Ему кажется, что каждый патрон – это убитый душман. Он клокочет ненавистью. Я бы без содрогания задушил Алексея в такие минуты.
Вертолет набирает высоту, все выше и выше уходит в голубую высоту.
Мы еще не успели как следует отойти от операции, как нас вызвало командование и показало советские газеты.
Я не знаю, кто сфотографировал трупы женщин и детей в пещере, может, это сделали спецы из другой группы. На газетных снимках я видел именно то, что сотворили мы с Алексеем.
Текст к снимкам был еще более ужасен. «Вот что делают душманы с мирным гражданским населением, которое отказывается сотрудничать с бандформированиями. О преступных деяниях моджахедов знает весь мир».
Алексей сохранил на память ту газету. Зачем она ему?
Я рассматриваю горы в иллюминаторе. Прежде чем совершить посадку, наш ИЛ-76 еще долго будет кружить над долиной, теряя высоту. Долина огромная, сверху она кажется вполне мирной. Поля, кишлаки, змейки дорог. Когда-то здесь проходил великий шелковый путь. До XVIII столетия здесь обитали разрозненные племена. До сих пор жители этих мест так и не вышли из племенной разобщенности. Здесь нет цивилизации. Неужели цивилизация – это Запад? Или Советский Союз? Почему тогда они, Запад и Союз, Россия, враждуют? Ведь можно объединиться и безо всякого соперничества приступить к цивилизации полудиких народов.
Или прав Ленин, который доказывает, что во всем мире идет борьба за сферы влияния, за рынки сбыта. Тогда Советский Союз – обыкновенная империалистическая держава, которая мертвой хваткой цепляется за свой кусок в мировом пироге. Взять, к примеру, Вьетнам, Корею, Анголу, Кубу…
А, черт с ней, с политикой, не мое это дело.
Самолет все еще кружит, теперь долина расширилась, разрослась, на ленточках дорог видны медленно движущиеся автомашины. Я вздыхаю, потягиваюсь и жду, когда же, наконец, крылатая громадина заложит вираж и пойдет на посадку.
А в Ташкенте, откуда вылетели, солнечно и тепло. Это еще вроде бы Родина, Союз, но чувствуется близость страны, в которой идет кровавая война.
Из Кабула снова перелет. Опять на юг. Опять горы, опять их недоступные белоснежные вершины. Приземление. Я бы не удивился, если бы меня сразу повели на следующий самолет. Но меня повели в штаб батальона, который находился недалеко от аэродрома. Подразделение было спецназовское. В сборном бараке, в отгороженном углу меня встретил командир батальона в чине подполковника, а также полковник и генерал. Было видно сразу, эти люди из тех, кто не страдает многословием.
– Капитан, ты встречался с этими людьми? – спросил комбат, указывая глазами на старших по званию.
– Нет, товарищ подполковник.
– Со мной ты встречался, и с ними тоже должен был встречаться…
– Никак нет, товарищ подполковник, – ответил я. Это была правда, мне никогда не приходилось раньше встречать ни генерала, ни полковника.
– Ты много работал самостоятельно, капитан, – скорее подтвердил, чем спросил комбат.
– Так точно.
– У тебя прекрасная характеристика по работе в последней операции «Караван»…
– Я не вправе обсуждать эту операцию, товарищ подполковник, – ответил я уклончиво.
– Но разве вы не работали над уничтожением, скажем так – деклассированных элементов? – недоумевал комбат.
– Нет, товарищ подполковник, – стоял я на своем.
– Я вижу, капитан, вы готовы к любым испытаниям ради торжества справедливости? – неожиданно вмешался в разговор генерал. Он был подозрительно молодым, этот генерал. В войсках подобного рода звания за провернутые делишки иногда получают отнюдь не их исполнители. В частях спецназа, то есть частях специального назначения воздушно-десантных войск Министерства обороны СССР за красивые глазки очередные звания не дают. Особенно таким «неграм» как я.
– Товарищ генерал, я оказывал помощь афганским подразделениям царандоя и госбезопасности, но это все, что я могу вам доложить, – ответил я генералу, сделав пол-оборота в его сторону.
– Может, мы с вами пообедаем и поговорим за столом, – вдруг предложил генерал. – Я уверен, вам понравится моя, так сказать, кухня.
Мы прошли за перегородку, где стоял стол, накрытый на целое отделение. По крайней мере, там было столько водки.
