Старый лошадиный доктор умер в первую ночь Танца Травы. Я тогда ходила в Дом Воссоединения и учила песни Ухода На Запад; и потом спела их для него. После кремации я совершенно забросила все занятия. Я не могла разговаривать с животными или какими-нибудь другими существами. Я ничего не видела ясно в своем будущем и никого не слушалась. Я снова стала работать вместе с отцом, как прежде, а еще ездила верхом, ухаживала за лошадьми и тренировалась в игре в ветулу, чтобы иметь возможность участвовать в Летних играх. Моя двоюродная сестра была окружена целой толпой подружек, которые болтали, играли в кости на миндаль и печенье, а иногда — на колечки и сережки, и я тоже старалась быть с ними вместе почти каждый вечер, но не видела вокруг себя ни одного настоящего человека. Все комнаты казались мне совершенно пустыми. Никого не встречала я ни на площадях, ни в садах Телины. Никто, печалясь о чем-то, не брел вверх по течению Реки…
Когда солнце повернуло к югу и в Телину снова съехались и сошлись танцоры и наездники из Чукулмаса, я участвовала в игрищах и скачках, проводя целые дни в полях. Люди говорили: «Эта девушка прямо-таки влюблена в рыжего жеребца из Чукулмаса» — и поддразнивали меня, но не очень обидно; всем ведь известно, как подростки порой влюбляются в лошадей, даже песен немало сложено о такой любви. Но этот жеребец понял, что здесь что-то не так, и больше не позволял мне командовать собой.
Через несколько дней всадники поехали дальше, в Мадидину, а я осталась.
Вещи порой бывают очень упрямыми и непокорными, однако в них одновременно заключена и некая сладостная готовность служить; они понимают, как ты к ним относишься, и отвечают тебе тем же. Электричество очень похоже на лошадей: безрассудное и своевольное, но одновременно полное готовности подчиниться и стать надежным помощником. Если ты чересчур небрежен или тороплив, лошадь или обнаженный электрический провод может стать твоим врагом и весьма опасным. В тот год я несколько раз сильно обожглась и получила удар током, а однажды даже устроила пожар в доме, плохо соединив провода и не заземлив их. Люди учуяли запах дыма и погасили огонь, прежде чем он успел наделать бед, но мой отец, который и привел меня в свой Цех, был так встревожен и рассержен, что запретил мне работать с электричеством до следующего сезона дождей.
К Танцу Вина в тот год мне исполнилось пятнадцать. Я впервые напилась допьяна. Ходила по всему городу, кричала, разговаривала с людьми, которых больше никто не видел: так мне рассказывали на следующий день, но сама я ничего не могу об этом вспомнить. И я решила тогда, что если снова напьюсь, но, может, не так сильно, то опять увижу тех людей, которых так часто видела раньше, когда они были повсюду и спасали меня от одиночества. Так что я стащила вина у наших соседей по дому — они разлили большую часть откупоренного на праздник бочонка по бутылкам — и в одиночестве отправилась на берег Реки На, где уселась на сухие листья под низко склонившимися ивами и выпила вино.
Я выпила первую бутылку целиком и спела несколько песен, большую часть второй бутылки просто разлила и отправилась домой. Дня два после этого я прохворала. Но потом снова стащила вино и на этот раз выпила сразу две бутылки. Никаких песен я петь не стала. Голова у меня закружилась, меня затошнило, и я уснула. Утром я проснулась там же, на берегу под ивами, на холодных камнях, чувствуя ужасную слабость и озноб. Семья моя начала после этого случая беспокоиться на мой счет. Ночь в тот раз была душной, я вполне могла сказать, что нарочно осталась спать на улице, чтобы было прохладнее; но моя мать всегда знала, если я врала. Она решила, что я, должно быть, занималась любовью с каким-нибудь юношей, но по какой-то причине не желаю признаваться в этом. Ей было неловко и стыдно, ведь я по-прежнему носила некрашеную одежду, тогда как, с ее точки зрения, мне уже не полагалось этого делать. Меня страшно рассердило ее недоверие, и все же я ничего не сказала ей в свое оправдание и не стала никак объяснять свой поступок. Отец мой понимал, что на душе у меня кошки скребут, но, поскольку я украла вино и не ночевала дома вскоре после того, как устроила пожар, он тоже больше сердился, чем беспокоился. Ну а моя двоюродная сестра в это время была влюблена в одного юношу из Дома Синей Глины, и все остальное ее совершенно не интересовало. Наши с ней общие подружки, с которыми мы когда-то вместе крали сласти в кладовой, приучились курить коноплю, что никогда мне не нравилось; и хотя те мои друзья, с которыми я вместе каталась верхом и ухаживала за лошадьми, по-прежнему были добры ко мне, я почему-то стала еще больше сторониться людей и даже лошадей. Мне не хотелось видеть мир таким, какой он есть. И я начала создавать себе свой мир.
