Казалось, что конец этого изматывающего душу и желудок снижения может быть только один – безжалостный удар о твердую корку, покрывающую пустыню, фонтан песка, огня и ошметков человеческих тел, и вечное небытие. Более всего приводила в ужас мысль о невозможности отказаться от посадки, резко уйти вверх, в доброе и спокойное белесое небо, где нет болтанки и далеко до опасной земли. Однако, «добро» на посадку у летчика имеется, самолет держит глиссаду – значит, надо садиться.
Толчки воздушных потоков неожиданно сменились жесткими ударами по крыльям и фюзеляжу. Смотреть и ждать появления хотя бы каких-то признаков приближения к спасительной посадочной полосе стало невыносимо. Я закрыла глаза и вжалась в кресло. В голове не осталось ничего – даже молитвы. Просто сидела и ждала, чем все закончится.
Я переживал тот же ужас, что и Маша. За неделю, прожитую вместе с ней, я во многом стал ею. Наверное, репликация подселила в машин мозг рассудочную часть моей личности, но такие тонкости, как эмоции, поскольку они во многом поддерживаются деятельностью желез внутренней секреции, пришлось заимствовать у нее. Строго говоря, поэтому я был уже не совсем я. Я чувствовал, что даже в мыслях перестаю быть мужчиной. Тем более, что хозяйка вела чересчур уж женский образ жизни. Иметь каждую ночь по два-три бисексуальных акта, выступая в них в женской роли, и при этом оставаться мужиком – посмотрел бы я, как это получится у вас.
За эту неделю я ни разу не перехватил управление нашим общим телом. Честно говоря подмывало позвонить в Москву, на Крышу, попросить к телефону Илью Евгеньевича, чтобы услышать что-то вроде «извините, он больше не работает» или «как, вы разве не знаете, он же умер». А то еще брякнуть прямо Виталию, и томным машиным голосом сказать: «Милый Виталий Витальевич, у нас есть сведения, что это именно вы заказали несчастного Илью Евгеньевича. Положите миллион баксов в камеру хранения на Белорусском вокзале.» Достанет ведь, собака. Подставлю ни в чем не повинную милую девушку.
На самом деле, конечно, останавливало другое. Я так до сих пор и не понял, ради чего Саваоф подселил меня к этой потаскушке. Отсидев неделю на конференции, я прилично поднатаскался в концепциях спутникового Интернета. А околачиваясь вокруг Соболева и его приближенных, стал спецом в ракетной технике. Но к пониманию того, каким же образом спасти Вселенную, не продвинулся ни на йоту. Единственное, что обнадеживало – Вселенная все еще жива, и, значит, роковая ошибка все еще не допущена, и надежда есть, и надо продолжать бороться. Терпеть соболевские ласки, наблюдать, ждать, думать. Не вмешиваться в машину жизнь до последней возможности. Кто знает, как она отреагирует, если вдруг ее тело начнет однажды действовать не по ее воле! Свихнется, или, например, если я зазеваюсь, выпрыгнет из окна. Объясни ей потом, летя с пятого этажа, что, дескать, Машенька, зря ты это сделала, что я хороший и вреда тебе не причиню. Небось, и до земли долететь не успеем – информационный континуум раньше сколлапсирует.
Самолет тряхнуло, взвизгнули покрышки, и я испугалась последний раз. Открыла глаза. Машину больше не бросало воздушными потоками. Мелко дрожа на неровностях бетона, она неслась по посадочной полосе. Взревели двигатели, переходя на реверсивную тягу. Мимо проплыло здание аэропорта, построенное еще в светлые хрущовские времена расцвета советской космонавтики. Глупо, конечно, так трусить. Обычная посадка, каких каждую минуту во всем мире выполняются сотни, а то и тысячи. А бьются самолеты, может, раз в месяц, или даже реже. Тем более не такие, как наша «Каравелла». Арабские шейхи, американские кинозвезды и наши новые русские на всяком дерьме летать не станут.
