А я и стараюсь. Через мое рабочее место проходит электронная почта из четырех спецобъектов. Я не знаю, что это за объекты и где они расположены, но для двухсот яйцеголовых, кующих оборону страны, я исполняю роль римского патриция. Подниму большой палец вверх – будут жить. Опущу вниз – и на их место придет кто-нибудь другой. Незаменимых нет. Есть незамененные. Каждый из нас, ста пятидесяти миллионов, от младенцев до старцев, знает, что он незамененный. Придет пора, и вместе с ней придет замена. Ты пойдешь либо на более ответственную работу, либо на менее ответственную, в зависимости от баланса успехов и ошибок на этой. А на твое место, либо сверху, либо снизу, придет другой. Никто не засиживается. Никто не обрастает знакомствами, связями и блатом. Настоящее, всеобщее равенство, без изъянов. Преданные, старательные и талантливые достигают вершин. Лживые, ленивые и бестолковые опускаются на дно. Общество самоочищается и прогрессирует с невиданной скоростью. Система личных счетов оказалась тысячекратно действеннее, чем все веками существовавшие системы образования и управления. Действеннее даже, чем дарвиновский естественный отбор.
В моей очереди на обработку стоит пять сообщений. На первый взгляд – рутина. Какой-то профессор математики пишет коллеге в Англию, напоминает о встрече на стокгольмском конгрессе в девяносто восьмом году. Вызываю из базы данных Министерства народной безопасности досье на обоих. Действительно, оба побывали на том конгрессе. Англичанин в связях со спецслужбами не замечен. Наш имеет допуск к секретной информации второй категории, но право переписки не ограничено. Наверное, талантливый мужик, раз такая льгота. Еще раз вчитываюсь в текст. Вроде, обычное письмо, никаких тайных намеков, никакой существенной информации. Разве что девяносто восьмой год, старый режим. Сейчас как-то не принято упоминать то время. Страна покаялась и стыдится своего прошлого. А в остальном – письмо как письмо. Ладно, на тебе, профессор, четверочку за бессмысленный треп, общайся дальше со своим коллегой. Но особо не увлекайся, я за тобой слежу.
Второе сообщение поинтереснее. Некий гражданин запрашивает книжонку из библиотеки в Мехико. Книжонка, как выясняется, о буддизме. Между тем гражданин работает инженером по теплосистемам на ТЭЦ спецгородка. Допуска к секретам не имеет, однако и право переписки – «только ответы на личные сообщения». А кому, интересно, он может отвечать лично, если родственников и друзей за границей у него нет, и ни с кем познакомиться он при таком ограничении в принципе не может? И ведь знает же, мерзавец, свои права, так нет же, шлет все-таки письмо. Действительно, в досье сказано, что увлекается буддизмом. Общественная комиссия по свободе совести вынесла уже два предупреждения. Ну все братец, конец тебе. Прощайся со своим инженерством. Ставлю тебе семь баллов. Православие ему, видите ли, не нравится.
Третье сообщение – от девушки. Ого, любовное письмо! А девчонка-то ничего себе, дочка директора института! Странно, что письмо распределили мне, обычно корреспонденция спецноменклатуры обрабатывается в особой группе. Супервизор то ли зевнул, то ли счел любовную тему, да еще от дочки, малозначащей. Так, почитаем… Вот это да, живет спецноменклатура! Отдыхала с папашкой в Ницце, познакомилась с французом. Похоже, даже переспали. И куда только наши смотрят! Это же мог быть вербовочный подход! Да нет, досье на парня чистое. Студент – художник, с разведками никак не связан. Лоботряс приличный, наша девка у него, небось, сто первая, дурочка. Так, есть вложение. Фотография. Посмотрим. Ничего, симпатичная мордашка.
