Я не говорю уж о своей никчемной жизни, до краев налитой чужой болью и кровью. Ради чего я столько лет убивал людей? Родина приказывала? Да черта с два! Родина даже не знает, кто я такой. Приказывали разные мерзавцы, вроде того кучерявого хозяина Крыши. Как я объяснял себе свое право лишать людей единственной настоящей ценности этого мира? Убивая бандитов, говорил, что убиваю бандитов. Хотя, может, их вина перед Богом и людьми куда меньше моей. Убивая предпринимателей, говорил, что убиваю воров и паразитов, урывающих кусок от чужого, и без того малого. Убивая в Чечне, наказывал за смерть товарищей. Убивая здесь, за границей, верил, что помогаю Родине, которой сейчас трудно. Для каждого убийства я находил оправдание. Но не слишком ли много не связанных между собой событий так легко оправданы? Пора, пора бы уже усомниться.
Однако, время. Итак. Офицер безопасности сидит в хвосте. Ни ума, ни фантазии. Совсем пацан, я его легко вычислил, когда ходил в туалет. Сверну шею, как цыпленку. Надо только выманить его в закуток возле туалетов. Заберу оружие, тело спрячу. Потом – в пилотскую кабину. Главное – натиск и внезапность, и никакой стрельбы. Оставить в живых одну стюардессу, хорошенько попросить ее, чтобы пилоты открыли дверь, дескать, кофеек готов. А уж в кабине все пойдет само собой. Быстро убрать всех, кто там околачивается. Лайнер пока на автопилоте, никто и не заметит, что экипажа больше нет. А уж потом решу, что делать дальше. Найду спаскомплект – дотяну до суши и попробую уйти из машины. Не найду – останусь вместе со всеми до финала. В первом случае вероятность выжить процентов пятнадцать, во втором – ноль. Надо еще подумать, что лучше.
Я закрыл шторку иллюминатора. Не осталось никаких сил пялиться в багрово-фиолетовое пространство. Стар я стал. Лет пять назад уже давно бы сидел в кресле командира, среди трупов, слушал бы по радио вопли наземных служб и прикидывал наилучшие способы сделать дело и выбраться из него живым. А сейчас все еще отлеживаюсь в сонном салоне и ищу силы заставить себя выбраться из-под теплого пледа и приступить к работе. И вот еще опять этот приступ слабости. Будто кто-то посторонний пытается управлять моими задеревеневшими мышцами. Нет, пора на покой. Вечный покой. Если самолет благополучно сядет в аэропорту, долго я не протяну. Придет какой-нибудь молодой перспективный парень, и сделает то, что я делал много раз с другими. Круговорот веществ в природе. Пищевая цепочка. Естественный отбор. Акеле пора промахнуться. Занавес.
И я принял решение. Наверное, первое в своей жизни самостоятельное решение. Я лежал в кресле, прикрыв глаза и натянув плед под самый подбородок, и перебирал, как драгоценные четки, новые чувства, вдруг поселившиеся во мне. Свобода! Она и вправду сладкая! Вы, сволочи, годы и годы управлявшие мной, как роботом, чуете, что ваши незримые кнопки и клавиши больше не отзываются визгом сервоприводов? Плевал я на вас и ваши задания. Первое, что сделаю в аэропорту – пойду в бар попить кофе и почитать газетку. Чтобы вы, гады, знали, что в бар можно ходить просто пить кофе и просто читать газетки, а не сигналить агенту, что задание провалено. И вообще, проживу оставшиеся дни так, как будто вас на самом деле нет и никогда не было. А вы совещайтесь там в своих кабинетах, что вам со мной, таким, делать. Пошли вы на три буквы.
Слабость отступила. Все стало легко и просто. Лайнер, отказавшись от попыток догнать закат, плавно падал в сиреневый сумрак нижних эшелонов. По салону шла живая, по моей воле, стюардесса, собирая пледы и вежливо тормоша сонных пассажиров. Где-то хныкал разбуженный ребенок. Толстый дядька в соседнем кресле сладко хрустел суставами. Еще одна стюардесса, тоже чудесным образом живая, катила тележку с последними в этом полете напитками. Чертовски привлекательная, в своей юбчонке и крахмальной блузке с крылышками на левой груди.
