Пуля мчится к цели, к противнику, сведенному в судорогах ласк. Второй выстрел производится немедленно после первого. Девушка дернулась под человеком с размозженной головой, и пока она пыталась с полными ужаса глазами выбраться из-под него, я видел тончайший зеленый шелк ее шаровар. Не какие-нибудь тривиальные джинсики эта пуританка надела, чтобы прийти на снайперскую позицию к мужчине, а именно шаровары из зеленого Щелка. Конечно, мусульманка. Может, джинсы, как атрибут современной американизированной Европы валяются рядом? Пуля попала ей в шею, и девушка запрокинула голову, рухнула спиной на землю, обнажив белые, немного худые бедра…
Недоедала, бедняга. Я знал, что она сразу не умрет, но добить ее у меня не было возможности: мне теперь видны только торчащие коленки и этот тончайший зеленый шелк, который слегка треплет ветер.
Я срываюсь с сосны, обцарапав щеку и ударив колено. Прихрамывая, бегу в направлении сербских позиций. Под защитой сосновых крон я нахожусь в безопасности, но все равно это место мне уже неприятно. Хочется подальше и побыстрее отсюда уйти. Где-то в этом направлении меня должен был разыскать Джанко. Я складываю ладони лодочкой и осторожно и резко вдуваю туда воздух. Раздается протяжный гулкий звук. Прислушиваюсь. Ответа нет. Где же Джанко? Может, все еще не разыскал Степана? Ну и работнички…
Я меняю бег на быстрый шаг и начинаю осматриваться. Вот здесь я встретился с Джанко и предупредил его о смене позиций. Он побежал туда, в сторону тех двух валунов. Черт бы побрал этого Степана! Все-таки неприятно иметь дело с типом, у которого криминальное прошлое и полный рюкзак приспособлений для подделывания штампов, печатей и даже валюты. А недавно он взялся делать ребятам из группы наколки. Правда, он не бесталанен, и руки у него действительно стоящие. Смог же он мне без станка, без каких-либо сложных инструментов произвести юстировку подзорной трубы, которая свалилась с высоты, когда я завалил австрияка. К тому же, Степан любит пошастать по брошенным квартирам. Недавно было отбито соседнее местечко, занятое боснийцами, когда сербы отвели оттуда тяжелую технику согласно решению ООН. Под шумок Степан поискал там себе приварок. Притащил пару «роллексов» и мешок с кофе. Ясно, что живые люди такие часы в прикроватных тумбочках не оставляют. Хотя кто его знает. Кофе пошел на общую кухню, потому все и промолчали.
А вот и Джанко. Он как-то странно стоит, наклонившись вперед и опершись о ствол сосны рукой. Пальцы его руки скребут кору так, что сыплется серая Шелуха.
Я сразу перехватываю винтовку поудобнее, и с меня слетает некоторая беспечность, удовлетворенность удачно проведенной охотой.
– Что случилось? – спрашиваю я, опасливо оглядываясь по сторонам.
Джанко не отвечает. Он мрачно смотрит под ноги.
– Что случилось? Где Степан?
– Джелалия, до суднега данка!
Эти слова для меня ничего не обозначают. Это поговорка Джанко, выражающая бесчисленное количество понятий, а, вернее, состояний загадочного его духа.
– Где Степан, черт побери!
Джанко молча указывает рукой в глубь кустов.
Я подхожу ближе, всматриваюсь. Там лежит человек. Голова его неестественно далеко откинута назад. Кажется, он обезглавлен. Рядом валяется АКМ.
Я мгновенно падаю на колени, чтобы не представлять собой мишени, и начинаю быстро осматриваться.
– Эк! Он ушел… Я тут все оббегал… А Степан уже остыл…
Я отбрасываю толстую сосновую ветку, которой Степана попытались прикрыть впопыхах. Присаживаюсь к неживому напарнику на корточки.
Длинный узкий нож торчит из невероятно широкой и глубокой раны. Впечатление такое, будто убийца пытался отрезать жертве голову, но ему помешали. Нож явно метательный, он сбалансирован. Вытираю с ножа о землю кровь и вижу надпись на лезвии. Слово «bors». Что это значит? На каком языке? Если хотя бы две точечки над гласной, можно предположить, что нож явно турецкий, а так остается только гадать: немецкий, австрийский?