– Как вы себя чувствуете после перелета? Нормально? Готовы к работе? – генерал становился учтивым до приторности.
– Да, нормально. Вполне здоров, – заверил его я.
Пока мне было понятно только одно: цель своего задания я услышу здесь, за этим столом, под крабы и водку. Генерал пошутил: «Капитан, не знаю, как вы относитесь к этим крабам, но если вы примете их за раков, то водка сойдет за виски».
Плосковатая шутка.
Обед подходил к концу, и мы приступили к тому, ради чего я здесь оказался.
– Капитан, вы слышали про полковника Бруцкого? – начал генерал.
У меня екнуло сердце.
– Да, я слышал эту фамилию, – ответил я. – Это офицер спецназа, плененный противником.
– Пожалуйста, поставьте пленку, пусть капитан послушает, – обратился генерал к своему полковнику.
Голос Бруцкого на пленке прослушивался слабо. Это был радиоперехват, сделанный во время сильных помех: «Я наблюдаю за пиявкой, которая насосалась крови и ползет по лезвию отточенного ножа… Это мой сон, это кошмар, который меня мучает. Пиявка толста, как чернильная авторучка, она раздулась, соскальзывает, снова ползет, сжимаясь в тугих кольцах. Почему она не лопается от соприкосновения с лезвием ножа? Почему ее не разорвет от выпитой крови? Она выживет…
Мне приказали пить кровь, приказали убивать их, сжигать, палить, деревню за деревней, армию за армией. А меня называют убийцей. Как же это называется, когда убийца обвиняет убийцу в убийстве? Это ложь, мы не можем быть милосердными к тем, кто лжет…
Воины ограниченного контингента советских войск в Республике Афганистан! Призываю вас…»
– Дальше известно что, выключай, – обратился к полковнику генерал. Полковник выключил Магнитофон. Я вопросительно посмотрел на генерала. Он не спеша продолжил рассказ:
– Бруцкий действительно был одним из выдающихся офицеров нашей армии. Блестящий стратег, замечательный во всех отношениях. Это был политически грамотный, к тому же, весьма человеколюбивый, с чувством юмора солдат. Но понимаете, эти перегрузки… Вьетнам, потом Ангола. После этого… его идеи, скорее методы, стали просто неразумными. Да, неразумными, – генерал помолчал, затем продолжил:
– Он сейчас южнее Логара, движется в Пакистан. Создал какую-то свою армию. Там ему поклоняются, его восхваляют, боготворят. Ему молятся, как Богу. Там выполняют все его приказы, какими бы нелепыми они ни были.
Я молча слушал. Генерал прервался, прошелся по маленькой комнате.
– И у меня есть что вам сказать. Неприятное, – продолжил он. – Полковника Бруцкого должны были арестовать за убийство.
– Я не совсем понимаю, кого он убил? – спросил я.
– Бруцкий приказал казнить нескольких офицеров из роты Министерства внутренних дел и безопасности ДРА. Он решил это сделать сам, собственными руками, – пояснил генерал. – Видите ли, в этой войне бывает такая неразбериха: идеалы, мораль, практическая военная необходимость – все это перемешивается, – пустился в долгие рассуждения генерал. – Но после всего, что тут видишь, понимаете, – тебя окружают не совсем цивилизованные люди, тут убийства, кровь – можно и солдату стать Богом. Многое возомнить. Дело в том, что в каждом человеке, душе его существует определенное противоречие между рациональным и иррациональным, между добром и злом. И добро совсем не всегда преобладает над злом. Иногда темная сторона души торжествует над тем, что Толстой назвал… – Здесь генерал умолк, подумав, что обращение к Толстому в данном случае будет не совсем уместным. Сделав передышку, он заговорил опять:
– Каждый человек в своей жизни переживает определенный кризис, есть переломные моменты у меня, у вас, у всех. Леонид Бруцкий дошел до своих. Очевидно, он сошел с ума.
– Да, товарищ генерал, да. Действительно рехнулся. Да, он явно сумасшедший, – высказал я свое мнение.
– Кроме всего прочего, товарищ Язубец, – заговорил до того молчавший полковник, который по возрасту был явно старше генерала, – кроме всего прочего, вы прекрасно понимаете, что в Афганистане наших войск постоянно находится около двухсот тысяч… Представьте себе, что через эту кровавую мясорубку уже прошло более миллиона человек, так как части постоянно обновляются. Что они занесут в Союз? И денег истрачено не менее семидесяти миллиардов рублей. Погибло наших ребят тысяч двадцать. Зачем прибавлять к этим двадцати тысячам еще около двух сотен?!
