»?!
Тургенев верил, что дворянство как большая культурно-историческая сила еще способно к общественному творчеству, к труду на родной земле. В незаконченной статье «Несколько мыслей о современном значении русского дворянства» он высказал уверенность в возможности коренного его перерождения. Крепостное право отнюдь не являлось, по Тургеневу, определяющей сущностью дворянского сословия: «Дворянство русское существовало и до окончательного закрепощения», как служилое сословие, приносившее пользу «земле» и государству. А потому и после освобождения крестьян дворянство должно сохраниться: его призвание — участвовать в медленном и постепенном перевороте, «учиться пахать землю, и как можно глубже её пахать».
Не мог согласиться Тургенев и с бездумным, насильственным навязыванием России таких общественных учреждений, которые не согласуются с её культурой, с нажитым ею историческим опытом. Его раздражало предложение Чичерина «вводить учреждения несвоевременные и противные народному духу» в целях «практической потребности установить порядок и стройность в государственном организме». И когда Е. Корш утверждал вслед за Чичериным, что общественные преобразования должны быть не столько следствием «внутреннего воздействия жизни народа», сколько результатом «внешних побуждений государства», являющегося «орудием образованности», — Тургенев возмущался и протестовал.
Такое отделение государства от «земли», такое расширение прав государственной власти вплоть до поощрения полного административного произвола представлялось Тургеневу крайним заблуждением. Он тоже считал, что творческой силой в России является небольшая часть культурного дворянства, умственная прослойка общества. Но Тургенев никогда не отождествлял с нею государственную власть. Наконец, Тургенев не отрицал в народной жизни глубоких традиций, преданий, авторитетов, общественных институтов и сознавал, что их разрушение было бы посягновением на органическую сущность национального бытия. Вслед за Карамзиным и славянофилами Тургенев видел силу государства в исконном союзе «земли» и власти. Он утверждал, что государственность в России складывалась иначе, чем в Западной Европе. Если там она возникла в результате завоевания, «в силу покоряющего меча», то у нас она формировалась на мирной основе.
В Италии Тургенев не случайно близко сошелся с князем В. А. Черкасским, который, в отличие от «государственников», рассматривал исторические факты борьбы Российского государства с дворянской фрондой не в пользу централизации, а в пользу восстановления «здоровых нравственных норм» средневековой жизни, когда произвол самодержавия ограничивался боярской думой и земским собором. Черкасский называл себя «другом просвещенного дворянства» и ратовал за расширение его прав в местном самоуправлении. Правда, Тургеневу казалось, что Черкасский несколько идеализирует современное состояние русского дворянства, недооценивая опасность реакционной партии «плантаторов». Тургенев разделял тревоги Николая Ивановича Тургенева, который относился к дворянству критически и видел исторические корни дворянских слабостей в отрыве значительной части высшего сословия от народа. Именно этот отрыв и являлся, по Тургеневу, главным затруднением России на путях цивилизации и прогресса. Пришла пора повернуться лицом к лицу к насущным потребностям народа и, опираясь на современную науку и европейскую культуру, сосредоточить все усилия на дальнейшем развитии своего отечества. Это желание росло в Тургеневе с каждым днем. Он вспоминал о том, что наиболее чуткие в нравственном отношении девушки из дворянского общества давно ощущали противоестественность принятого в их кругу образа жизни. Так, дальняя родственница, молодая поэтесса Елизавета Никитична Шахова в возрасте 28 лет оставила свет и постриглась в монахини Тверского Рождественского монастыря. Какой душевной силой надо было обладать, чтобы отречься от всех благ дворянского сословия и целиком отдаться служению тем нравственным идеалам, которые понятны народу, ценимы им. Да и мало ли примеров подобного самоотвержения видел Тургенев вокруг. Та же великая княгиня Елена Павловна, с которой он тесно сошелся в Италии, подтверждала всей жизнью своею заветные мысли Тургенева периода работы над «Дворянским гнездом». Дочь вюртенбергского принца Павла, она принадлежала к самой высокой европейской аристократии. Избранная в невесты великому князю Михаилу Павловичу, она прибыла в Россию в 1823 году, и уже в первый день Карамзин услышал, что она читала его «Историю государства Российского» в подлиннике, а с Шишковым она говорила о славянском языке, обнаруживая живой интерес к русской культуре и основательное знакомство с нею. В 1854 году, во время Крымской войны, она основала Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия и обнародовала воззвание о помощи больным и раненым ко всем русским женщинам. Она превратила свой дворец в склад вещей и медикаментов, по ее инициативе был отправлен в Севастополь отряд врачей во главе с Пироговым. И теперь она оказалась одной из первых в аристократическом кругу сторонниц отмены крепостного права. Елена Павловна использовала все связи и все личное влияние для того, чтобы склонить Александра II к этому историческому шагу.