Я придумала вот что: тот молодой человек из моего Дома в Чукулмасе испытывает те же чувства, что и я, так что мне надо непременно отправиться в Чукулмас после Танца Травы. А потом мы с ним уйдем вместе в горы и станем лесными людьми. Мы возьмем с собой рыжего жеребца и поселимся в предгорьях Горы-Сторожихи или еще дальше; мы дойдем до заросших травами дюн, что расположены к западу от равнины Долгого Звука, где, как он однажды рассказывал мне, живут на свободе табуны диких лошадей. Люди из Чукулмаса порой отправляются туда, чтобы поймать дикую лошадку, но вообще-то в этих краях никаких людских поселений нет. Мы бы жили там совсем одни, приручая лошадей и катаясь на них верхом. Рассказывая сама себе об этом выдуманном мире днем, я считала, что мы будем жить как брат и сестра; однако по ночам, лежа в постели одна, в своих мечтах я видела совсем иное. Миновал Танец Травы. Я отложила свой уход в Чукулмас, убедив себя, что лучше отправиться туда после Танца Солнца. Я еще никогда не танцевала Танец Солнца как взрослая, и мне очень хотелось попробовать; а после этого, сказала я себе, я непременно уйду в Чукулмас. Но при этом я отлично сознавала, что, уйду я или не уйду, это не будет иметь ровным счетом никакого значения, и тогда больше всего на свете мне хотелось умереть.
Тяжело признаваться в этом самой себе. Все время стараешься спрятать эти мысли поглубже, забыть о них за суетой и ожиданием иных событий. Я с нетерпением ждала, когда начнется Двадцать Один День, как если бы с началом подготовки к Танцу Солнца вся моя жизнь должна была тоже начаться заново. Накануне первого из Двадцати Одного Дня я отправилась в свою хейимас.
Стоило мне ступить на первую ступеньку приставной лестницы, как внутри у меня все похолодело и сплелось в тугой комок. В эту ночь состоялось долгое пение. Но губы мои были немы, и голос не желал выходить из горла наружу. Я хотела выбраться из хейимас и убежать, промучилась этим желанием всю ночь, но не знала, куда же мне пойти.
На следующее утро были образованы три группы: одна должна была в полном молчании направиться вдоль северо-западной гряды в дикие края; другая — с помощью конопли и особых грибов — впасть в транс, а третья все это время обязана была бить в барабаны и петь. Я никак не могла решить, к какой же группе мне присоединиться, и именно это больше всего огорчало меня. У меня вдруг начался сильный озноб, и я направилась к лестнице, но не смогла даже ногу на ступеньку поставить.
Старая Целительница по имени Желчь, у которой я училась когда-то в Обществе Целителей, в это время как раз спускалась по лестнице вниз. Она пришла сюда, чтобы петь со всеми вместе, однако по привычке, свойственной всем Целителям, внимательно посмотрела на меня и сказала:
— Ты плохо себя чувствуешь?
— По-моему, я заболела.
— Почему ты так думаешь?
— Я хочу танцевать и не могу выбрать танец.
— Ну а петь со всеми ты можешь?
— У меня голос пропал.
— А в транс не входила?
— Я этого боюсь.
— Ну а как насчет путешествия?
— Я не могу выйти из этого дома! — громко воскликнула я и снова вся затряслась.
Желчь откинула голову назад, отчего подбородок ее утонул в складках полной дряблой шеи, и задумалась, поглядывая на меня. Она была низенькой, темноволосой, морщинистой старухой. И она сказала:
— Ты уже напряжена до предела, девочка. Ты что, сломаться хочешь?
— Может быть, оно было бы и лучше.
— А может быть, было бы лучше расслабиться?
— Нет, это еще хуже.
— Ну хорошо, ты сама так решила. А теперь пойдем.
Желчь взяла меня за руку и повела к двери в самую дальнюю, внутреннюю комнату хейимас, где находились люди Внутреннего Солнца.