– Ваше задание заключается в том, – приступил к главному генерал, и тон его голоса стал резким и неприятным, – чтобы методом «предварительного вхождения в доверие» попытаться нейтрализовать полковника Бруцкого любыми средствами. Его командованию должен быть положен конец.
– Как вы понимаете, капитан, – вступил в разговор полковник, – это задание официально нигде не фиксируется. Оно не существует и никогда не будет упоминаться. Вам необходимо связаться с силами полковника Бруцкого, проникнуть в эти силы, разузнать все, что возможно, любыми средствами приблизиться к полковнику и положить конец его командованию.
– Положить конец… полковнику? – невозмутимо уточнил я.
– Да, – уже несколько раздраженно, однако твердо и однозначно сказал генерал. – Он там действует, не сдерживая себя ни в чем, попирая всевозможные человеческие нормы. Но он по-прежнему командует. Вы должны его уничтожить. Уничтожить со всей осторожностью, но без колебаний.
– Да, товарищ генерал, – ответил я.
– Чем быстрее вы это сделаете, тем лучше, – опять я услышал голос полковника. – Если мировая пресса пронюхает, что у нас тут завелся новый Власов, не сдобровать ни мне, ни товарищу генералу, ни вам… – в голосе полковника слышался явный металл. Я страшно не люблю таких методов. Не меня же им запугивать!
– Ну-ну, – шутливо помахал пальцем генерал полковнику, понимая тонкость ситуации.
И вот я отправляюсь в худшее на земле место, но тогда я этого не знал. Туда не надо ехать много недель по горным тропам, туда можно попасть за несколько часов лёту на «вертушке», свалиться с парашютом прямо им на голову, они поставят тебя к скале и долго будут мучить, выпытывая цель «визита».
Да, это было не случайно, что меня выбрали гробовщиком полковника Бруцкого. И вообще, мое возвращение в Афганистан не случайность.
Вскоре после разговора с начальством мне довелось выполнять своеобразное «промежуточное» задание, о котором я уже писал, начав этим первую тетрадку моего дневника. После резни, которую мы были вынуждены устроить в разбомбленном кишлаке якобы для сокрытия следов, я действительно не мог смотреть ребятам в глаза. И уже после того, как «вертушки» доставили нас обратно на базу, командир батальона снова вызвал меня, и теперь уже без генерала и полковника, которые улетели в Кабул, сказал, чтобы я выбрал из только что вернувшейся спецгруппы пару-другую ребят для сопровождения.
Теперь я понимаю, зачем был устроен этот бал-маскарад. Но это война. Я ведь вернулся сюда не случайно.
Мои мысли теперь неотступно кружились вокруг личности полковника Леонида Бруцкого. Похоже, мне становилось ясным, почему выбрали именно меня. Достаточно было знать, что фамилия полковника Бруцкий, а не Сидоров или Петров.
У нас на Полесье, в южной Беларуси много Бруцких. Наверное, рассказать историю полковника с такой фамилией, не рассказав мою, невозможно. Если его история, это исповедь, то моя история – тоже исповедь. Сколько людей я уже убил?.. Я не знаю точно. Знаю только, что тех четверых я убил. Да. Они стояли очень близко, достаточно близко, чтобы забрызгать меня своей кровью. Меня не мучит раскаяние. Я солдат. Но на этот раз мне поручено убить офицера советской армии, старшего по званию, земляка.
По идее, я не должен был ощущать никакой разницы. Но только по идее. Обвинить человека в убийстве здесь, в этих черных горах… Это такая глупость. Я взялся за это задание. А что мне оставалось?
Если бы полковник Бруцкий был полковником Ивановым, может, я вообще ничего сейчас бы не думал, но жертва была именно Бруцким, тем самым, с которым мне в свое время приходилось встречаться.
Это был мимолетный разговор, основанный на знании географии родных мест. Бруцкий тогда был еще в чине майора. Он сам пришел в отделение там, в Ферудахе, в учебке, и спросил Язубца, то есть меня. Узнав название моего городка, неизвестно для чего рассказал историю, которая произошла в нашей местности в сорок первом году. Суть этой истории заключалась в том, что местные жители, которые остались в оккупированной зоне, не имели особых причин воевать за советскую власть.