А-310 переломился посередине фюзеляжа, в шести рядах впереди меня. У моих невидимых хозяев много роботов. Погаснут кнопки на одном пульте – перейдут к другому. А я последний дурак, распустил сопли, размечтался. Одно интересно – я был основным или резервным вариантом?
Стюардесса вместе с тележкой и крылышками на левой груди проваливалась во тьму, оказавшуюся вдруг за ее спиной на месте освещенного салона, и единственное, что я мог видеть в последние доли секунды – это ее неподвижные темные глаза, смотрящие прямо мне в лицо. Или мне показалось, что я вижу ее глаза, ведь свет погас одновременно со скрежетом рвущегося металла.
В следующее мгновение меня выбросило в облачный слой, прочь из наполненного предсмертным воем кувыркающегося обломка. Я не потерял сознания от разряжения: высота уже невелика. Не случилось даже удара о ледяной воздух. Просто выплыл, как в невесомости, во тьму, и сразу остался один, в промозглом тумане. Ни остатков лайнера, ни людей, ни верха, ни низа. Только свист черного воздуха, и я посреди бесконечного мира.
Организм сработал сам, исполняя давно заложенные программы выживания. Когда я сообразил, что падаю в ночи, и до конца – секунды, и в ушах – боль от перепада давления, и тугой морозный воздух жжет незащищенное тело, он уже сам, без моей команды, вспомнил парашютную практику, остановил кувыркание, и я оказался лежащим лицом вниз на встречном воздушном потоке. Бессмысленно и глупо, конечно, но свой последний полет я совершал достойно.
Нижняя кромка облаков оказалась совсем близко. Я вышел под нее, и мир распахнулся во всю свою ширь, разом, как будто только что, на моих глазах, родился. В этом мире вечерело. Внизу ровной неподвижной плоскостью лежал океан. По сторонам вокруг меня из облачного небосклона выпадали и и шли навстречу этой плоскости обломки того, что недавно называлось самолетом. Некоторые куски падали быстро и упрямо, обгоняя остальные. Другие кувыркались и отставали. Самые шустрые уже достигли воды, и вся она оказалась испещрена следами от их падений. Какие-то обломки горели, подсвечивая безмолвную сцену катастрофы тревожным красным светом, и навстречу им из водной глуби быстро поднимались неверные сгустки отраженного огня. Людей я не видел – они оказались слишком мелки в этой грандиозной панораме.
И в последние секунды я ощутил озарение. Он вошло в меня истиной истин, внезапно, как входит в сердце узкий десантный клинок. В сиянии нового знания привиделись мне старик, открывающий бездны Вечности, и два молодых, веселых парня посреди грозового московского вечера, и прекрасная, добрая женщина в теплой, как парное молоко, казахстанской ночи, и мальчишка, видящий цветные детские сны под негреющим тонким одеялом в жестокой северной стране. И еще я увидел светящиеся зеленым светом живые воздушные пузыри в океане неведомой планеты, и мчащиеся навстречу пленки горизонтов черной дыры, и город вечных закатов, в который так и не долетел в этот раз, и многое-многое, чего когда-то навсегда лишился, заменив это простым и ясным делом всей своей жизни.
И я заплакал прямо во встречный ветер, и он сдул слезы и заморозил их на моих висках.
И я широко раскинул руки, потому что захотел вдруг обнять весь огромный и сверкающий мир, открывшийся мне в последнюю секунду, и навсегда заменивший грязный и страшный мир моей бесконечной жизни. И серый бетон зимней Атлантики здесь, совсем близко.
Прости, Илюха, брат мой. Прости, Санек, брат мой.
Глава 12.
Финал
Старик оказался совсем плох.
Отревевшись за столом с холодными оплывшими свечами, в пустой и прозябшей библиотеке, освещенной даже не светом, а, скорее, отсутствием полной тьмы, сочащимся через стрельчатые окна, я побрел искать Саваофа по неприветливым коридорам его одинокого дома. Странно, но дом стал непривычно молчалив. Словно умер. Бешеный ветер пустоты, насыщенный несуществующим снегом, больше не пробовал прочность его стен. Да и снег, в самом деле, уже не сыпал в окна. Сероватое ничто прильнуло к стеклам снаружи, и только благодаря его полусвету я ориентировался среди теней неуютного жилья вечного старца.
