То ли фитилек разгорелся за красным стеклом, то ли привыкла она к розовому полумраку, но уже можно рассмотреть чуланчик. Она сидит на железной койке, накрытой грубым суконным одеялом. В головах столик, вроде тех, что ставят под цветы, в ногах табуретка. Яснее всего выделяется в розовом полусвете образ Христа, похожий на иконы, которые Таня видела в Третьяковке.И вдруг Тане становится удивительно спокойно и хорошо. Она одна. Впервые в жизни чувствует, что действительно одна. Нет никому дела до нее, и ей ни до кого нет дела.Мигает огонек, плывут розовые тени, тайною дышит тишина. Все отступает, Таня наедине сама с собой. Ни школы, ни Юры, ни даже мамы. Никакой суеты. Она смотрит на коричневого Христа, и он точно оживает. Ей страшно и сладко, как в детстве, когда она оставалась вдвоем с бабушкой Дусей.Фитилек потрескивает. Колеблется слабое пламя. Таня подходит к лампадке, пальцами пытается снять нагар и… гасит огонек.Что она наделала? Что наделала, когда вошла в этот таинственный чулан? Что сейчас с нею случится?Но ничего не случается. Только она еще больше одна. Ей страшно и уже не хочется быть одной. Она всматривается в темноту. Вспоминает лицо Христа. Нечеловеческое какое-то лицо. И вдруг… начинает молиться. Она еще не сознает, что молится. «Господи… Господи, не оставь меня одну, помоги мне. Господи Иисусе Христе, не оставь меня…» У нее мелькает мысль, что она молится. О чем? Ни о чем. Просто так. Просто чтобы не было так одиноко…Тихо приоткрывается дверца.— Заснула?Таня не спешит выйти, но Зинаида Васильевна торопит:— Иди, иди. Могут прийти, тогда уж до ночи…Висят на стене платья, завешенные простыней, никому не догадаться, что за ними что-то скрывается.— Зинаида Васильевна, а на что вам этот чулан?— Какой чулан? Это келья. Захочется остаться наедине с богом, вот и скроешься…Тане кажется, что Зинаида Васильевна чего-то не договаривает.— Иди, иди, дочка, небось мать ждет. Только не проговорись. СТАРЕЦ ЕЛПИДИФОР Раза три уже пряталась Таня в келье Зинаиды Васильевны. Зайдет, перемолвятся, взглянет та на девушку:— Пойдешь?И Таня уйдет в дверь под платьями. Сидит, глядит на Христа. Она уже привыкла к нему, лицо его не кажется уже далеким и необычным. Поговорит наедине — то ли с Христом, то ли сама с собой. А то и заснет. Так хорошо, так спокойно спится в темной келье.Она и на этот раз пришла к Зинаиде Васильевне за тишиной.— Пойдешь?Таня кивает.Зинаида Васильевна помедлила, прежде чем открыть, вздохнула, пропустила Таню и тут же закрыла дверь.Сразу со света не видно ничего. Таня села на койку. Фитилек еле горит. Почему-то ей страшно.— Господи… — прошептала она. — Господи…— Молись, молись, — услышала вдруг она, и кто-то провел рукой по ее волосам.Она замерла от ужаса. Что только не померещится!Подняла руку к голове и… нащупала чью-то руку.— Кто это? — спросила Таня сдавленным голосом.— Молись, молись, — услышала в ответ. — Воззвав к господу, не устрашись ничего на земле…Посмотрела вверх и увидела над собой старого-престарого старика. Розовая борода. Невидящие глаза.— Что вам нужно?— Еще одну овцу вернуть в стадо господне!«Недоставало еще, чтобы меня называли овцой», — подумала она не без юмора и тут же об этом забыла. Очень уж необычно и страшно появление этого старца. Что он хочет с ней сделать? Что сделает?Но он ничего от нее не хочет. Сел рядом, взял за руку. Он не такой громадный, каким было представился. Правда, выше Тани и, кажется, действительно очень стар. Борода у него светится, как розовое серебро.— Не бойся, дочка, — чуть шамкая, произносит он. — Не бойся ничего, как только прогневить господа.— А чем можно его прогневить? — неожиданно спрашивает Таня.Кажется, она уже не боится этого неведомо откуда взявшегося старика.— Мирской суетой, — поясняет он. — Токмо одной мирской суетой.И Таня вдруг начинает плакать. Она сама не знает почему. Плачет, и все. Ей делается все легче и легче.— Вот так, вот так, — приговаривает старик. — Вот так и откроется тебе истина.— Кто вы? — спрашивает Таня сквозь слезы.— Недостойный раб господа бога нашего…— Откуда вы?