И вот откуда ни возьмись появился в тамошних местах один человек, советский политработник. (Я передаю рассказ полковника Бруцкого, стараясь сохранить стиль его умения передавать особенности настроения). Ходит по деревням, то да сё, «партизанку», мол, надо устраивать. К одному парню в доверие вошел, к другому подкатился. С третьим выпил, задушевность изобразил. И собирает их всех троих и предлагает устроить партизанскую засаду. И устроили. Трое парней лежали в камышах, а этот из-за дуба и ляснул немца на мотоцикле. Немцы приехали на машине, окружили деревню, вывели семерых и спросили: «Кто стрелять зольдат немецкий армия?»
Молчат крестьяне.
«Кто стрелять зольдат немецкий армия?»
Молчат крестьяне, а те парни знают кто «стрелять», но молчат. И убили германцы семерых полешуков, положили мертвыми на ярко-желтом песочке, и заголосили семь вдов, и заплакало множество деток-сирот. А политработник, знай себе, похаживает по деревне, вынюхивает настроения, скоро можно и партизанский отряд сколотить, зная мстительное настроение местного населения против германского кровожадного оккупанта.
И тут работничка позвали в хату. Вроде сабантуй у них там, пир, словом, сборище. И стол отличный накрыт, и к столу. И людей насобиралось молодых, способных и по-пластунски, и оружие войсковое поднять. И начал в открытую, фашизм, гитлеризм, смерть односельчан. Молодые люди кивают в знак одобрения его речам. И видит агитатор, что несут ему большой медный таз. Приносят и с улыбкой мостят между ног политработнику. Он недоумевает, не понимает ничего – Полесье ведь, чушь, дичь, болото. Может, думает, обряд какой. А в это время с другой стороны стола парень из тех троих сагитированных подходит, берет прямо со стола пиршественного нож, которым только что резали хлеб, и вдруг хватает политработника за волосы и сквизь-сквизь ножом этим по горлу, как барану, и к медному тазу наклонил, чтобы кровь стекала, пол свежевыдраенный не запачкала. Агитатор, конечно, сначала рванулся, но его схватили десятки рук, чтобы тот, с ножом, горло перепилил. Молодые от ужаса блюют под стол, один и в обморок свалился, а немолодые стоят и приговаривают:
– Вот так. Семерых ты положил, москаль проклятый, вот тебе расчет.
А кровь – сгустками плюх-плюх в медницу, то есть в медный тазик, в котором хозяйка варенье варила.
Таз этот выбросили, но потом один дед подобрал – под гвозди. «И для истории!» – добавлял всякий раз, когда кто-нибудь из односельчан узнавал посудину. А еще говорят, что белорусы тихие и мирные. В тихом болоте, как известно, черти водятся.
После этого рассказа я прошелся с майором Бруцким.
– Политработника закопали за селом, а после войны приехала женщина, попросила указать могилу. Раскопали, и узнала она своего мужа.
На том мы и расстались. Я не стал говорить, что слышал об этой истории, правда в несколько другом варианте. Не стал говорить также о том, что деревня та – Бруцки, и каждый второй в нем – Бруцкий.
Мне ничего не оставалось, как согласиться выполнять порученное мне задание. Неужели я смог бы мотивировать отказ подобными бреднями?
Но я действительно не знал, что буду делать, когда я увижу Бруцкого, когда найду его.
Припоминаю разговоры в отделении, когда я пришел после того, как проводил майора. Большинство недоумевало, зачем им рассказали такое. Один даже прямо заявил, что подобное непозволительно и обо всем следует рассказать особисту.
Тут уж пришлось поработать мне, чтобы хоть как-то сгладить нехорошее впечатление о земляке. Я говорил о психологической устойчивости, выработке хладнокровия и еще о чем-то, но рассказ Бруцкого прочно засел в голове.
В десантники я попал, когда мне было почти девятнадцать лет. Ничто до этого не указывало на то, что я стану воякой, профессиональным убийцей, просто солдатом, офицером.
На юге Беларуси, в Полесье, где я вырос в маленьком городке, военных не было. Один только раз помню, когда на поле нашли неразорвавшийся снаряд, откуда-то издалека приезжал бронетранспортер с открытым верхом. В него насыпали кучу песка и бережно уложили снаряд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Вертолет набирает высоту, все выше и выше уходит в голубую высоту.