Подавленные, мы заворачиваем тело Степана в маскировочную сетку и несем к сербским позициям. Что нам скажут? Зачем мне нужна была смена позиции? Зачем мне нужно было два трупа именно сегодня, когда я, имея вражеского снайпера на мушке, выжидал, чтобы объявился человек из группы прикрытия? Я погнался за двумя зайцами!
Мысленно корю себя за необдуманное решение, приведшее к гибели напарника. Мне неизвестна реакция Андрия Зеренковича, командира и предводителя нашей группы. Меня могут запросто отправить с позиций. Правда, у меня до сих пор не было проколов, если не считать, что я однажды перестрелял овечье стадо. Да, целое овечье стадо. Я до сих пор убежден, что вражеский снайпер скрывался именно среди овечек, словно Одиссей при выходе из пещеры Циклопа. Сколько издевок пришлось выслушать после этого! Даже от сдержанных сербских военачальников. Они часто появляются в нашей группе и, довольные или недовольные нашей деятельностью, обязательно напоминают, чтобы мы не стреляли по баранам.
– Баран – полезное животное! – слышим мы. – Его нельзя трогать!
Ночуем и живем мы, если это можно назвать жизнью, на огромном старинном постоялом дворе. Хозяин так и не успел перестроить весь этот двор в современную придорожную гостиницу. Реконструирован только пищеблок. Комнаты же остались в прежнем виде, как и пятьдесят, и сто лет тому назад. Маленькие, тесные, словно ячейки в сотах, каморки выходят на узкую и шаткую галерею. Пол ее скрипит под ногами, словно жалуется на обилие постояльцев. Рассказывают, что этот постоялый двор хотели законсервировать и превратить в музей. Для нас преимущество этого жилища состоит в том, что у каждого есть своя комната, а если надоест собственная персона, то можно выйти на галерею к обществу.
Общество самое разнообразное. Я нигде не видел такого количества проституток, как в прифронтовой полосе здесь, в Боснии. Польки, цыганки, румынки, наши русские – из всех городов, даже вьетнамки. Девушки все время меняются, конкурируют, постоянных несколько и только те, у которых надежная клиентура. Из комнат любви пахнет лекарствами – девушки или лечатся, или пользуются лекарствами для профилактики. Сам постоялый двор провонял бараниной: каждый день здесь режут барана, чтобы кормить нас, группу снайперов, а шкуры сушат, развешивая их по стенам.
Мне эти животные не нравятся, и баранины я не ем. Из принципа. Когда я совершил свой подвиг с этими тварями, бараньих шкур стало значительно больше, а с ним и специфической вони. Я не боюсь, что меня может постичь участь Салмана Рушди, и могу сравнить запахи любви, баранины и кофе с запахом ислама, с запахом всего мусульманского. Мои записи зашифрованы, и даже специалистам-графологам трудно будет прочесть их. Чтобы уравновесить оскорбление одной религии, я вынужден сравнить запах православия, в котором я крещен, с запахами тех православных и черноволосых сербок, которых я видел в Сербии в церквях и которые, увы, пахли не любовью, а нафталином. Вот я и не боюсь ни фанатиков-мусульман за свое богохульство, ни православных фанатиков. Да еще и потому, что вряд ли найдутся желающие разбираться в закорючках совершенно заурядного человека, который делает то, что он умеет делать… Ведь я не совершаю массовых убийств, как некоторые правители совершенно демократических государств. Я – охотник-одиночка на людей, которые вооружены и, возможно, более умны, хитры и опытны, чем я.
…Хоронить Степана мы будем завтра, когда из ближайшего селения приедет поп. А сегодня у нас поминки. Это, собственно, и не поминки, а обыденное времяпрепровождение со спиртным. Чем мы занимаемся всякий раз, когда не на работе. Первым делом надо сколотить бригаду, которая снарядит гонца за спиртным. Гонец должен быть опытным и успеть к вечеру раздобыть хотя бы ракии – отличной сливовой водки. Иногда ракию продают сами девушки, поселившиеся тут, обычно цыганки. Или приносят местные жители. Приносят иногда просто так, без денег. Это редко бывает, все-таки у каждого свой бизнес, всем надо жить, с чего-то кормиться. Крестьяне кормятся руками, полем, мы – отличным зрением и стволами своих винтовок, а вот девушки, оккупировавшие постоялый двор, торгуют собственной кожей, подкожным жиром и скелетными мышцами, волосами, зубами, языком, сердцем, остальными внутренностями. Они торгуют этим не задумываясь, не торгуясь, иногда делают свое дело gratis, то есть бесплатно, во имя удовольствия, и делают это самозабвенно, с упоением, как настоящие специалисты, как работники любой другой сферы. Как мы, в конце концов.