— Я не могу войти туда, — сказала я. — Я еще слишком молода, чтобы учиться этому.
— Душа твоя достаточно стара, — ответила Желчь. И то же самое она сказала Черному Дубу, который вышел из круга и подошел к двери, встречая нас. — Вот твоя старая душа и молодая и тянут слишком сильно в разные стороны.
Черный Дуб, который был спикером Дома Змеевика, заговорил с Желчью, но я была не в состоянии понять то, о чем они говорили. Едва дверь во внутреннюю комнату за нами закрылась, как волосы у меня на голове встали дыбом, а в ушах зазвенело и запело. Я увидела там круглые яркие огни, то вспыхивавшие, то исчезавшие в полной тьме — в этом помещении света не было вовсе, только какое-то неясное свечение, просачивающееся сверху, из узенького окошка под самой крышей. И этот слабый свет начал завиваться кругами. Черный Дуб повернулся ко мне и что-то сказал, но как раз в этот момент у меня и началось то видение.
Я видела не человека по имени Черный Дуб, но сам Змеевик. Каменное существо, не мужчину, не женщину, вообще не человека, однако по форме похожее на очень большого и крупного человека с синевато-зеленой кожей, покрытой синими и черными прожилками, какие бывают у камня змеевика. У существа этого не было волос, а глаза — без ресниц и совсем непрозрачные — двигались очень медленно. Змеевик как бы с трудом поднял эти свои глаза и посмотрел на меня.
Я скорчилась от ужаса и опустилась на пол. Я не могла ни заплакать, ни заговорить, ни встать, ни двинуться с места. Я была точно мешок, полный одного лишь страха. Я совсем сжалась в комок на полу и почти перестала дышать, пока какой-то камень, может быть, то была рука Змеевика, не ударил меня довольно сильно по голове, повыше правого уха. Я потеряла равновесие, и было очень больно, так что я заплакала, даже зарыдала от боли, и после этого снова смогла дышать. Кровь в том месте, куда меня ударили, не шла, но там вздулся здоровенный желвак.
Я сидела, скорчившись на полу, и постепенно приходила в себя после того удара. Нескоро снова посмотрела я вверх. Змеевик все еще стоял там. Да, он так и стоял там. Через некоторое время я увидела, как медленно движутся его руки. Они неторопливо поднимались вверх и сошлись примерно на уровне пупка. Потом снова разошлись и растянули живот в стороны. И в камне открылось длинное и широкое отверстие, какая-то щель, похожая на дверь в некое помещение, куда — я это знала-я должна буду войти. Я встала, все еще горбясь и трясясь от страха, и сделала один шаг внутрь этого камня.
Но там не было никакого помещения. Там был сплошной камень, и я оказалась внутри этого камня. Там не было света, там не было места, там было нечем дышать. Я думаю, что все остальное мое видение было связано именно с пребыванием внутри этого камня; то есть именно там-то все и произошло; однако, согласно своей человеческой природе, люди должны хоть что-нибудь видеть, и все вокруг меня как бы менялось и превращалось в вещи и существа, словно я попадала в иные места.
Мне казалось, что эта скала из змеевика треснула, развалилась на куски, смешалась с красноземом, и через какое-то время я сама тоже попала в землю, став как бы частью почвы. Теперь я могла чувствовать то, что чувствует почва. Я чувствовала, как дождь вливается в меня, падая с небес. Я чувствовала — и отчасти это было подобно способности видеть — как дождь падал сверху и просачивался в меня, падал с небес, которые сами казались сплошным дождем.
Я как бы засыпала и снова просыпалась, но спала не полностью, а постигая нечто во сне. Я начала ощущать камни и корни, а вдоль своего левого бока — бег холодной воды, и услышала ручеек, возникший в сезон дождей. Подземные источники грунтовых вод питали этот родник, он поднимался и журчал рядом со мной, протекал сквозь меня, просачивался во тьме сквозь почву и камни. Возле того ручейка во мне росли большие глубокие корни деревьев, и между ними повсюду тонкие бесчисленные корешки трав, луковицы незабудок, слышался стук сердца бурундука, дыхание спящего крота… Я начала подниматься вверх по одному из больших корней конского каштана, потом — по его стволу и вышла наружу, на лишенную листьев ветвь, проползла до самого ее края, к маленьким боковым веточкам. Там я лежала и смотрела на непрерывные нити дождя. По ним я взобралась на плывущее в вышине облако, похожее на гигантскую лестницу, и по этой лестнице — на тропу ветра. Там я остановилась, ибо боялась ступить прямо на крылья ветра.