Выгрузились. Спускаясь по лесенке из кондиционированного салона, я ощутила чуть ли не тепловой удар, настолько велик оказался контраст температур. Жара, градусов за сорок, плавила бетон, спекала песок и раскаляла железо съехавшихся встречать нас автомобилей. В довольно приличной группе встречающих оказалось полно солидных штатских и разнопогонных военных, даже затесался какой-то генерал. Соболев с удовольствием пожимал руки, троекратно лобызался и обхлопывался со всей честной компанией. Чувствовалось, что Соболева здесь знали и любили. Подозреваю, что примерно так же любят деятели культуры своих меценатов из числа криминалитета и торгашей – искренне и бескорыстно. Стайку согбенных под тяжестью аппаратуры журналистов загнали в пыльный «Икарус» и под присмотром какого-то лейтенанта отправили отдыхать в «Центральную». Соболева, Коллмэна и меня суетящийся здесь же Алексей Васильевич подсадил в микроавтобус и первым делом мы двинулись прямо на стартовую площадку. Остальные места в машине заняли какие-то местные, оказавшиеся все как один лучшими соболевскими друзьями.
Получалось, что я теперь служу переводчиком у Коллмэна. Ричард, как выяснилось, знал по-русски всего четыре слова: «прьивьет», «спасьибо», «уодка» и еще одно, которое я вежливо попросила поостеречься употреблять, если мы не наедине. Мы ехали по городу, дни засекреченной славы которого давно прошли. Когда-то здесь цвел настоящий оазис во враждебной людям среде континентальной пустыни. Соболев, оказывается, провел здесь свое детство, и воспоминания о благословенных минувших днях переполняли наш микроавтобус. Вдоль дороги от аэропорта торчали панельные многоквартирные коробки, а он рассказывал нам, какие чудесные были здесь когда-то огороды, и какие помидоры выращивали на них его родители. За оградой Солдатского парка поднималась в небо траурная стела по погибшим вместе с маршалом Неделиным ста с лишним офицерам боевого расчета, а Соболев вспоминал, что мальчишкой бегал сюда ловить цветастых бабочек, слетавшихся на невиданное в этой пустыне разнотравье. На центральной площади, где все так же вздымал отсылающую в никуда руку постаревший Ильич, Соболев попросил остановить машину и провел для нас целую экскурсию. Он показал нам место у ильичевого постамента, где когда-то стоял с красным галстуком на шее в почетном карауле, а его напарница по караулу шепотом, чтобы не слышали глазевшие на них люди, рассказывала ему детские сексуальные анекдоты. За ленинской спиной громоздился полуразрушенный гарнизонный Дом офицеров, и Соболев потратил минут двадцать, разъясняя нам, какие фильмы он смотрел здесь, какие в «Сатурне», какие в «Летнем», теперь давно сгоревшем, а какие – в ДК строителей.
Я переводила соболевские воспоминания Ричарду и чувствовала, что того так и тянет затащить Соболева в родной такой же пыльный Канзас и отомстить ему там столь же подробной экскурсией по местам его, ричардова, американского детства.
Экскурсия грозила затянуться. Шеф изливался потоком воспоминаний. Он уже собирался вести нас пешком по всему городу и показывать, где он первый раз целовался, а где играл с пацанами в «войнушку», но тут встрял прирожденный дипломат Алексей Васильевич. Он умудрился настолько гениально сформулировать некую тактично-предупредительную фразу, что с одной стороны, Соболев сразу понял, как поглощены мы все его воспоминаниями, а с другой – что на площадке идет суточный отсчет, и транспортно-пусковая установка уже выведена из МИКа и стоит на столе, и нужно ехать подписывать приказ на пуск. Начальник сразу как-то сдулся, словно бракованный воздушный шарик. В этом странном умирающем городке, сошедшем в нашу грязную реальность с наполненных мечтой страниц фантастических книжек Казанцева и Стругацких, я с удивлением повстречала совсем незнакомого Соболева. Невероятной мощи мужик, тянущий на своем горбу тяжеленное предприятие, переполняемый страстями и противоречиями, опасный, как дикий зверь, здесь он оставался все тем же уличным мальчишкой, героем дворового футбола и маминым любимчиком в разодранной майке и с поцарапанными коленками.
Соболев осекся и послушно залез в микроавтобус. Все погрузились вслед за ним. Остальные местные достопримечательности миновали молча. Только выехав за пределы города на дорогу, ведущую собственно к космодрому, почему-то называемую «деголлевкой», Соболев стал быстро терять незнакомые черты и превращаться обратно в самоуверенного и знакомого всем босса. Чувствовалось, что ему неудобно за неожиданно проявившуюся слабость. Между ним и Алексеем Васильевичем завязался руководящий разговор о готовности к пуску, основное содержание которого заключалось в интонационном варьировании слова «нормально».