Они так любят, как мы убиваем! Я не вижу здесь никакого парадокса.
Мужских веселых и разгульных компаний здесь не собирается, все предпочитают пить молча, сосредоточенно. А уж потом, особенно накануне свободного дня, наступает вызванное алкоголем расслабление, начинаются различные художества: игры, задирание проституток, беспредельное бахвальство своими реальными, а большей частью вымышленными подвигами.
Нашей группе сегодня не очень весело, хотя и сильно печалиться мы не собираемся. Смерть здесь частый гость. Степана мы знаем недавно – недели две, поэтому не так уж удручены его гибелью. Но напоминание о том, что любой из нас мог оказаться на месте украинца, уменьшает прыть к веселью. Правда, жизнь есть жизнь, и мой напарник Джанко напивается. Делает он это всякий раз, когда у нас намечается нерабочий день.
У Джанко глаза черные, как у куницы. И вообще он похож на этого зверька. Длинный, подвижный, бывший баскетболист. У него было чрезвычайно скептическое отношение к женщинам. До тех пор, пока он не влюбился и стал, разумеется, смешон. Влюбился он в польку, которая по пьянке признается всем и каждому, что ей нужно заработать только на то, чтобы снять свой фильм об ужасах Боснии. Она режиссер. Снимать она будет в России, где все дешевле обойдется. Трупы – тоже. Я не знаю, что мой напарник нашел в Эльжбете. Она – худосочная блондинка, сильно красящаяся, очень много курит, никогда не отказывается от выпивки, и вообще от любого предложения за деньги. С кем угодно. Когда угодно. Где угодно. Джанко не имеет много денег, поэтому он часто одинок, от этого ревнует и напивается. Куда он девает свои деньги, мне невдомек, но у него их никогда нет, даже на мелочи; не говоря уже про то, чтобы купить любовь Эльжбеты. Раньше полька любила Джанко в долг. Но когда долг вырос до катастрофической величины, Эльжбета сказала «стоп!» Как он просил, требовал, умолял!.. Надо было видеть. Сегодня он бродит как в воду опущенный. К Эльжбете даже не подходит, и так уже в долгу по уши.
Когда я только появился здесь и ко мне прикрепили Джанко, Эльжбета пришла ко мне в комнатушку и заявила, что требует возвращения долга ни много, ни мало в тысячу шестьсот долларов.
– Вы ему давали, вы с него и взыскивайте, – употребил я вежливую форму обращения. Но я не знал, что в польском языке обращение «вы» не несет никакой нагрузки.
– Я не «вы», я польская подданная, я паненка! – с гонором заявила Эльжбета. Вид у нее был настолько заносчивый, насколько и непрезентабельный, и я улыбнулся. Она обиделась, ушла и не замечала меня с месяц. Хуже нет, когда женщина тебя не замечает. Вот и сегодня, когда пассия Джанко свободна – с сербских позиций никто не пришел, и он в пьяном виде попытался завалиться к ней – она не открыла ему дверь.
– Сука ты, сука, – посылает шепотом он проклятия в адрес соблазнительной польки. – Джелалия, до суднего данка.
– Успокойся, – говорю я ему в окно. Он обзывает меня сараевской проституткой, но умолкает.
Вместо того, чтобы идти спать, Джанко вваливается в мою комнату. Он не серб, он босниец. Его чем-то обидели братья по крови и вере. Поэтому он по эту сторону линии смерти и жизни.
– Мы – боснийцы, – громко заявляет Джанко, – жертвы рокового разделения людей на православных и мусульман, вечные толмачи и посредники, однако наши души полны неясного и недоговоренного. Мы прекрасные знатоки Востока и Запада, их обычаев и верований, но одинаково презираемые и подозреваемые обеими сторонами.
– Не кричи, – успокаиваю я его, дивясь его способности в нетрезвом виде закатывать стройные, полные определенного смысла монологи, только местами переходящие в бред.