Я дергал подряд ручки всех бесчисленных дверей, но все они отвечали неумолимой прочностью вековых замков. Так дошел я до двери в свою давнюю, забытую московскую квартиру. Она подалась. Ее миллиметровое движение подстегнуло чувства, как детское новогоднее счастье. Я распахнул дверь, в надежде ворваться в свое – чужое прошлое и разом найти там ответы на все свои незаданные вопросы.
Не вышло. Моей квартиры больше нет. Прямо за дверью стеной стояло то самое ничто, которое присутствовало везде в этом доме, и снаружи, и внутри. Я в ужасе отшатнулся и захлопнул дверь. Щелкнул замок. Больше она уже не открывалась.
И я побрел дальше.
Я нашел Саваофа в неизвестной по счету комнате на неизвестном этаже, за неизвестным поворотом. Это – вторая незапертая дверь во всем доме, если не считать библиотеки, служившей центром бессмысленного скопища запретных комнат. Комнатка, где лежал старик, оказалась очень небольшой. Древняя резная деревянная кровать под пыльным балдахином, вычурный ночной столик, да пара тяжелых кресел на гнутых ножках составляли ее убранство. Стены скрывались под темными от времени гобеленами. В неверном свете единственной свечи читались на них однообразные сцены средневековой охоты, обильные лошадьми, собаками и богато разодетыми дворянами.
Старик не шевелился. Только подойдя к самой кровати, я с облегчением убедился, что он жив. Ему тяжело дышалось, иссохшие руки безвольно лежали вдоль тела поверх вытертого одеяла, вероятно, такого же ветхого, как гобелены.
– Саваоф Ильич! – позвал я осторожно.
Морщинистые веки дрогнули.
– А-а… Илья Евгеньевич… Наконец-то… вы здесь.
– Саваоф Ильич, чем я могу вам помочь? Вы больны?
– Да что вы… Вот… прилег… отдохнуть… немного.
Он еще и шутить пытается!
– Вы, наверное, знаете, Саваоф Ильич, я не смог спасти самолет. Санек погиб. Я ему открылся перед самой смертью, когда понял, что он уже никому ничего не расскажет. И цэрэушник погиб. Все там погибли. Это, наверное, конец.
– Знаю… конечно. Это… вы… пока… ничего не знаете. Информация… дошла по назначению. Тот цэрэ…ушник, как вы… говорите, оказался хитрым … парнем. Он оставил… сообщение… резервное. Так что… на Земле… опять паритет.
– И что, Запад знает об ускорителе? Значит, конца света не будет? Мы уже вышли в космос?
– Подойдите… к окну… Илья Евгеньевич… Откройте… шторы.
Старику становилось хуже, голос его слабел и прерывался. Он говорил, не открывая глаз. Я сначала даже не понял, чего он хочет от меня. Зачем к окну?
Но переспросить я постеснялся, уж больно много сил тратил Саваоф на разговор. Я подошел к окну, долго разбирался, как открываются тяжелые портьеры, но в конце концов распахнул их и зажмурился, ослепленный.
Там, за старинным желтоватым стеклом, лежала залитая солнцем Москва. Я смотрел на нее с высоты птичьего полета, узнавая и не узнавая одновременно. Я видел затянутые петлей реки Хамовники, блеклую громаду Университета, чашу Лужников и гребенку кремлевских башен вдали. Но на этом сходство кончалось. Знакомые, виденные тысячи раз с самых разных точек, очертания терялись среди новых, удивительных контуров. Дальний, тающий в многокилометровой толще воздуха, горизонт закрывали сияющие солнцем стены зданий, размеры которых я не мог себе представить. На какие фундаменты опирались эти исполины? На месте каких спальных районов встали они? Или они – за МКАД, за чертой известного мне города?
Я внимательнее вгляделся в старый центр, и понял, что в нем мало что осталось от моей Москвы. Его изрезали немыслимой сложности многоуровневые дорожные развязки, висячие сады испещрили его пятнами зелени, а то, что всегда было для меня привычной московской архитектурой, оказалось скрыто под невесомыми прозрачными куполами. И над всем этим опрокинулось голубое, не замутненное дымами небо, и, как мошкара, суетились в нем, посверкивая блистерами, тысячи мелких летательных аппаратов.
Похоже на сцену из старых фантастических романов про светлое коммунистическое завтра. А еще больше, по ощущениям, на полет Любови Орловой в авто в финале «Светлого пути».