— Ниоткуда. Странник. Выше всех подвигов есть подвиг странничества. Странствую и ищу Христа…Говорит он долго, не все Тане понятно, непонятен смысл, непонятны отдельные слова, он шамкает и проглатывает слоги, но речь его успокаивает…Дверь открывается.— Святой отец… — За дверью Зинаида Васильевна. — Покушать?Старик поднимается.— Пойдем, — обращается он к Тане…И вот они за столом. Зинаида Васильевна живет скромно, но сегодня расщедрилась: на скатерти и селедочка, и огурчики, и грибки, и даже копченая севрюга — большая для нее роскошь, баранки, фруктовый сахар и мед. Для такого гостя не жаль ничего.Под лампой старик еще худее и старше, волосы у него даже не белые, а зеленоватые от старости.Он встает:— Возблагодарим господа перед трапезой…Зинаида Васильевна придвигает тарелки:— Отец Елпидифор…Старик ласково улыбается:— Хлебушка бы мне. Ржаного. И луковичку.Зинаида Васильевна подает черный хлеб и лук, гость отламывает ломоть, чистит луковицу и крепкими, хоть и желтыми зубами с аппетитом вгрызается в луковицу.— Отец Елпидифор, рыбки!— Давно не приемлю. Боящийся бога не объедается. Пресыщение чрева не что иное, как умножение помета.Но все это ласково, не в осуждение, а в поучение.Сжевал хлеб, сгрыз луковицу.— Водички бы.— Чайку? Кваску?— Водички…Застучали за дверью, кто-то пришел. Таня оглянуться не успела — старичок бесшумно вскочил. Зинаида Васильевна бросилась к вешалке, и — старика как не бывало, исчез, как мышь, и Зинаида Васильевна сбрасывает уже с двери крючок.— Ох, мать Раиса, перепугала…Еще одна старуха. Только не такая простая, как отец Елпидифор. На плоском лице тусклые глаза и, как две веревочки, тоненькие синеватые губы.Вошла. Перекрестилась. Пронзительный взгляд на Таню:— Кто такая?— Девушка одна. Ищущая.Зинаида Васильевна как бы оправдывается.Пришедшая кидает взгляд на хозяйку. Та наклоняет голову.— Прибыл?Зинаида Васильевна опять наклоняет голову.— Можно?— Сейчас спрошу. — Заглядывает под одежду. — Заходи.Пришедшая скрывается под платьями.Таня чувствует себя соучастницей тайны.— Кто это?— Инокиня Раиса.— Я про старика.— Какой он тебе старик? Дерзость говоришь. Старейший преимущий, вот кто! Уразумела? Самый что ни на есть превысший среди истинных православных христиан.Зинаиде Васильевне, рассказывала она сама, давали комнату в новом доме. Она отказалась, привыкла, мол, к своему домику, к своей улице. Таня не очень поняла причину отказа. Теперь понятно. Комнатушка Зинаиды Васильевны на отлете. Дом старый, лестнички, клетушки, мезонины. Вход прямо с лестничной площадки: незаметно придешь, незаметно уйдешь. Вот и сейчас Таня прошла, никто не видел. Она часто заходит теперь после школы.Постучалась. Должно быть, пришла не вовремя.— Кто там?Ответила. Молчание. И опять:— Кто там?Прячутся!Наконец дверь открылась:— Ах, это ты, Танюша… Заходи, заходи. А мне в Бескудниково надо. Проводишь меня?…Мешает сейчас Таня. Но Зинаида Васильевна действительно собралась уходить. Может, и она мешает? Бог ведает, кто сейчас скрылся в чуланчике. Но с Таней Зинаида Васильевна ласкова. И вот они едут в Бескудниково.Как ни смешно, но у Тани ни копейки. Уходя, не догадалась взять хоть сколько-нибудь мелочи.— Не стесняйся, Танюша, я заплачу.— Что вы, Зинаида Васильевна, за благодетельница?— А я и есть благодетельница.Долго едут в автобусе. Приезжают в Бескудниково, идут мимо больших домов, сворачивают в проулок. Вдоль заборов торчат кусты бурого репейника. Останавливаются у калитки.— Подожди, Танюша, дельце у меня сюда…Зинаида Васильевна доверяет Тане, считает, видно, своей. В палисаднике домик. Зинаида Васильевна скрывается в нем и тут же возвращается.— Вот и все.Выходят к станции, идут вдоль железнодорожного полотна.— Давай походим, мне домой часам к семи, не раньше.Переходят полотно. Пригородный голый лесок. Березки, рябинки, тополя. Зеленеют одни елочки.— Хорошо? Весна! А я, Танюша, и впрямь благодетельница: благодетельствую истинным христианам, поддерживаю странников.— А вам-то какая корысть?— Христу служу, ноги господу омываю…— Добрая вы…— Тебе, Таня, тоже путь в странство, слаба ты для мира, беги его…Почки на деревьях набухли, вот-вот прорвутся, дышит теплом ветерок, овевает запахами сырой земли. Обволакивают Таню ласковые слова, непонятное безволие овладевает ею. Зинаида Васильевна права, до чего же легко идти: ветерок, тепло, тихо…Проносится мимо электричка, и Таня приходит в себя.