Говорят, нам в чай подливают какую-то гадость, чтобы не особо на женщин тянуло. Мужской добровольческий кампус – не место для любовных томлений. Но, похоже, для семнадцатилетнего организма концентрация маловата. Как только на экране появилось фото круглолицей смеющейся девчонки в обтягивающей футболке, мгновенно навалилась горячая похотливая слабость. Фантазия услужливо подбросила картинку: французик сдирает с влажного от пота, остро пахнущего девичьего тела эту самую футболку, и из-под нее обрушиваются белые, со следом купальника, груди с торчащими коричневыми сосками. Потом его, вернее, мои руки скользят по ее коже вниз, к бедрам, нащупывают узкую ленточку трусиков…
Я осторожно скосил глаза на соседей. Конечно, никто ничего не заметил. У всех полно работы. Сообщения валятся одно за другим. Вот и у меня, пока разглядывал девку, еще два в очередь встали. Отправитель одного – мой старый знакомец, давненько за ним наблюдаю. Чую, принесет он мне однажды девятку, уж больно подозрительный тип.
Я с кратким тайным сожалением убрал фото с экрана. Мир мгновенно опустел и остыл. Вместе с исчезновением фотографии оборвалась моя нежданная связь с чужой красивой и счастливой жизнью. Эти далекие люди могли позволить себе развлекаться на лучших курортах заграницы, заниматься любовью, есть невыразимо вкусную пищу и запивать ее дорогим вином. А я, даже если поставлю сто девяток, никогда не смогу войти в их круг. Я – рядовой доброволец, служу Родине и ничего никогда не попрошу у нее для себя. Ну и ладно. Каждому свое. Пусть живут.
И я понес палец к клавише «ноль».
Пока палец преодолевал расстояние в десять сантиметров, остатки сексуального возбуждения вдруг сменились острым приступом страха. Ты что же делаешь, дурак! Ведь все графические файлы положено проверять вдоль и поперек! Чуть не отправил письмо без проверки! А ведь папашка этой девки – директор того самого института, о котором меня заинструктировали еще в первые дни работы. А может, это контрольное письмо? Заградотряд мою бдительность решил пощупать? Даром, что ли, оно ко мне вне регламента попало?
Я отдернул палец от клавиши, как от раскаленной. Черт, чуть не вляпался. Перевел дыхание, успокоился. Так, смотрим внутренний формат файла. Нормальный формат, без отклонений. Ничего лишнего не приклеено, все, что положено, присутствует. Запускаем распознаватель образов. Все в норме, никаких посторонних элементов на изображении нет. Последняя проверка – на признаки стеганографии. Есть такая технология, позволяет в графические файлы, незаметно для зрителя, впихнуть дополнительную информацию. Ждем… Оп-па! Вот это да! Три признака из пяти! Господи, Спаситель, Всеблагой, Всемилостивый, уберег от греха, не дал погибнуть! Вот так оно всегда и бывает: чуть возомнишь о себе, заест гордыня – и конец тебе. Дьявол стоит за левым плечом, караулит. Я только что почувствовал смрадное его дыхание, и тяжесть его копыта на плече еще жжет и гнет к земле. Но нет, не в этот раз. Еще поживем.
Девятка! Стопроцентная девятка! Немедленно в спецгруппу, пусть разбираются и с девкой с этой, и с папашкой ее и с французиком тоже. Не видать ей больше Ниццы, как своих ушей. Да и жива будет вряд ли. С врагами Родины разговор короткий. Даже если анализатор ошибся, и никакой стеганографии в файле нет, все равно им не поздоровится. Штрафных баллов на личный счет накидают – будь здоров. Считай, крест на карьере.
…И тут включился я. Я чувствовал, как напрягаются мышцы моего хозяина, неся указательный палец к клавише «девять». Все-таки дурачье придумывало эту систему. Чисто по-нашему сделано! Нет, чтобы пронумеровать грехи от единицы до десяти, и пусть ноль обозначает самое страшное преступление, или вообще сделать девятибалльную систему. Так нет же, оказалось, что ноль – самая безобидная категория, а девять – самая тяжкая, но расположены-то они на клавиатуре рядышком! Так что мне достаточно чуть-чуть дернуть палец Петра, нацеленный на клавишу «девять», вправо, – и письмо, в котором фотография круглолицей девушки заключает в себе подробнейшее разведдонесение о черных невидимых каракатицах, уносящих в черное небо черные боеголовки, отправляется во Францию с оценкой «ноль»…
Я тупо сидел перед опустевшим экраном, парализованный ощущением свершившейся непоправимой беды. Это конец. Я не знаю, что произошло. Какая-то судорога. Операторская ошибка. Усталость. Сумасшествие. Не знаю. Но письмо, которое должно было погубить директора института и его дочь, на самом деле погубило меня. Уже ничего не поправить. Надо встать, выключить компьютер, и идти в заградотряд. А там – будь, что будет. Я конченый человек.