Мы еще не успели как следует отойти от операции, как нас вызвало командование и показало советские газеты.
Я не знаю, кто сфотографировал трупы женщин и детей в пещере, может, это сделали спецы из другой группы. На газетных снимках я видел именно то, что сотворили мы с Алексеем.
Текст к снимкам был еще более ужасен. «Вот что делают душманы с мирным гражданским населением, которое отказывается сотрудничать с бандформированиями. О преступных деяниях моджахедов знает весь мир».
Алексей сохранил на память ту газету. Зачем она ему?
Я рассматриваю горы в иллюминаторе. Прежде чем совершить посадку, наш ИЛ-76 еще долго будет кружить над долиной, теряя высоту. Долина огромная, сверху она кажется вполне мирной. Поля, кишлаки, змейки дорог. Когда-то здесь проходил великий шелковый путь. До XVIII столетия здесь обитали разрозненные племена. До сих пор жители этих мест так и не вышли из племенной разобщенности. Здесь нет цивилизации. Неужели цивилизация – это Запад? Или Советский Союз? Почему тогда они, Запад и Союз, Россия, враждуют? Ведь можно объединиться и безо всякого соперничества приступить к цивилизации полудиких народов.
Или прав Ленин, который доказывает, что во всем мире идет борьба за сферы влияния, за рынки сбыта. Тогда Советский Союз – обыкновенная империалистическая держава, которая мертвой хваткой цепляется за свой кусок в мировом пироге. Взять, к примеру, Вьетнам, Корею, Анголу, Кубу…
А, черт с ней, с политикой, не мое это дело.
Самолет все еще кружит, теперь долина расширилась, разрослась, на ленточках дорог видны медленно движущиеся автомашины. Я вздыхаю, потягиваюсь и жду, когда же, наконец, крылатая громадина заложит вираж и пойдет на посадку.
А в Ташкенте, откуда вылетели, солнечно и тепло. Это еще вроде бы Родина, Союз, но чувствуется близость страны, в которой идет кровавая война.
Из Кабула снова перелет. Опять на юг. Опять горы, опять их недоступные белоснежные вершины. Приземление. Я бы не удивился, если бы меня сразу повели на следующий самолет. Но меня повели в штаб батальона, который находился недалеко от аэродрома. Подразделение было спецназовское. В сборном бараке, в отгороженном углу меня встретил командир батальона в чине подполковника, а также полковник и генерал. Было видно сразу, эти люди из тех, кто не страдает многословием.
– Капитан, ты встречался с этими людьми? – спросил комбат, указывая глазами на старших по званию.
– Нет, товарищ подполковник.
– Со мной ты встречался, и с ними тоже должен был встречаться…
– Никак нет, товарищ подполковник, – ответил я. Это была правда, мне никогда не приходилось раньше встречать ни генерала, ни полковника.
– Ты много работал самостоятельно, капитан, – скорее подтвердил, чем спросил комбат.
– Так точно.
– У тебя прекрасная характеристика по работе в последней операции «Караван»…
– Я не вправе обсуждать эту операцию, товарищ подполковник, – ответил я уклончиво.
– Но разве вы не работали над уничтожением, скажем так – деклассированных элементов? – недоумевал комбат.
– Нет, товарищ подполковник, – стоял я на своем.
– Я вижу, капитан, вы готовы к любым испытаниям ради торжества справедливости? – неожиданно вмешался в разговор генерал. Он был подозрительно молодым, этот генерал. В войсках подобного рода звания за провернутые делишки иногда получают отнюдь не их исполнители. В частях спецназа, то есть частях специального назначения воздушно-десантных войск Министерства обороны СССР за красивые глазки очередные звания не дают. Особенно таким «неграм» как я.
– Товарищ генерал, я оказывал помощь афганским подразделениям царандоя и госбезопасности, но это все, что я могу вам доложить, – ответил я генералу, сделав пол-оборота в его сторону.
– Может, мы с вами пообедаем и поговорим за столом, – вдруг предложил генерал. – Я уверен, вам понравится моя, так сказать, кухня.
Мы прошли за перегородку, где стоял стол, накрытый на целое отделение. По крайней мере, там было столько водки.