Я стоял, пораженный, забыв о больном старике за моей спиной. Мелькнула мысль, что Саваоф еще раз воскресил меня, чтобы показать благословенные плоды моих трудов, страданий и смертей, и вознаградить новой жизнью в счастливом завтра.
– Нравится? – прошелестел слабый голос.
– Здорово! Это будущее? Какой год?
– Это… будущее… Лет через сто… могло бы… Но… Сейчас… две тысячи восьмой… Июнь… Ты хороший человек, Илья… И быстро учишься… Готовься… У тебя… еще… один… урок…
Совсем близко, за стенами, шумел океан. Метровые валы вставали среди водной глади в густой южной ночи, катились к берегу, обрастая фосфорицирующими барашками и заворачиваясь в трубы, как огромные листы оргстекла, а потом обрушивались в полосе прибоя, разлетаясь на мелкие кусочки.
Запищал будильник. Половина шестого. Я резко сел в кровати. Я, капитан второго ранга Сил космической обороны США Кристофер О’Рейли. Белый, тридцать два года, Калифорнийская школа с отличием, шесть лет в море, три года под землей, командир расчета межсекторной координации Центра управления СКО, Золотой экипаж. Женат, двое детей.
Ого, это что-то новенькое. В прошлых жизнях я всегда был более-менее русским.
Джинни в постели, конечно же, не оказалось. Она живет по собственному оригинальному расписанию, придуманному еще в пору работы над диссертацией про роль сексуальных отклонений в формировании интеллектуальных элит в эпоху Возрождения. Спит по часу четыре раза в сутки. Сейчас у нее время купания голышом и встречи рассвета. Она хорошая жена, чудесная мать и серьезный ученый, но я не уверен, что продержался бы достаточно долго, не будь у меня отдушины в виде регулярных дежурств в Центре.
Я совершил все положенные утренние ритуалы, накинул халат и спустился на кухню. За стеклянной стеной вставал июньский рассвет. Солнце бруском раскаленной стали в обрамлении подпаленных им далеких облаков лежало в океане. Наш отрезок пляжа, от ступенек веранды до темной приливной полосы, уже очищен от ночного плавника и прочесан металлической щеткой. Жена сидит посередине ровного песчаного пространства спиной ко мне, в позе лотоса, голая, и вовсю поглощает космическую энергию.
Я согрел кофе и поджарил тосты. Есть в такую рань не хотелось, но до Центра – полсотни миль, и я терпеть не могу урчания в животе. С подносом в руках, в халате, я вышел на пляж. Ветерок оказался довольно прохладным. Служба погоды обещала пару дождливых дней, и облака, в которые вползало встающее солнце, кажется, не собирались подводить синоптиков.
Загребая песок шлепанцами, я добрел до жены и поставил поднос. Джинни не шелохнулась. Она сидела, закрыв глаза и положив руки с соединенными в колечки большими и средними пальцами на свои раздвинутые бедра. Глупенькая, она думала, что таким образом обеспечивает себя жизненной энергией. Максимум, чего она могла добиться – это совратить мужа перед дежурством. Я присел у нее за спиной, пропустил свои руки ей подмышки и положил их на твердые, пупырчатые от холодного ветра груди, на манер чашечек бюстгальтера.
Бронзовая статуя Будды засмеялась и ожила. В следующий момент я уже летел кувырком, набирая песок в волосы и за шиворот халата. Джинни очень опасная женщина, со спины к ней лучше не подбираться.
Потом мы сидели вдвоем в песке, накрывшись моим халатом, пили остывающий кофе и хрустели обжаренным хлебом. Хотелось, чтобы солнце навсегда зависло в той же точке над кромкой горизонта, протянув к нам искрящуюся дорожку червонного золота, и мы навечно остались здесь, на пляже, под коротковатым для двоих халатом.
Однако, спустя полчаса, проведав спящих детей и одевшись, я уже гнал свой «ровер» на север по Океанскому шоссе, вдоль бесконечного ряда пальм. За пальмами мимо меня летел такой же бесконечный пляж, и серо-зеленая, очерченная белой прибойной каймой, чаша океана медленно вращалась вокруг далекой неведомой оси. Шоссе пусто. Это я, ранняя пташка, люблю приезжать на дежурство за пару часов до смены, а вся остальная команда появится здесь на своих машинах гораздо позже.