– Мы племя, которое погрязло в двойном грехе Востока и которое еще надо спасти и искупить, только никому не известно, кто это сделает и как. На, Юрко, выпей. – И Джанко протягивает мне бутылку ракии. Он учился в Сараеве в духовной школе – медресе. Он со своими способностями сделал бы неплохую карьеру, но, к сожалению, Джанко был изгнан из медресе за буйный и неукротимый нрав… Он продолжает свою пьяную трепотню горячим страстным шепотом:
– Боснийцы – это люди, стоящие на границе, духовной и физической, на той черной и кровавой линии, которая в силу тяжелого и бессмысленного недоразумения существует между людьми, божьими творениями, между которыми не должно быть границы… Понимаешь, Юрко?
Я отпиваю глоток ароматной сливовицы и думаю о том, что мое духовное состояние тоже зиждется на разломе между Востоком и Западом.
– Когда Гаврило Принцип убил эрцгерцога Фердинанда, началась Первая мировая война! – продолжает Джанко. – А мы убиваем сотни людей, и мировая война не начинается! Это недоразумение. Это преступление! Война должна начаться… Пусть все погибнет к чертям! Джелалия, до суднега данка!
Я не хочу прогонять Джанко. Завтра мы похороним своего товарища, а послезавтра мне с Джанко идти на работу. В руках его будет моя жизнь. И послезавтра он будет трезвым, как огурчик, и хищным, как рысь. У него такое зрение, что он различает на верхушках сосен муравьев, которые забираются туда полакомиться сладкими выделениями сосновых пупышек.
– Джанко, повтори мне свою фамилию. Я запишу.
– Я Джанко Джарлзелез. – Я ищу ручку, чтобы записать столь вычурную фамилию и выучить, но ручка закатилась под кровать. О, Боже! К завтрашнему дню я опять забуду правильное произношение его фамилии и снова буду спрашивать об этом. Наверное, само действо запоминания этой труднопроизносимой фамилии следует обставить, как действо выстрела. Приготовить тетрадку, ручку, и как только он скажет это слово, тут же записать. Ручка у меня, словно второе оружие. Уединенность дает мне возможность вести записи.
Все, что произошло в Москве за последний год, кажется мне далеким и неправдоподобным сном. Мне вспоминается тот момент, когда я жил на подмосковной даче. На дачу меня привезла жена Фарида – моего абхазского приятеля по армейской службе. Ее звали Евгения. Она была старшей сестрой Людмилы. Я некоторое время жил у Фарида в московской квартире, когда он привез израненную Людмилу из Абхазии в военный госпиталь под Москвой. Фарид задержался в столице буквально на один день. Утром следующего он расцеловал детей и уехал.
…Час ночи. Сизый дым от сигарет, на свет слетаются ночные бабочки. Мы сидим на кухне и беседуем с Евгенией о жизни. Интересно, как ощущает себя женщина, у которой муж на войне, в Абхазии?
Евгения хоть и сестра Людмилы, но они совершенно разные, даже чисто внешне. Евгения элегантна и утонченна. Говорит тихим низким голосом, закутана в свой любимый черный цвет, худые тонкие руки в кольцах.
– Это новый имидж роковой женщины? – спрашиваю я, намекая, что Фарид находится в постоянной опасности.
– Да что ты! Сейчас договоришься… Просто у меня скоро день рождения, и мне уже столько лет, что я решила пока носить траур. Мне не много лет, но я последние годы не живу, а существую. Как змея под колодой. По году рождения я ведь – Змея. Моя матушка мне говорит: «Змея ты подколодная, а не просто змея! По возрасту я уже могла быть бабушкой»…
– Ну полно, Евгения… Разве в четырнадцать лет рожают?
– Людмила не родит и в двадцать пять. Она не нацелена на деторождение, она еще не выгулялась…
Я смотрю на печальную женщину. Как они познакомились с Фаридом? Вообще, Евгения немного странная. Это единственное, что роднит ее с Людмилой. Людмила проболталась мне о том, что в грудь у ее сестры вставлено маленькое золотое колечко. Прямо в сосок. Новая мода. А что делать женщине, когда мужчины воюют? Конечно, вопрос терпимого отношения к необычным проявлениям – это вопрос внутренней свободы. Насколько раскован человек внутри себя, настолько он и свободен. Мне, например, не очень повезло в жизни, потому что моя молодость не совпала со временем, когда раскрепощение было козырной картой молодежи.
– Эх, наверное, мне придется вступать в «либертарианскую» партию. Я скоро познакомлю тебя с их спонсорами. Правда, людьми с довольно темными репутациями, – говорит Евгения.