– Как вы себя чувствуете после перелета? Нормально? Готовы к работе? – генерал становился учтивым до приторности.
– Да, нормально. Вполне здоров, – заверил его я.
Пока мне было понятно только одно: цель своего задания я услышу здесь, за этим столом, под крабы и водку. Генерал пошутил: «Капитан, не знаю, как вы относитесь к этим крабам, но если вы примете их за раков, то водка сойдет за виски».
Плосковатая шутка.
Обед подходил к концу, и мы приступили к тому, ради чего я здесь оказался.
– Капитан, вы слышали про полковника Бруцкого? – начал генерал.
У меня екнуло сердце.
– Да, я слышал эту фамилию, – ответил я. – Это офицер спецназа, плененный противником.
– Пожалуйста, поставьте пленку, пусть капитан послушает, – обратился генерал к своему полковнику.
Голос Бруцкого на пленке прослушивался слабо. Это был радиоперехват, сделанный во время сильных помех: «Я наблюдаю за пиявкой, которая насосалась крови и ползет по лезвию отточенного ножа… Это мой сон, это кошмар, который меня мучает. Пиявка толста, как чернильная авторучка, она раздулась, соскальзывает, снова ползет, сжимаясь в тугих кольцах. Почему она не лопается от соприкосновения с лезвием ножа? Почему ее не разорвет от выпитой крови? Она выживет…
Мне приказали пить кровь, приказали убивать их, сжигать, палить, деревню за деревней, армию за армией. А меня называют убийцей. Как же это называется, когда убийца обвиняет убийцу в убийстве? Это ложь, мы не можем быть милосердными к тем, кто лжет…
Воины ограниченного контингента советских войск в Республике Афганистан! Призываю вас…»
– Дальше известно что, выключай, – обратился к полковнику генерал. Полковник выключил Магнитофон. Я вопросительно посмотрел на генерала. Он не спеша продолжил рассказ:
– Бруцкий действительно был одним из выдающихся офицеров нашей армии. Блестящий стратег, замечательный во всех отношениях. Это был политически грамотный, к тому же, весьма человеколюбивый, с чувством юмора солдат. Но понимаете, эти перегрузки… Вьетнам, потом Ангола. После этого… его идеи, скорее методы, стали просто неразумными. Да, неразумными, – генерал помолчал, затем продолжил:
– Он сейчас южнее Логара, движется в Пакистан. Создал какую-то свою армию. Там ему поклоняются, его восхваляют, боготворят. Ему молятся, как Богу. Там выполняют все его приказы, какими бы нелепыми они ни были.
Я молча слушал. Генерал прервался, прошелся по маленькой комнате.
– И у меня есть что вам сказать. Неприятное, – продолжил он. – Полковника Бруцкого должны были арестовать за убийство.
– Я не совсем понимаю, кого он убил? – спросил я.
– Бруцкий приказал казнить нескольких офицеров из роты Министерства внутренних дел и безопасности ДРА. Он решил это сделать сам, собственными руками, – пояснил генерал. – Видите ли, в этой войне бывает такая неразбериха: идеалы, мораль, практическая военная необходимость – все это перемешивается, – пустился в долгие рассуждения генерал. – Но после всего, что тут видишь, понимаете, – тебя окружают не совсем цивилизованные люди, тут убийства, кровь – можно и солдату стать Богом. Многое возомнить. Дело в том, что в каждом человеке, душе его существует определенное противоречие между рациональным и иррациональным, между добром и злом. И добро совсем не всегда преобладает над злом. Иногда темная сторона души торжествует над тем, что Толстой назвал… – Здесь генерал умолк, подумав, что обращение к Толстому в данном случае будет не совсем уместным. Сделав передышку, он заговорил опять:
– Каждый человек в своей жизни переживает определенный кризис, есть переломные моменты у меня, у вас, у всех. Леонид Бруцкий дошел до своих. Очевидно, он сошел с ума.
– Да, товарищ генерал, да. Действительно рехнулся. Да, он явно сумасшедший, – высказал я свое мнение.
– Кроме всего прочего, товарищ Язубец, – заговорил до того молчавший полковник, который по возрасту был явно старше генерала, – кроме всего прочего, вы прекрасно понимаете, что в Афганистане наших войск постоянно находится около двухсот тысяч… Представьте себе, что через эту кровавую мясорубку уже прошло более миллиона человек, так как части постоянно обновляются. Что они занесут в Союз? И денег истрачено не менее семидесяти миллиардов рублей. Погибло наших ребят тысяч двадцать. Зачем прибавлять к этим двадцати тысячам еще около двух сотен?!