Центр управления Сил космической обороны строился невиданными темпами последние пять лет. Сейчас он представлял собой сверхзащищенный кокон в глубине атлантического шельфа, под тысячей футов соленой воды и полутора тысячами футов пород океанского ложа. Его приемо-передающие комплексы, оборудованные на подводных лодках, крейсировали в радиусе сотен морских миль. Вода служила для Центра и ударной защитой, и коммуникационной средой.
Кошмар ядерного противостояния полувековой давности вернулся на планету, но в гораздо более ужасной форме. Боеголовками теперь, благодаря коварству русских, оказался набит ближний космос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Однако, время. Итак. Офицер безопасности сидит в хвосте. Ни ума, ни фантазии. Совсем пацан, я его легко вычислил, когда ходил в туалет. Сверну шею, как цыпленку. Надо только выманить его в закуток возле туалетов. Заберу оружие, тело спрячу. Потом – в пилотскую кабину. Главное – натиск и внезапность, и никакой стрельбы. Оставить в живых одну стюардессу, хорошенько попросить ее, чтобы пилоты открыли дверь, дескать, кофеек готов. А уж в кабине все пойдет само собой. Быстро убрать всех, кто там околачивается. Лайнер пока на автопилоте, никто и не заметит, что экипажа больше нет. А уж потом решу, что делать дальше. Найду спаскомплект – дотяну до суши и попробую уйти из машины. Не найду – останусь вместе со всеми до финала. В первом случае вероятность выжить процентов пятнадцать, во втором – ноль. Надо еще подумать, что лучше.
Я закрыл шторку иллюминатора. Не осталось никаких сил пялиться в багрово-фиолетовое пространство. Стар я стал. Лет пять назад уже давно бы сидел в кресле командира, среди трупов, слушал бы по радио вопли наземных служб и прикидывал наилучшие способы сделать дело и выбраться из него живым. А сейчас все еще отлеживаюсь в сонном салоне и ищу силы заставить себя выбраться из-под теплого пледа и приступить к работе. И вот еще опять этот приступ слабости. Будто кто-то посторонний пытается управлять моими задеревеневшими мышцами. Нет, пора на покой. Вечный покой. Если самолет благополучно сядет в аэропорту, долго я не протяну. Придет какой-нибудь молодой перспективный парень, и сделает то, что я делал много раз с другими. Круговорот веществ в природе. Пищевая цепочка. Естественный отбор. Акеле пора промахнуться. Занавес.
И я принял решение. Наверное, первое в своей жизни самостоятельное решение. Я лежал в кресле, прикрыв глаза и натянув плед под самый подбородок, и перебирал, как драгоценные четки, новые чувства, вдруг поселившиеся во мне. Свобода! Она и вправду сладкая! Вы, сволочи, годы и годы управлявшие мной, как роботом, чуете, что ваши незримые кнопки и клавиши больше не отзываются визгом сервоприводов? Плевал я на вас и ваши задания. Первое, что сделаю в аэропорту – пойду в бар попить кофе и почитать газетку. Чтобы вы, гады, знали, что в бар можно ходить просто пить кофе и просто читать газетки, а не сигналить агенту, что задание провалено. И вообще, проживу оставшиеся дни так, как будто вас на самом деле нет и никогда не было. А вы совещайтесь там в своих кабинетах, что вам со мной, таким, делать. Пошли вы на три буквы.
Слабость отступила. Все стало легко и просто. Лайнер, отказавшись от попыток догнать закат, плавно падал в сиреневый сумрак нижних эшелонов. По салону шла живая, по моей воле, стюардесса, собирая пледы и вежливо тормоша сонных пассажиров. Где-то хныкал разбуженный ребенок. Толстый дядька в соседнем кресле сладко хрустел суставами. Еще одна стюардесса, тоже чудесным образом живая, катила тележку с последними в этом полете напитками. Чертовски привлекательная, в своей юбчонке и крахмальной блузке с крылышками на левой груди.
А-310 переломился посередине фюзеляжа, в шести рядах впереди меня. У моих невидимых хозяев много роботов. Погаснут кнопки на одном пульте – перейдут к другому. А я последний дурак, распустил сопли, размечтался. Одно интересно – я был основным или резервным вариантом?
Стюардесса вместе с тележкой и крылышками на левой груди проваливалась во тьму, оказавшуюся вдруг за ее спиной на месте освещенного салона, и единственное, что я мог видеть в последние доли секунды – это ее неподвижные темные глаза, смотрящие прямо мне в лицо. Или мне показалось, что я вижу ее глаза, ведь свет погас одновременно со скрежетом рвущегося металла.