— Нет, Зинаида Васильевна, разве можно оставить маму?— Как знаешь, как знаешь…Возвращаются в Замоскворечье. Прежде чем отпереть дверь, Зинаида Васильевна стучится каким-то условным стуком. В комнате никого. Зинаида Васильевна подталкивает гостью к потайной двери:— Поди, поди, помолись.У Тани будто привычка уже — зайти в чуланчик, посидеть в полутьме, помечтать, поделиться мыслями с богом. Она теперь каждый раз заходит в свой тайничок.Но сегодня она здесь не одна.— Пришла, дочка?Старейший преимущий!— Помолись, помолись…Тянет ее руку книзу. Он очень старый, «лет сто ему», говорит Зинаида Васильевна, но силы в нем много, прикоснется — и невозможно противиться: руки как железные. Таня сама не замечает, как становится на колени.— Молись…Отец Елпидифор кладет ей на голову руку, и странное ощущение наполняет Таню. Будто это она и не она, от всего она будто отрешена, и ничто, ничто ей не нужно.— Господи… Господи… — твердит она, убаюкивая себя жалобными словами. — Прости. Помоги. Спаси…Таня не очень хорошо отдает себе отчет, чего она просит у бога. Она уже не принадлежит себе, она сделает все, что прикажет ей этот неизвестно откуда взявшийся загадочный древний старик.Таня не может объяснить, зачем ходит она к Зинаиде Васильевне. Что тянет ее в темный и душный чуланчик? Тайна, которая связала ее по рукам и ногам?…Зинаида Васильевна не смотрит на Таню.— Уходит отец Елпидифор!— А я?Таня сама не знает, как это у нее вырвалось.Как же она останется без отца Елпидифор а? Кто поможет сосредоточиться в молитве, пожалеет без слов, утешит, не выслушав жалоб?…— Проси. Проси, чтобы взял с собой.— Куда?— В странство.Страшно и соблазнительно погрузиться в таинственный мир, исчезнуть в царстве сказок и приключений, уплыть, как капитан Немо, в глубины неведомого Океана…— А он возьмет?— Глупая! Проси. А возьмет или не возьмет…Сто лет отцу Елпидифору. Восемьдесят из них он провел в странстве. Без документов, без денег, без дома. Еще мальчиком принял истинную веру, искусен был в богословских спорах, тверд на своем. Его преследовали, ссылали в Соловецкий монастырь, сидел в тюрьмах — и в царской, и в советской, — скрывался в самых потаенных местах, всем истинным христианам стал примером благочестия и ревности к вере. На соборе в Новосибирске избрали Елпидифора главою всех истинно православных христиан.Снаружи стучат: один удар, пауза, два удара, пауза, еще два удара…— Инок Елисей и мать Раиса…Зинаида Васильевна не ошиблась.Елисей ничем не похож на инока, в пиджачке, в картузе — мастеровой и мастеровой, разве несколько старомоден.Раиса недовольно взглядывает на Таню и обращается к Зинаиде Васильевне:— Собрался?Все смотрят на поношенные платья, которыми замаскирован тайник, но никто не осмеливается потревожить старца, все молчат.Елисей громко вздыхает:— Золотые минуты.Зинаида Васильевна вопросительно глядит на Елисея.— Машину наняли, ждет на углу, — поясняет тот. — Счетчик дело знает…Таня сдерживает улыбку: Соловки, тюрьмы, глухомань и… такси!Но вот из-за старых юбок появляется старейший.Высокий, худой, костистый, с пронзительным взглядом, он напоминает какого-то феерического профессора из сказочного спектакля: на голове бесформенная шапка, напяленная на черную скуфейку, на плечах черная ряска и накинутое поверх старомодное пальто вроде крылатки.Старец ни на кого не смотрит, все заранее обговорено.Все, в том числе и Таня, становятся на колени. Елпидифор складывает руку в двуперстие, благословляет:— Во имя отца…Таня не выдерживает, припадает к ногам старца. Вот сейчас, сейчас он скроется и унесет с собой тайну, которой она едва коснулась…— Возьми меня, возьми, забери с собой! Отче, отче…Так учила говорить Зинаида Васильевна, но Таня не помнит уроков, не замечает, как слезы льются из глаз, не понимает, как унизительна ее поза…Ах, эта привычка жить постоянно ведомой за руку! Кто-то куда-то тебя ведет, кто-то обо всем за тебя подумает… Полное отсутствие самостоятельности. С первых шагов детей опекают мамы, бабушки и даже соседки, а потом воспитательницы в детских садах, пионервожатые, педагоги… Вот оно и сказалось! Таня боится остаться одна…Всегда находятся люди, готовые за тебя думать и куда-то вести, а от самой Тани требуется немногое: послушание и покорность.