– Зачем это нужно? Чтоб сильнее ненавидеть мужчин? – спрашиваю я.
– Нет, просто для того, чтобы они для меня перестали существовать. По секрету могу сказать… Кто такой тот же самый Фарид? Он говорит, что ему нравится в постели показать свою силу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Недоедала, бедняга. Я знал, что она сразу не умрет, но добить ее у меня не было возможности: мне теперь видны только торчащие коленки и этот тончайший зеленый шелк, который слегка треплет ветер.
Я срываюсь с сосны, обцарапав щеку и ударив колено. Прихрамывая, бегу в направлении сербских позиций. Под защитой сосновых крон я нахожусь в безопасности, но все равно это место мне уже неприятно. Хочется подальше и побыстрее отсюда уйти. Где-то в этом направлении меня должен был разыскать Джанко. Я складываю ладони лодочкой и осторожно и резко вдуваю туда воздух. Раздается протяжный гулкий звук. Прислушиваюсь. Ответа нет. Где же Джанко? Может, все еще не разыскал Степана? Ну и работнички…
Я меняю бег на быстрый шаг и начинаю осматриваться. Вот здесь я встретился с Джанко и предупредил его о смене позиций. Он побежал туда, в сторону тех двух валунов. Черт бы побрал этого Степана! Все-таки неприятно иметь дело с типом, у которого криминальное прошлое и полный рюкзак приспособлений для подделывания штампов, печатей и даже валюты. А недавно он взялся делать ребятам из группы наколки. Правда, он не бесталанен, и руки у него действительно стоящие. Смог же он мне без станка, без каких-либо сложных инструментов произвести юстировку подзорной трубы, которая свалилась с высоты, когда я завалил австрияка. К тому же, Степан любит пошастать по брошенным квартирам. Недавно было отбито соседнее местечко, занятое боснийцами, когда сербы отвели оттуда тяжелую технику согласно решению ООН. Под шумок Степан поискал там себе приварок. Притащил пару «роллексов» и мешок с кофе. Ясно, что живые люди такие часы в прикроватных тумбочках не оставляют. Хотя кто его знает. Кофе пошел на общую кухню, потому все и промолчали.
А вот и Джанко. Он как-то странно стоит, наклонившись вперед и опершись о ствол сосны рукой. Пальцы его руки скребут кору так, что сыплется серая Шелуха.
Я сразу перехватываю винтовку поудобнее, и с меня слетает некоторая беспечность, удовлетворенность удачно проведенной охотой.
– Что случилось? – спрашиваю я, опасливо оглядываясь по сторонам.
Джанко не отвечает. Он мрачно смотрит под ноги.
– Что случилось? Где Степан?
– Джелалия, до суднега данка!
Эти слова для меня ничего не обозначают. Это поговорка Джанко, выражающая бесчисленное количество понятий, а, вернее, состояний загадочного его духа.
– Где Степан, черт побери!
Джанко молча указывает рукой в глубь кустов.
Я подхожу ближе, всматриваюсь. Там лежит человек. Голова его неестественно далеко откинута назад. Кажется, он обезглавлен. Рядом валяется АКМ.
Я мгновенно падаю на колени, чтобы не представлять собой мишени, и начинаю быстро осматриваться.
– Эк! Он ушел… Я тут все оббегал… А Степан уже остыл…
Я отбрасываю толстую сосновую ветку, которой Степана попытались прикрыть впопыхах. Присаживаюсь к неживому напарнику на корточки.
Длинный узкий нож торчит из невероятно широкой и глубокой раны. Впечатление такое, будто убийца пытался отрезать жертве голову, но ему помешали. Нож явно метательный, он сбалансирован. Вытираю с ножа о землю кровь и вижу надпись на лезвии. Слово «bors». Что это значит? На каком языке? Если хотя бы две точечки над гласной, можно предположить, что нож явно турецкий, а так остается только гадать: немецкий, австрийский?
Подавленные, мы заворачиваем тело Степана в маскировочную сетку и несем к сербским позициям. Что нам скажут? Зачем мне нужна была смена позиции? Зачем мне нужно было два трупа именно сегодня, когда я, имея вражеского снайпера на мушке, выжидал, чтобы объявился человек из группы прикрытия? Я погнался за двумя зайцами!