Быстро, по южному, темнело, но наступающая ночь не несла желанной прохлады. В раскрытые окна врывался все такой же горячий встречный ветер. Я чувствовала, что влажные пятна от подмышек расползлись по блузке чуть не до пояса юбки. После трудного перелета хотелось в душ и в постель, но, судя по намерениям мужиков, отдыха пока не предвиделось. Они ехали на стартовую площадку играть в свои любимые железки, затем собирались устроить небольшой ужин, естественно, с возлияниями. И только потом нас должны будут отправить в домик для отдыха, чтобы завтра, ни свет ни заря, начать все заново на стартовой площадке. Я, единственная женщина в этой потной компании, чувствовала на себе всеобщее безмолвное, но отчетливое сексуально окрашенное внимание. Им, наверное, хотелось знать, будет ли эта шикарная телка пить с ними водку и где она будет спать. Без всякой задней мысли, конечно, просто нормальный мужской интерес к единственной в компании, да к тому же еще и красивой, женщине.
Дорога оказалась довольно долгой – часа полтора, не меньше. За это время наступила черная ночь, накрытая пологом удивительно крупных звезд. По сторонам, во тьме, время от времени возникали призрачные гигантские сооружения космодрома, иногда тоже усыпанные разноцветными звездами, а чаще мертвые и молчащие. Когда-то, говорят, все это жило, суетилось днем, а ночами заливалось светом прожекторов. Пуски ракет – да каких ракет! – шли чуть не каждую неделю. С распадом Союза и обнищанием отрасли стал умирать и космодром.
Однако на площадке, на которой мы в конце концов оказались, признаков разложения не наблюдалось. Преодолев очередной кордон проверяльщиков пропусков, мы въехали на просторную бетонированную территорию, посреди которой в белом перекрестии прожекторов торчала темно-зеленая надежда Ричарда Коллмэна. Честно говоря, по сравнению с только что виденными циклопическими сооружениями, особого впечатления она не производила. Алексей Васильевич тут же пояснил мне для Ричарда, что самой-то ракеты не видно, поскольку она находится внутри пускового контейнера. Ребристый длинный стакан с полукруглой крышей смотрел в черное небо, оседлав корму тяжелого семиосного транспортера. Военное-развоенное устройство, предназначенное для ползания по лесам и чащобам в постоянной готовности плюнуть смертью в ни в чем не повинных людей на том конце света. Разглядывая его, я неожиданно для себя поразилась извилистой судьбе простой русской проститутки, хотя бы и с красным дипломом МГИМО.
Вокруг суетился такой же военный, как и сама ракета, народ. Присутствие иностранца, да еще с такой переводчицей, похоже, всем здесь оказалось безразлично. Прошли времена, когда за подобный визит кого угодно могли бы поставить к стенке. Прошли даже времена, когда такой визит стал уже возможен, но при этом всех местных военных их генералы тупо переодевали в гражданское, как будто от офицера за километр не разит «здравием желаю», «так точном» и «никак нетом».
– Вот она, родимая! – простер Соболев руку жестом, перенятым у виденного давеча Ильича. – Какова, а? Красотка!
– О’кей, о’кей, Майкл! – радовался, как ребенок, Коллмэн. По-моему, он до сего момента вообще сомневался в существовании этой ракеты, и только теперь его отпустило.
Церемония подписания приказа оказалась проста и торжественна. На спине Алексея Васильевича развернули папочку с одним-единственным листочком, на котором в отсвете прожекторов проглядывались то ли пять, то ли шесть скупых строк машинописного текста. Первым поставил свою загогулину местный генерал. Почему-то зеленым фломастером. Вторым черканул Соболев. Возникла бутылка водки. Стоя разлили по рюмашкам и хряпнули без закуски. С особым удовольствием вливали теплую противную дрянь в меня и в Коллмэна. Подавляя подступающую тошноту, погрузились в машины и двинули ужинать.