Старец застывает, склоняется к девушке, но Елисей тут как тут, вздыхает и настойчиво смотрит на старца.— Золотые минуты, — произносит он как бы про себя.Старец выпрямляется:— Господь вас благослови… Пошли!Таня плачет.Елпидифор не оборачивается, ни на кого не глядит, но все понимают, что обращается он к Зинаиде Васильевне:— Привезешь ее в Бескудниково. Я дам знать…Зинаида Васильевна не провожает иноков, запирает дверь: по соображениям конспирации не следует показываться на людях со своими гостями.Таня медленно поднимается с пола.— Что он сказал?— Возьмет он тебя, возьмет, — утешает Зинаида Васильевна. — Возьмет тебя в странство. БЕГСТВО Все решала за Таню мать: куда пойти, что купить, какое сшить платье, ехать ли в пионерский лагерь.Даже вступая в комсомол, Таня задала матери полувопрос:— Хочу вступить в комсомол…— Смотри сама, — уклончиво ответила мать. — Я не препятствую.На этот раз Тане самой предстояло принять решение, ломающее всю ее жизнь, и нельзя было посоветоваться ни с мамой, ни с кем-либо еще. Начнешь говорить, а мать, чего доброго, и в самом деле побежит в школу…Вечером Таня все-таки попыталась проститься с матерью.— Мама, я думаю ехать на целину.— Сперва кончи школу, тогда поговорим.— Мама, ты будешь обо мне скучать?— Скучай не скучай, когда-нибудь все равно оставишь.— Спокойной ночи…— Спи.Утром мать торопилась на работу, но Таня опять ее позвала:— Мама… Тебе бывает скучно одной?У Тани навернулись на глаза слезы. Мать озабоченно взглянула.— Что это ты размокропогодилась? Не простыла?— Нет, нет…— Смотри!И ушла. Навсегда, навсегда…Но к Прасковье Семеновне Таня накануне все-таки зашла попрощаться.Та разговаривала с щеглом, чистила ему клетку. Прасковья Семеновна дежурила в больнице по неделям: одну в день, одну в ночь. Эта неделя у нее ночная.— Ты что, Танечка?— Проститься хочу.— Далеко собралась?— Ухожу.— Иди, иди. С богом.— Нет, я насовсем ухожу.— То есть как насовсем?Таня замялась. Она не умела и не хотела врать.— На целину. Работать.— Смеешься? А школа? Неужто Марья Ивановна…— Мама ничего не знает.— Ты, девка, не в себе.— Не могу я здесь больше. Помогите маме, если что.— Ты вправду, девка, что-то того…— Прасковья Семеновна! У меня к вам просьба. Вот письмо. Если придет… Придет один мальчик. Из нашей школы. Он обязательно придет. Будет спрашивать про меня. Вы ничего ему не говорите. Просто отдайте. Только чтобы не знала мама.— Да что ты надумала?— Я не надумала. Так надо.— Что надо-то?— Уехать.— Да неужто ты впрямь собралась на целину?Таня промолчала.— Не обманываешь?— Не спрашивайте меня, не могу я.— Да куда же тебя несет?— В странство.— Какое такое странство?— Ну, вроде как на богомолье.— Куда же это?— Сперва в Бескудниково, а потом… Далеко. Только не говорите никому.— А не эта самая… Как ее? На кладбище встретили…— Зинаида Васильевна?— Не она сманула?— Какое это имеет значение?— Одумайся, сходи к отцу Николаю…Таня поклонилась Прасковье Семеновне чуть не до земли:— Прощайте.— Ты, девка, впрямь не в себе!— Простите…— Я еще поговорю с тобой…Но прежде чем поговорить еще с Таней, Прасковья Семеновна решила посоветоваться с отцом Николаем — на себя она не надеялась, — а когда наконец надумала идти к священнику, Тани простыл и след.Все последние дни перед своим бегством Таня находилась в смятении. С одной стороны, она решилась порвать со всем окружающим, уйти в странство, с другой — жаль было оставить все, что ее окружало. Как мама ни строга, как ни сурова, она посвятила Тане всю свою жизнь. Больше у мамы нет никого. Жаль было школу, книги, Москву. Жаль даже тихую комнату, в которой выросла, играла и делала уроки. Где-то в самой глубине сердца точила мысль, что никогда уже больше не увидит Юру. Жаль было свой переулок и даже тротуар возле дома, где знакома каждая выбоинка.Уходить или не уходить? Никогда — ни в школе, ни в комсомоле — не числилась она в активистках, делала лишь то, что делали другие, не любила вырываться вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18