– Ваше задание заключается в том, – приступил к главному генерал, и тон его голоса стал резким и неприятным, – чтобы методом «предварительного вхождения в доверие» попытаться нейтрализовать полковника Бруцкого любыми средствами. Его командованию должен быть положен конец.
– Как вы понимаете, капитан, – вступил в разговор полковник, – это задание официально нигде не фиксируется. Оно не существует и никогда не будет упоминаться. Вам необходимо связаться с силами полковника Бруцкого, проникнуть в эти силы, разузнать все, что возможно, любыми средствами приблизиться к полковнику и положить конец его командованию.
– Положить конец… полковнику? – невозмутимо уточнил я.
– Да, – уже несколько раздраженно, однако твердо и однозначно сказал генерал. – Он там действует, не сдерживая себя ни в чем, попирая всевозможные человеческие нормы. Но он по-прежнему командует. Вы должны его уничтожить. Уничтожить со всей осторожностью, но без колебаний.
– Да, товарищ генерал, – ответил я.
– Чем быстрее вы это сделаете, тем лучше, – опять я услышал голос полковника. – Если мировая пресса пронюхает, что у нас тут завелся новый Власов, не сдобровать ни мне, ни товарищу генералу, ни вам… – в голосе полковника слышался явный металл. Я страшно не люблю таких методов. Не меня же им запугивать!
– Ну-ну, – шутливо помахал пальцем генерал полковнику, понимая тонкость ситуации.
И вот я отправляюсь в худшее на земле место, но тогда я этого не знал. Туда не надо ехать много недель по горным тропам, туда можно попасть за несколько часов лёту на «вертушке», свалиться с парашютом прямо им на голову, они поставят тебя к скале и долго будут мучить, выпытывая цель «визита».
Да, это было не случайно, что меня выбрали гробовщиком полковника Бруцкого. И вообще, мое возвращение в Афганистан не случайность.
Вскоре после разговора с начальством мне довелось выполнять своеобразное «промежуточное» задание, о котором я уже писал, начав этим первую тетрадку моего дневника. После резни, которую мы были вынуждены устроить в разбомбленном кишлаке якобы для сокрытия следов, я действительно не мог смотреть ребятам в глаза. И уже после того, как «вертушки» доставили нас обратно на базу, командир батальона снова вызвал меня, и теперь уже без генерала и полковника, которые улетели в Кабул, сказал, чтобы я выбрал из только что вернувшейся спецгруппы пару-другую ребят для сопровождения.
Теперь я понимаю, зачем был устроен этот бал-маскарад. Но это война. Я ведь вернулся сюда не случайно.
Мои мысли теперь неотступно кружились вокруг личности полковника Леонида Бруцкого. Похоже, мне становилось ясным, почему выбрали именно меня. Достаточно было знать, что фамилия полковника Бруцкий, а не Сидоров или Петров.
У нас на Полесье, в южной Беларуси много Бруцких. Наверное, рассказать историю полковника с такой фамилией, не рассказав мою, невозможно. Если его история, это исповедь, то моя история – тоже исповедь. Сколько людей я уже убил?.. Я не знаю точно. Знаю только, что тех четверых я убил. Да. Они стояли очень близко, достаточно близко, чтобы забрызгать меня своей кровью. Меня не мучит раскаяние. Я солдат. Но на этот раз мне поручено убить офицера советской армии, старшего по званию, земляка.
По идее, я не должен был ощущать никакой разницы. Но только по идее. Обвинить человека в убийстве здесь, в этих черных горах… Это такая глупость. Я взялся за это задание. А что мне оставалось?
Если бы полковник Бруцкий был полковником Ивановым, может, я вообще ничего сейчас бы не думал, но жертва была именно Бруцким, тем самым, с которым мне в свое время приходилось встречаться.
Это был мимолетный разговор, основанный на знании географии родных мест. Бруцкий тогда был еще в чине майора. Он сам пришел в отделение там, в Ферудахе, в учебке, и спросил Язубца, то есть меня. Узнав название моего городка, неизвестно для чего рассказал историю, которая произошла в нашей местности в сорок первом году. Суть этой истории заключалась в том, что местные жители, которые остались в оккупированной зоне, не имели особых причин воевать за советскую власть.