Мысленно корю себя за необдуманное решение, приведшее к гибели напарника. Мне неизвестна реакция Андрия Зеренковича, командира и предводителя нашей группы. Меня могут запросто отправить с позиций. Правда, у меня до сих пор не было проколов, если не считать, что я однажды перестрелял овечье стадо. Да, целое овечье стадо. Я до сих пор убежден, что вражеский снайпер скрывался именно среди овечек, словно Одиссей при выходе из пещеры Циклопа. Сколько издевок пришлось выслушать после этого! Даже от сдержанных сербских военачальников. Они часто появляются в нашей группе и, довольные или недовольные нашей деятельностью, обязательно напоминают, чтобы мы не стреляли по баранам.
– Баран – полезное животное! – слышим мы. – Его нельзя трогать!
Ночуем и живем мы, если это можно назвать жизнью, на огромном старинном постоялом дворе. Хозяин так и не успел перестроить весь этот двор в современную придорожную гостиницу. Реконструирован только пищеблок. Комнаты же остались в прежнем виде, как и пятьдесят, и сто лет тому назад. Маленькие, тесные, словно ячейки в сотах, каморки выходят на узкую и шаткую галерею. Пол ее скрипит под ногами, словно жалуется на обилие постояльцев. Рассказывают, что этот постоялый двор хотели законсервировать и превратить в музей. Для нас преимущество этого жилища состоит в том, что у каждого есть своя комната, а если надоест собственная персона, то можно выйти на галерею к обществу.
Общество самое разнообразное. Я нигде не видел такого количества проституток, как в прифронтовой полосе здесь, в Боснии. Польки, цыганки, румынки, наши русские – из всех городов, даже вьетнамки. Девушки все время меняются, конкурируют, постоянных несколько и только те, у которых надежная клиентура. Из комнат любви пахнет лекарствами – девушки или лечатся, или пользуются лекарствами для профилактики. Сам постоялый двор провонял бараниной: каждый день здесь режут барана, чтобы кормить нас, группу снайперов, а шкуры сушат, развешивая их по стенам.
Мне эти животные не нравятся, и баранины я не ем. Из принципа. Когда я совершил свой подвиг с этими тварями, бараньих шкур стало значительно больше, а с ним и специфической вони. Я не боюсь, что меня может постичь участь Салмана Рушди, и могу сравнить запахи любви, баранины и кофе с запахом ислама, с запахом всего мусульманского. Мои записи зашифрованы, и даже специалистам-графологам трудно будет прочесть их. Чтобы уравновесить оскорбление одной религии, я вынужден сравнить запах православия, в котором я крещен, с запахами тех православных и черноволосых сербок, которых я видел в Сербии в церквях и которые, увы, пахли не любовью, а нафталином. Вот я и не боюсь ни фанатиков-мусульман за свое богохульство, ни православных фанатиков. Да еще и потому, что вряд ли найдутся желающие разбираться в закорючках совершенно заурядного человека, который делает то, что он умеет делать… Ведь я не совершаю массовых убийств, как некоторые правители совершенно демократических государств. Я – охотник-одиночка на людей, которые вооружены и, возможно, более умны, хитры и опытны, чем я.
…Хоронить Степана мы будем завтра, когда из ближайшего селения приедет поп. А сегодня у нас поминки. Это, собственно, и не поминки, а обыденное времяпрепровождение со спиртным. Чем мы занимаемся всякий раз, когда не на работе. Первым делом надо сколотить бригаду, которая снарядит гонца за спиртным. Гонец должен быть опытным и успеть к вечеру раздобыть хотя бы ракии – отличной сливовой водки. Иногда ракию продают сами девушки, поселившиеся тут, обычно цыганки. Или приносят местные жители. Приносят иногда просто так, без денег. Это редко бывает, все-таки у каждого свой бизнес, всем надо жить, с чего-то кормиться. Крестьяне кормятся руками, полем, мы – отличным зрением и стволами своих винтовок, а вот девушки, оккупировавшие постоялый двор, торгуют собственной кожей, подкожным жиром и скелетными мышцами, волосами, зубами, языком, сердцем, остальными внутренностями. Они торгуют этим не задумываясь, не торгуясь, иногда делают свое дело gratis, то есть бесплатно, во имя удовольствия, и делают это самозабвенно, с упоением, как настоящие специалисты, как работники любой другой сферы. Как мы, в конце концов.
Они так любят, как мы убиваем! Я не вижу здесь никакого парадокса.