Койотиха сошла вниз по тропе ветра. Она явилась мне в виде худой женщины с жесткими серовато-коричневыми волосами, росшими у нее на голове и на руках, и с тонким длинным лицом. Глаза у нее были желтые. Двое ее детей пришли с нею вместе, но в виде детенышей койота.
Койотиха посмотрела на меня и сказала:
— Не бойся. Ты можешь посмотреть вниз. Можешь посмотреть назад.
Я посмотрела назад и вниз, содрогаясь под порывами ветра. Внизу и за моей спиной виднелись темные верхушки деревьев; над лесом сияла радуга, а на листьях играли отблески света. Я подумала, что на этой радуге, должно быть, есть люди, но не была уверена в этом. Внизу и далеко впереди виднелись покрытые пожелтевшей от летнего зноя травой холмы и меж ними — река, что текла в море. Кое-где в воздухе подо мной было так много птиц, что я не видела земли, видела только отражавшийся на их крыльях свет.
У Койотихи был высокий певучий голос, в котором как бы одновременно слышались несколько голосов. Она сказала:
— Хочешь подняться еще выше?
Я ответила:
— Я хотела бы пойти к Солнцу.
— Ну так иди вперед. Все это моя страна. — Сказав это, Койотиха шагнула мимо меня прямо на крылья ветра и побежала по ним на четвереньках, как все койоты, вместе со своими щенками. Я одна осталась стоять там, на ветру. Пришлось и мне тоже двинуться вперед.
Мои шаги по крыльям ветра были широкими и неторопливыми, как у танцующих Танец Радуги. При каждом шаге мир внизу выглядел иначе. При одном он был светлым, при другом — темным. При следующем шаге его словно затягивало дымом, а потом дым разлетался, будто его и не бывало. При следующем долгом шаге черные и серые облака пепла или пыли скрыли все вокруг, а шагнув еще разок, я вдруг увидела песчаную пустыню, где ничто не росло и ничто не двигалось. Я сделала еще один шаг, и все внизу превратилось в сплошной город — только крыши и улицы, по которым спешило множество людей; люди шныряли по этому городу и были похожи на насекомых в пруду, когда посмотришь сквозь увеличительное стекло. Я сделала еще шаг, и мне стали видимы глубины океана, передо мной обнажилось его дно, и лава медленно изливалась из трещин в океанском дне, и огромные пустынные каньоны вдали, в тени стен, поддерживавших континенты, почему-то были похожи на канавы, какими окапывают у нас стены амбаров. И еще один долгий шаг сделала я на крыльях ветра и увидела поверхность нашего мира, пустынную, гладкую и бледную, как личико младенца, которого видела однажды: он родился без передних долей головного мозга и без глаз. Я сделала еще шаг, и ястреб встретил меня в лучах солнца в застывших небесах над юго-западными склонами Горы-Прародительницы. Шел дождь, и облака на северо-западе были по-прежнему темны. Капли дождя сверкали на листьях деревьев в лесу и в ущельях, которыми изрезаны были горные склоны.
Из того видения, что открылось мне в Девятом Доме, я кое-что могу рассказать — словами, письменно, — а кое-что спеть под аккомпанемент барабана. Но для большей части увиденного я так и не подобрала ни нужных слов, ни музыки, хотя с тех пор я большую часть своей жизни посвятила именно тому, чтобы найти и эти слова, и эту музыку. Я не умею нарисовать то, что вижу, ибо моей руке не дарована способность придавать изображенному предмету сходство с настоящим.
Мне все-таки кажется, что гораздо лучше это могло бы быть нарисовано, чем рассказано, и вот почему: там не было ни одного человека. Рассказывая что-то, вы говорите: «Это сделал я» или «Это увидела она». Когда же не существует ни меня, ни ее, то как бы не существует и самой истории. Я существовала, пока не попала в Девятый Дом; там существовал ястреб, но меня там не было. Ястреб был; был и неподвижный, застывший воздух. Если смотреть на вещи глазами ястреба, то лишаешься собственной души. Твое собственное «я» смертно. А это — Дом Вечности.
Итак, из того, что видели глаза ястреба, я здесь могу словами рассказать следующее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73