Так можно ли всерьез считать, что дворянская аристократия была лишь паразитической прослойкой общества вовсе эпохи и все времена? И стоит ли категорически утверждать, что в нынешнее, ответственное для России время дворянство не в состоянии проникнуться общенациональными интересами и отречься от праздности и узкосословных, эгоистических страстей? Сама жизнь убеждала Тургенева в том, что категоричность оценок и суждений либералов-государственников нуждалась в серьезных поправках во имя полной правды.
Сделанное Александром II 30 марта 1856 года предложение московскому дворянству обдумать, как лучше уничтожить крепостное право сверху , не повело к решительным шагам. Негласный комитет занимался обычным в бюрократических кругах переливанием из пустого в порожнее. Люди крепостнических убеждений по-прежнему ссылались на невозможность придумать что-либо для практического осуществления этого намерения. И вот в то время, когда министр внутренних дел Ланской докладывал государю, что дворянство не желает ничего предпринимать для улучшения быта своих крестьян, отговариваясь тем, что не может придумать, с чего начать первые практические шаги, — в дело вмешалась великая княгиня Елена Павловна. Она решила собственным примером показать, какие практические начала должны быть положены для преобразования крестьянской жизни. У нее было большое поместье «Карловка» в Полтавской губернии, объединявшее 12 селений и деревень. Этих крестьян она и решила отпустить на волю, предоставив право выкупа части состоящей в их пользовании земли в размере, необходимом для их существования. Она обратилась за помощью к Николаю Алексеевичу Милютину, которого знала еще с 1846 года, когда Милютин был занят проведением реформы городского самоуправления. Уже тогда она высоко оценила его способности и непоколебимые антикрепостнические убеждения, В «Карловне» было организовано четыре общества со своим управлением и судом. Обществам была отдана 1/6 часть всей помещичьей земли с платою 2 рубля в год за десятину и с правом выкупа за взнос 50 рублей с десятины. Елена Павловна решила предложить такие же преобразования другим помещикам Полтавской губернии. Милютин изучил этот опыт и написал для передачи государю записку «План действий для освобождения в Полтавской и смежных губерниях крестьян тех помещиков, которые сами того пожелают». План получил одобрение Александра II. Тогда Милютин составил список лиц, заинтересованных в освобождении, и обратился к ним с просьбой представить свои предложения. Так, среди прочих в портфеле Милютина оказалась записка К. Д. Кавелина.
В начале октября 1856 года Елена Павловна получает от Милютина подготовленную совместно с Кавелиным записку «Предварительные мысли об устройстве отношений между помещиками и их крестьянами», в которой уже говорилось о необходимости освобождения крестьян с землёй, сопровождаемого выкупной операцией и предварительным обсуждением вопроса в губернских комитетах. Александр II счел правительственные указания на этот счет преждевременными.
Тогда Елена Павловна обратилась к видному дворянину Полтавской губернии Льву Викторовичу Кочубею, предлагая ему учредить общество из благомыслящих помещиков губернии для обсуждения крестьянского вопроса, а сама приступила к преобразованиям в «Карловке», а также в своих имениях Черниговской, Курской и Харьковской губерний. Она понимала, что освобождение 15 тысяч душ, сделанное членом императорского дома, послужит нравственным примером и будет важным событием внутренней жизни России.
Большую помощь великой княгине оказывала баронесса Эдита Федоровна Радэн. В ее скромной квартире Михайловского дворца Тургенев просиживал долгие петербургские вечера в окружении И. С. Аксакова, Ю. Ф. Самарина, К. Д. Кавелина…
Накануне перемен, которые вызревали на родине, жизнь за границей становилась невыносимой: «…Душа моя, все мысли мои в России; мне противно это нерешительное, переходное состояние», — писал Тургенев.
…Наконец из Петербурга в Рим приходят радостные вести: издан указ об организации губернских комитетов для обсуждения проекта реформы и выработаны конкретные предложения по ликвидации крепостного права. От слов и туманных обещаний правительство перешло к практическим шагам по осуществлению заветной мысли Тургенева. «Вы совершенно правы, — пишет он Толстому 17 января 1858 года, — что известия из России заставят меня вернуться… Не стану Вам говорить, как сильно это на меня действует — этого на бумаге высказать нельзя. Давно ожиданное сбывается — и я счастлив, что дожил до этого времени».
Тургенев принимает самое деятельное участие в обсуждении предстоящей реформы в кружке русских людей, собирающихся у проживавшей тогда в «вечном городе» великой княгини Елены Павловны. Кроме Тургенева и Боткина, в кружок входят будущие активные деятели реформы: князь В. А. Черкасский, граф Н. Я. Ростовцев, князь Д. А. Оболенский. На сходках произносятся целые доклады, особым красноречием и страстностью отличаются речи князя Черкасского.
Великая княгиня заменяет русским либералам в Риме все газеты и все журналы: их не выписывало даже посольство, считавшее, очевидно, излишним получать хоть одну печатную русскую строку. Елена Павловна регулярно и скоро получала в Риме самые последние политические известия из Петербурга и давала исчерпывающую информацию о том, как смотрят на дело официальные круги.
«Дух захватывает, когда думаешь о том, какое великое дело делается теперь в России, — пишет Фету Боткин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81