И вот откуда ни возьмись появился в тамошних местах один человек, советский политработник. (Я передаю рассказ полковника Бруцкого, стараясь сохранить стиль его умения передавать особенности настроения). Ходит по деревням, то да сё, «партизанку», мол, надо устраивать. К одному парню в доверие вошел, к другому подкатился. С третьим выпил, задушевность изобразил. И собирает их всех троих и предлагает устроить партизанскую засаду. И устроили. Трое парней лежали в камышах, а этот из-за дуба и ляснул немца на мотоцикле. Немцы приехали на машине, окружили деревню, вывели семерых и спросили: «Кто стрелять зольдат немецкий армия?»
Молчат крестьяне.
«Кто стрелять зольдат немецкий армия?»
Молчат крестьяне, а те парни знают кто «стрелять», но молчат. И убили германцы семерых полешуков, положили мертвыми на ярко-желтом песочке, и заголосили семь вдов, и заплакало множество деток-сирот. А политработник, знай себе, похаживает по деревне, вынюхивает настроения, скоро можно и партизанский отряд сколотить, зная мстительное настроение местного населения против германского кровожадного оккупанта.
И тут работничка позвали в хату. Вроде сабантуй у них там, пир, словом, сборище. И стол отличный накрыт, и к столу. И людей насобиралось молодых, способных и по-пластунски, и оружие войсковое поднять. И начал в открытую, фашизм, гитлеризм, смерть односельчан. Молодые люди кивают в знак одобрения его речам. И видит агитатор, что несут ему большой медный таз. Приносят и с улыбкой мостят между ног политработнику. Он недоумевает, не понимает ничего – Полесье ведь, чушь, дичь, болото. Может, думает, обряд какой. А в это время с другой стороны стола парень из тех троих сагитированных подходит, берет прямо со стола пиршественного нож, которым только что резали хлеб, и вдруг хватает политработника за волосы и сквизь-сквизь ножом этим по горлу, как барану, и к медному тазу наклонил, чтобы кровь стекала, пол свежевыдраенный не запачкала. Агитатор, конечно, сначала рванулся, но его схватили десятки рук, чтобы тот, с ножом, горло перепилил. Молодые от ужаса блюют под стол, один и в обморок свалился, а немолодые стоят и приговаривают:
– Вот так. Семерых ты положил, москаль проклятый, вот тебе расчет.
А кровь – сгустками плюх-плюх в медницу, то есть в медный тазик, в котором хозяйка варенье варила.
Таз этот выбросили, но потом один дед подобрал – под гвозди. «И для истории!» – добавлял всякий раз, когда кто-нибудь из односельчан узнавал посудину. А еще говорят, что белорусы тихие и мирные. В тихом болоте, как известно, черти водятся.
После этого рассказа я прошелся с майором Бруцким.
– Политработника закопали за селом, а после войны приехала женщина, попросила указать могилу. Раскопали, и узнала она своего мужа.
На том мы и расстались. Я не стал говорить, что слышал об этой истории, правда в несколько другом варианте. Не стал говорить также о том, что деревня та – Бруцки, и каждый второй в нем – Бруцкий.
Мне ничего не оставалось, как согласиться выполнять порученное мне задание. Неужели я смог бы мотивировать отказ подобными бреднями?
Но я действительно не знал, что буду делать, когда я увижу Бруцкого, когда найду его.
Припоминаю разговоры в отделении, когда я пришел после того, как проводил майора. Большинство недоумевало, зачем им рассказали такое. Один даже прямо заявил, что подобное непозволительно и обо всем следует рассказать особисту.
Тут уж пришлось поработать мне, чтобы хоть как-то сгладить нехорошее впечатление о земляке. Я говорил о психологической устойчивости, выработке хладнокровия и еще о чем-то, но рассказ Бруцкого прочно засел в голове.
В десантники я попал, когда мне было почти девятнадцать лет. Ничто до этого не указывало на то, что я стану воякой, профессиональным убийцей, просто солдатом, офицером.
На юге Беларуси, в Полесье, где я вырос в маленьком городке, военных не было. Один только раз помню, когда на поле нашли неразорвавшийся снаряд, откуда-то издалека приезжал бронетранспортер с открытым верхом. В него насыпали кучу песка и бережно уложили снаряд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62