В следующее мгновение меня выбросило в облачный слой, прочь из наполненного предсмертным воем кувыркающегося обломка. Я не потерял сознания от разряжения: высота уже невелика. Не случилось даже удара о ледяной воздух. Просто выплыл, как в невесомости, во тьму, и сразу остался один, в промозглом тумане. Ни остатков лайнера, ни людей, ни верха, ни низа. Только свист черного воздуха, и я посреди бесконечного мира.
Организм сработал сам, исполняя давно заложенные программы выживания. Когда я сообразил, что падаю в ночи, и до конца – секунды, и в ушах – боль от перепада давления, и тугой морозный воздух жжет незащищенное тело, он уже сам, без моей команды, вспомнил парашютную практику, остановил кувыркание, и я оказался лежащим лицом вниз на встречном воздушном потоке. Бессмысленно и глупо, конечно, но свой последний полет я совершал достойно.
Нижняя кромка облаков оказалась совсем близко. Я вышел под нее, и мир распахнулся во всю свою ширь, разом, как будто только что, на моих глазах, родился. В этом мире вечерело. Внизу ровной неподвижной плоскостью лежал океан. По сторонам вокруг меня из облачного небосклона выпадали и и шли навстречу этой плоскости обломки того, что недавно называлось самолетом. Некоторые куски падали быстро и упрямо, обгоняя остальные. Другие кувыркались и отставали. Самые шустрые уже достигли воды, и вся она оказалась испещрена следами от их падений. Какие-то обломки горели, подсвечивая безмолвную сцену катастрофы тревожным красным светом, и навстречу им из водной глуби быстро поднимались неверные сгустки отраженного огня. Людей я не видел – они оказались слишком мелки в этой грандиозной панораме.
И в последние секунды я ощутил озарение. Он вошло в меня истиной истин, внезапно, как входит в сердце узкий десантный клинок. В сиянии нового знания привиделись мне старик, открывающий бездны Вечности, и два молодых, веселых парня посреди грозового московского вечера, и прекрасная, добрая женщина в теплой, как парное молоко, казахстанской ночи, и мальчишка, видящий цветные детские сны под негреющим тонким одеялом в жестокой северной стране. И еще я увидел светящиеся зеленым светом живые воздушные пузыри в океане неведомой планеты, и мчащиеся навстречу пленки горизонтов черной дыры, и город вечных закатов, в который так и не долетел в этот раз, и многое-многое, чего когда-то навсегда лишился, заменив это простым и ясным делом всей своей жизни.
И я заплакал прямо во встречный ветер, и он сдул слезы и заморозил их на моих висках.
И я широко раскинул руки, потому что захотел вдруг обнять весь огромный и сверкающий мир, открывшийся мне в последнюю секунду, и навсегда заменивший грязный и страшный мир моей бесконечной жизни. И серый бетон зимней Атлантики здесь, совсем близко.
Прости, Илюха, брат мой. Прости, Санек, брат мой.
Глава 12.
Финал
Старик оказался совсем плох.
Отревевшись за столом с холодными оплывшими свечами, в пустой и прозябшей библиотеке, освещенной даже не светом, а, скорее, отсутствием полной тьмы, сочащимся через стрельчатые окна, я побрел искать Саваофа по неприветливым коридорам его одинокого дома. Странно, но дом стал непривычно молчалив. Словно умер. Бешеный ветер пустоты, насыщенный несуществующим снегом, больше не пробовал прочность его стен. Да и снег, в самом деле, уже не сыпал в окна. Сероватое ничто прильнуло к стеклам снаружи, и только благодаря его полусвету я ориентировался среди теней неуютного жилья вечного старца.
Я дергал подряд ручки всех бесчисленных дверей, но все они отвечали неумолимой прочностью вековых замков. Так дошел я до двери в свою давнюю, забытую московскую квартиру. Она подалась. Ее миллиметровое движение подстегнуло чувства, как детское новогоднее счастье. Я распахнул дверь, в надежде ворваться в свое – чужое прошлое и разом найти там ответы на все свои незаданные вопросы.
Не вышло. Моей квартиры больше нет. Прямо за дверью стеной стояло то самое ничто, которое присутствовало везде в этом доме, и снаружи, и внутри. Я в ужасе отшатнулся и захлопнул дверь. Щелкнул замок. Больше она уже не открывалась.