Мужских веселых и разгульных компаний здесь не собирается, все предпочитают пить молча, сосредоточенно. А уж потом, особенно накануне свободного дня, наступает вызванное алкоголем расслабление, начинаются различные художества: игры, задирание проституток, беспредельное бахвальство своими реальными, а большей частью вымышленными подвигами.
Нашей группе сегодня не очень весело, хотя и сильно печалиться мы не собираемся. Смерть здесь частый гость. Степана мы знаем недавно – недели две, поэтому не так уж удручены его гибелью. Но напоминание о том, что любой из нас мог оказаться на месте украинца, уменьшает прыть к веселью. Правда, жизнь есть жизнь, и мой напарник Джанко напивается. Делает он это всякий раз, когда у нас намечается нерабочий день.
У Джанко глаза черные, как у куницы. И вообще он похож на этого зверька. Длинный, подвижный, бывший баскетболист. У него было чрезвычайно скептическое отношение к женщинам. До тех пор, пока он не влюбился и стал, разумеется, смешон. Влюбился он в польку, которая по пьянке признается всем и каждому, что ей нужно заработать только на то, чтобы снять свой фильм об ужасах Боснии. Она режиссер. Снимать она будет в России, где все дешевле обойдется. Трупы – тоже. Я не знаю, что мой напарник нашел в Эльжбете. Она – худосочная блондинка, сильно красящаяся, очень много курит, никогда не отказывается от выпивки, и вообще от любого предложения за деньги. С кем угодно. Когда угодно. Где угодно. Джанко не имеет много денег, поэтому он часто одинок, от этого ревнует и напивается. Куда он девает свои деньги, мне невдомек, но у него их никогда нет, даже на мелочи; не говоря уже про то, чтобы купить любовь Эльжбеты. Раньше полька любила Джанко в долг. Но когда долг вырос до катастрофической величины, Эльжбета сказала «стоп!» Как он просил, требовал, умолял!.. Надо было видеть. Сегодня он бродит как в воду опущенный. К Эльжбете даже не подходит, и так уже в долгу по уши.
Когда я только появился здесь и ко мне прикрепили Джанко, Эльжбета пришла ко мне в комнатушку и заявила, что требует возвращения долга ни много, ни мало в тысячу шестьсот долларов.
– Вы ему давали, вы с него и взыскивайте, – употребил я вежливую форму обращения. Но я не знал, что в польском языке обращение «вы» не несет никакой нагрузки.
– Я не «вы», я польская подданная, я паненка! – с гонором заявила Эльжбета. Вид у нее был настолько заносчивый, насколько и непрезентабельный, и я улыбнулся. Она обиделась, ушла и не замечала меня с месяц. Хуже нет, когда женщина тебя не замечает. Вот и сегодня, когда пассия Джанко свободна – с сербских позиций никто не пришел, и он в пьяном виде попытался завалиться к ней – она не открыла ему дверь.
– Сука ты, сука, – посылает шепотом он проклятия в адрес соблазнительной польки. – Джелалия, до суднего данка.
– Успокойся, – говорю я ему в окно. Он обзывает меня сараевской проституткой, но умолкает.
Вместо того, чтобы идти спать, Джанко вваливается в мою комнату. Он не серб, он босниец. Его чем-то обидели братья по крови и вере. Поэтому он по эту сторону линии смерти и жизни.
– Мы – боснийцы, – громко заявляет Джанко, – жертвы рокового разделения людей на православных и мусульман, вечные толмачи и посредники, однако наши души полны неясного и недоговоренного. Мы прекрасные знатоки Востока и Запада, их обычаев и верований, но одинаково презираемые и подозреваемые обеими сторонами.
– Не кричи, – успокаиваю я его, дивясь его способности в нетрезвом виде закатывать стройные, полные определенного смысла монологи, только местами переходящие в бред.
– Мы племя, которое погрязло в двойном грехе Востока и которое еще надо спасти и искупить, только никому не известно, кто это сделает и как. На, Юрко, выпей. – И Джанко протягивает мне бутылку ракии. Он учился в Сараеве в духовной школе – медресе. Он со своими способностями сделал бы неплохую карьеру, но, к сожалению, Джанко был изгнан из медресе за буйный и неукротимый нрав… Он продолжает свою пьяную трепотню горячим страстным шепотом:
– Боснийцы – это люди, стоящие на границе, духовной и физической, на той черной и кровавой линии, которая в силу тяжелого и бессмысленного недоразумения существует между людьми, божьими творениями, между которыми не должно быть границы… Понимаешь, Юрко?