Спасибо вам, дорогой Саваоф Ильич! Премного благодарен вам за тот набор разнообразных приключений, которые вы обеспечили мне, вселив мою смертную душу в тело милой русской девушки Маши! Когда-то, в прошлой жизни, если вы помните, я холостячил, то есть, с учетом нормальной сексуальной ориентации и более-менее здоровой психики, имел достаточный жизненный опыт и свободные взгляды, и удивить меня чем-либо довольно трудно. Но, после знакомства с Машей изнутри, я открыл для себя совершенно новый взгляд на этот мир и на себя самого.
В частности, последнее приключение состоялось этой ночью. Нет-нет, упаси Боже, ничего плохого или постыдного! Наоборот!
Ужин прошел чудесно. Стол ломился. Звучала музыка. Я много танцевала и с удовольствием ощущала немое обожание десятка собравшихся мужчин, в большинстве военных. Никто не напился в стельку и не творил безобразий. Никаких грязных приставаний, даже намека. Все происходило на какой-то чудесной открытой веранде, до краев налитой дурманящими запахами южных растений, трепетом крыльев ночных бабочек и немолчным звоном цикад. Близкий космос накрывал нашу компанию уютным сверкающим куполом. Черная степь за неплотной стеной искусственных посадок не казалось враждебной: скорее, она напоминала странно неопасную пустыню, в которой Сент-Экзюпери встретил своего Маленького Принца. Я немного влюбилась в генерала: он, аккомпанируя себе на гитаре, мягким хрипловатым голосом пел удивительные песни. Соболев выглядел тихо и кротко. Над нами витал дух настоящей мужской дружбы. И я, женщина, вдруг почувствовала себя членом этого узкого мирка старых друзей, мужиков, стоящих друг за друга горой, способных перевернуть мир, любящих и любимых. Почему они приняли меня? Почему не отправили спать в гостиницу, чтобы не мешала этой непонятной мужской любви переливаться из сердца в сердце? Не знаю… Может, они услышали свою древнюю память, подсказавшую, что гетера – не простая женщина, и достойна находиться среди мужчин. Может, какими-то сверхчувствами уловили двойственность моего «я». Не знаю… Знаю одно: ни я, Маша, ни я, Илья, никогда, что бы с нами не случилось, до самого конца времен не утратим этого ощущения острой нежности, кратко испытанного там, среди песков Байконура, на бесконечно маленькой веранде под бесконечно большим куполом черного южного неба.
И еще одно впечатление этого вечера: шальные глаза Ричарда. Он тоже не был пьян. Он видел, что за столом происходит что-то хорошее и удивительное. Даже пытался подпевать, когда генерал специально для него организовал «Подмосковные вечера». Но войти в этот узкий круг избранных он так и не смог. И не языковый барьер тому виной. Куда более прочный барьер отделял его от нас: барьер времени. По одну сторону – наше время, в котором мы сидим тесной семьей за братским столом. Пятачок прошлого света, сужающийся, тающий, меркнущий. По другую – его яркое калифорнийское время, в котором живут профессионализм, твердый расчет, здравый ум и будущее. Барьер проницаем, но, как и положено времени, только в одну сторону. Мы придем к тебе, Ричард, и станем такими же, как ты. Не мы, так наши дети. А ты не вернешься к нам никогда.
Разошлись в половине четвертого. Близился рассвет. Ночевать нас определили в маленькие коттеджики, рядком стоявшие вдоль бетонного берега небольшого чистенького искусственного озерца. В коттеджике две комнатки, кухонька с чайником и санузел, один на двоих. Соболев отправил нас с Ричардом в один коттеджик, самый крайний. Наверное, в этом его решении совместились и расчет, и случайность, и очевидность. Как бы там ни было, я поняла, что вечер еще не окончен.
Так оно и вышло. Спустя десять минут, как я, приняв душ, голышом улеглась в хрустящие прохладные простыни, в дверь осторожно постучали.
– Входите, Ричард, открыто!
– Простите, Маша, я не помешал вам? Вы, наверное, устали и хотите спать.
– Входите, входите, Ричард. Что у вас там за спиной? Доставайте.
Естественно, за спиной у него оказалась плоская походная фляжка и пара русских граненых стаканов из стандартного гостиничного комплекта «графин-стаканы-поднос».
Развезло его с первого глотка. Сидя в постели и прикрываясь простыней, я наблюдала, как лощеный джентльмен и успешный международный менеджер быстро превращается в жалкое трясущееся существо, неожиданно для себя, на взлете карьеры оказавшееся в шаге от полного жизненного краха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27