И я побрел дальше.
Я нашел Саваофа в неизвестной по счету комнате на неизвестном этаже, за неизвестным поворотом. Это – вторая незапертая дверь во всем доме, если не считать библиотеки, служившей центром бессмысленного скопища запретных комнат. Комнатка, где лежал старик, оказалась очень небольшой. Древняя резная деревянная кровать под пыльным балдахином, вычурный ночной столик, да пара тяжелых кресел на гнутых ножках составляли ее убранство. Стены скрывались под темными от времени гобеленами. В неверном свете единственной свечи читались на них однообразные сцены средневековой охоты, обильные лошадьми, собаками и богато разодетыми дворянами.
Старик не шевелился. Только подойдя к самой кровати, я с облегчением убедился, что он жив. Ему тяжело дышалось, иссохшие руки безвольно лежали вдоль тела поверх вытертого одеяла, вероятно, такого же ветхого, как гобелены.
– Саваоф Ильич! – позвал я осторожно.
Морщинистые веки дрогнули.
– А-а… Илья Евгеньевич… Наконец-то… вы здесь.
– Саваоф Ильич, чем я могу вам помочь? Вы больны?
– Да что вы… Вот… прилег… отдохнуть… немного.
Он еще и шутить пытается!
– Вы, наверное, знаете, Саваоф Ильич, я не смог спасти самолет. Санек погиб. Я ему открылся перед самой смертью, когда понял, что он уже никому ничего не расскажет. И цэрэушник погиб. Все там погибли. Это, наверное, конец.
– Знаю… конечно. Это… вы… пока… ничего не знаете. Информация… дошла по назначению. Тот цэрэ…ушник, как вы… говорите, оказался хитрым … парнем. Он оставил… сообщение… резервное. Так что… на Земле… опять паритет.
– И что, Запад знает об ускорителе? Значит, конца света не будет? Мы уже вышли в космос?
– Подойдите… к окну… Илья Евгеньевич… Откройте… шторы.
Старику становилось хуже, голос его слабел и прерывался. Он говорил, не открывая глаз. Я сначала даже не понял, чего он хочет от меня. Зачем к окну?
Но переспросить я постеснялся, уж больно много сил тратил Саваоф на разговор. Я подошел к окну, долго разбирался, как открываются тяжелые портьеры, но в конце концов распахнул их и зажмурился, ослепленный.
Там, за старинным желтоватым стеклом, лежала залитая солнцем Москва. Я смотрел на нее с высоты птичьего полета, узнавая и не узнавая одновременно. Я видел затянутые петлей реки Хамовники, блеклую громаду Университета, чашу Лужников и гребенку кремлевских башен вдали. Но на этом сходство кончалось. Знакомые, виденные тысячи раз с самых разных точек, очертания терялись среди новых, удивительных контуров. Дальний, тающий в многокилометровой толще воздуха, горизонт закрывали сияющие солнцем стены зданий, размеры которых я не мог себе представить. На какие фундаменты опирались эти исполины? На месте каких спальных районов встали они? Или они – за МКАД, за чертой известного мне города?
Я внимательнее вгляделся в старый центр, и понял, что в нем мало что осталось от моей Москвы. Его изрезали немыслимой сложности многоуровневые дорожные развязки, висячие сады испещрили его пятнами зелени, а то, что всегда было для меня привычной московской архитектурой, оказалось скрыто под невесомыми прозрачными куполами. И над всем этим опрокинулось голубое, не замутненное дымами небо, и, как мошкара, суетились в нем, посверкивая блистерами, тысячи мелких летательных аппаратов.
Похоже на сцену из старых фантастических романов про светлое коммунистическое завтра. А еще больше, по ощущениям, на полет Любови Орловой в авто в финале «Светлого пути».
Я стоял, пораженный, забыв о больном старике за моей спиной. Мелькнула мысль, что Саваоф еще раз воскресил меня, чтобы показать благословенные плоды моих трудов, страданий и смертей, и вознаградить новой жизнью в счастливом завтра.
– Нравится? – прошелестел слабый голос.
– Здорово! Это будущее? Какой год?