Я отпиваю глоток ароматной сливовицы и думаю о том, что мое духовное состояние тоже зиждется на разломе между Востоком и Западом.
– Когда Гаврило Принцип убил эрцгерцога Фердинанда, началась Первая мировая война! – продолжает Джанко. – А мы убиваем сотни людей, и мировая война не начинается! Это недоразумение. Это преступление! Война должна начаться… Пусть все погибнет к чертям! Джелалия, до суднега данка!
Я не хочу прогонять Джанко. Завтра мы похороним своего товарища, а послезавтра мне с Джанко идти на работу. В руках его будет моя жизнь. И послезавтра он будет трезвым, как огурчик, и хищным, как рысь. У него такое зрение, что он различает на верхушках сосен муравьев, которые забираются туда полакомиться сладкими выделениями сосновых пупышек.
– Джанко, повтори мне свою фамилию. Я запишу.
– Я Джанко Джарлзелез. – Я ищу ручку, чтобы записать столь вычурную фамилию и выучить, но ручка закатилась под кровать. О, Боже! К завтрашнему дню я опять забуду правильное произношение его фамилии и снова буду спрашивать об этом. Наверное, само действо запоминания этой труднопроизносимой фамилии следует обставить, как действо выстрела. Приготовить тетрадку, ручку, и как только он скажет это слово, тут же записать. Ручка у меня, словно второе оружие. Уединенность дает мне возможность вести записи.
Все, что произошло в Москве за последний год, кажется мне далеким и неправдоподобным сном. Мне вспоминается тот момент, когда я жил на подмосковной даче. На дачу меня привезла жена Фарида – моего абхазского приятеля по армейской службе. Ее звали Евгения. Она была старшей сестрой Людмилы. Я некоторое время жил у Фарида в московской квартире, когда он привез израненную Людмилу из Абхазии в военный госпиталь под Москвой. Фарид задержался в столице буквально на один день. Утром следующего он расцеловал детей и уехал.
…Час ночи. Сизый дым от сигарет, на свет слетаются ночные бабочки. Мы сидим на кухне и беседуем с Евгенией о жизни. Интересно, как ощущает себя женщина, у которой муж на войне, в Абхазии?
Евгения хоть и сестра Людмилы, но они совершенно разные, даже чисто внешне. Евгения элегантна и утонченна. Говорит тихим низким голосом, закутана в свой любимый черный цвет, худые тонкие руки в кольцах.
– Это новый имидж роковой женщины? – спрашиваю я, намекая, что Фарид находится в постоянной опасности.
– Да что ты! Сейчас договоришься… Просто у меня скоро день рождения, и мне уже столько лет, что я решила пока носить траур. Мне не много лет, но я последние годы не живу, а существую. Как змея под колодой. По году рождения я ведь – Змея. Моя матушка мне говорит: «Змея ты подколодная, а не просто змея! По возрасту я уже могла быть бабушкой»…
– Ну полно, Евгения… Разве в четырнадцать лет рожают?
– Людмила не родит и в двадцать пять. Она не нацелена на деторождение, она еще не выгулялась…
Я смотрю на печальную женщину. Как они познакомились с Фаридом? Вообще, Евгения немного странная. Это единственное, что роднит ее с Людмилой. Людмила проболталась мне о том, что в грудь у ее сестры вставлено маленькое золотое колечко. Прямо в сосок. Новая мода. А что делать женщине, когда мужчины воюют? Конечно, вопрос терпимого отношения к необычным проявлениям – это вопрос внутренней свободы. Насколько раскован человек внутри себя, настолько он и свободен. Мне, например, не очень повезло в жизни, потому что моя молодость не совпала со временем, когда раскрепощение было козырной картой молодежи.
– Эх, наверное, мне придется вступать в «либертарианскую» партию. Я скоро познакомлю тебя с их спонсорами. Правда, людьми с довольно темными репутациями, – говорит Евгения.
– Зачем это нужно? Чтоб сильнее ненавидеть мужчин? – спрашиваю я.
– Нет, просто для того, чтобы они для меня перестали существовать. По секрету могу сказать… Кто такой тот же самый Фарид? Он говорит, что ему нравится в постели показать свою силу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62