– Это… будущее… Лет через сто… могло бы… Но… Сейчас… две тысячи восьмой… Июнь… Ты хороший человек, Илья… И быстро учишься… Готовься… У тебя… еще… один… урок…
Совсем близко, за стенами, шумел океан. Метровые валы вставали среди водной глади в густой южной ночи, катились к берегу, обрастая фосфорицирующими барашками и заворачиваясь в трубы, как огромные листы оргстекла, а потом обрушивались в полосе прибоя, разлетаясь на мелкие кусочки.
Запищал будильник. Половина шестого. Я резко сел в кровати. Я, капитан второго ранга Сил космической обороны США Кристофер О’Рейли. Белый, тридцать два года, Калифорнийская школа с отличием, шесть лет в море, три года под землей, командир расчета межсекторной координации Центра управления СКО, Золотой экипаж. Женат, двое детей.
Ого, это что-то новенькое. В прошлых жизнях я всегда был более-менее русским.
Джинни в постели, конечно же, не оказалось. Она живет по собственному оригинальному расписанию, придуманному еще в пору работы над диссертацией про роль сексуальных отклонений в формировании интеллектуальных элит в эпоху Возрождения. Спит по часу четыре раза в сутки. Сейчас у нее время купания голышом и встречи рассвета. Она хорошая жена, чудесная мать и серьезный ученый, но я не уверен, что продержался бы достаточно долго, не будь у меня отдушины в виде регулярных дежурств в Центре.
Я совершил все положенные утренние ритуалы, накинул халат и спустился на кухню. За стеклянной стеной вставал июньский рассвет. Солнце бруском раскаленной стали в обрамлении подпаленных им далеких облаков лежало в океане. Наш отрезок пляжа, от ступенек веранды до темной приливной полосы, уже очищен от ночного плавника и прочесан металлической щеткой. Жена сидит посередине ровного песчаного пространства спиной ко мне, в позе лотоса, голая, и вовсю поглощает космическую энергию.
Я согрел кофе и поджарил тосты. Есть в такую рань не хотелось, но до Центра – полсотни миль, и я терпеть не могу урчания в животе. С подносом в руках, в халате, я вышел на пляж. Ветерок оказался довольно прохладным. Служба погоды обещала пару дождливых дней, и облака, в которые вползало встающее солнце, кажется, не собирались подводить синоптиков.
Загребая песок шлепанцами, я добрел до жены и поставил поднос. Джинни не шелохнулась. Она сидела, закрыв глаза и положив руки с соединенными в колечки большими и средними пальцами на свои раздвинутые бедра. Глупенькая, она думала, что таким образом обеспечивает себя жизненной энергией. Максимум, чего она могла добиться – это совратить мужа перед дежурством. Я присел у нее за спиной, пропустил свои руки ей подмышки и положил их на твердые, пупырчатые от холодного ветра груди, на манер чашечек бюстгальтера.
Бронзовая статуя Будды засмеялась и ожила. В следующий момент я уже летел кувырком, набирая песок в волосы и за шиворот халата. Джинни очень опасная женщина, со спины к ней лучше не подбираться.
Потом мы сидели вдвоем в песке, накрывшись моим халатом, пили остывающий кофе и хрустели обжаренным хлебом. Хотелось, чтобы солнце навсегда зависло в той же точке над кромкой горизонта, протянув к нам искрящуюся дорожку червонного золота, и мы навечно остались здесь, на пляже, под коротковатым для двоих халатом.
Однако, спустя полчаса, проведав спящих детей и одевшись, я уже гнал свой «ровер» на север по Океанскому шоссе, вдоль бесконечного ряда пальм. За пальмами мимо меня летел такой же бесконечный пляж, и серо-зеленая, очерченная белой прибойной каймой, чаша океана медленно вращалась вокруг далекой неведомой оси. Шоссе пусто. Это я, ранняя пташка, люблю приезжать на дежурство за пару часов до смены, а вся остальная команда появится здесь на своих машинах гораздо позже.
Центр управления Сил космической обороны строился невиданными темпами последние пять лет. Сейчас он представлял собой сверхзащищенный кокон в глубине атлантического шельфа, под тысячей футов соленой воды и полутора тысячами футов пород океанского ложа. Его приемо-передающие комплексы, оборудованные на подводных лодках, крейсировали в радиусе сотен морских миль. Вода служила для Центра и ударной защитой, и коммуникационной средой.
Кошмар ядерного противостояния полувековой давности вернулся на планету, но в гораздо более ужасной форме. Боеголовками теперь, благодаря коварству русских, оказался набит ближний космос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27