А может, ничего страшного? Ну и что ж, письмо как письмо. Их за сутки только через наш зал проходит с десяток тысяч. Авось, последконтроль не заметит, что я отправил фотку с признаками стеганографии. Там же тоже люди, им тоже свойственно ошибаться. Если я ничего никому не скажу, может, и пронесет.
Трусливое решение на несколько минут притупило ощущение страха. Я даже смог заставить себя открыть очередное письмо. Но, сколько ни вчитывался в его строки, смысла не улавливал. Когда же обнаружил, что перечитываю его, по крайней мере, в пятнадцатый раз, понял, что надо идти.
Я не смогу жить со своим страхом. Результаты последконтроля проявятся через три дня. Все эти три дня я буду мучиться неизвестностью, поминутно ожидая, что войдет офицер в мундире с ярко-зелеными петлицами, молча укажет на меня пальцем, и я поплетусь за ним в неизвестность, а все присутствующие станут прятать взгляды, отворачиваться и делать вид, что ничего такого не замечают. Нет, уж лучше пусть все произойдет сразу.
Кто я такой? Винтик в гигантской машине, огонек в пламени великого костра, песчинка в пустыне… Ни роду, ни племени. Сын своей Отчизны. Мне ли, ничтожному, скрывать от нее, матери, свои ошибки и проступки? К кому, как не к ней, пойти мне и покаяться в своем грехе? Она добрая и ласковая. Она поймет и простит. А не простит – значит, так тому и быть. Значит, заслужил. Да будет так.
Я вернул оставшиеся неразобранными письма супервизору, выключил компьютер и встал. Краем глаза заметил удивленные взгляды соседей. До перерыва еще десять минут, вставать запрещено. Плевать. Я сюда уже не вернусь. Из своей стеклянной будки пялился на меня начальник расчета, шаря руками по пульту в поисках телефонной трубки. Под этими взглядами, как сквозь строй, я прошел через весь зал к маленькой неприметной двери. Глазок висевшей над ней телекамеры холодно изучал мою приближающеюся фигуру. Я даже не успел протянуть руку. Щелкнул электрический замок, и дверь открылась. За ней стоял тот самый офицер, и зеленые бархатные петлицы двумя наклонными стрелами лежали на лацканах его мундира.

Глава 11.
Чистка

Бесцветный недвижимый взгляд уперся мне в переносицу. Спиной я чувствовал напряженное внимание зала. Бежать некуда.
– Доброволец Лобанович! Номер 044849! Во имя России! – вскинул я сжатый кулак.
– Во имя России. – Приветствие офицера заградотряда не столь энергичное, как мое. Можно сказать, вяловатое. Позволь себе такое рядовой доброволец – и не помогло бы даже искреннее раскаяние. – В чем дело, доброволец?
– Товарищ старший товарищ второго ранга! Мною допущена ошибка первой категории!
Бесцветный взгляд оторвался от моей переносицы и переместился за спину, в зал. Не оборачиваясь, я ощутил, как тяжесть этого взгляда, словно асфальтовый каток, плющит интерес невольных зрителей. Люди втягивают головы в плечи и прячутся за мониторами. Подавив слабые проявления человеческих чувств, взгляд вернулся ко мне.
– Входите, – просочилась между бледными губами короткая сухая команда.
Я шагнул вперед, мимо посторонившегося офицера. Дверь закрылась. Щелкнул замок.
Пустая комната. Крашеные туалетно-зеленой краской голые стены. Стол. Сейф. Три телефона: черный, красный и белый. Трубка белого снята и лежит на столе. За столом – единственный в комнате стул. Забранное решеткой окно. Все.
– Здесь, – офицер ткнул пальцем в центр помещения. Я строевым шагом прошел в указанное место и вытянулся по стойке «смирно». Тоскливая безнадежность холодным комком застряла в груди.
Офицер, скрипя сапогами, прошелся туда-сюда у меня за спиной, остановился у окна. Помолчал. Я тоже молчал, ожидая вопросов. Или сочувствия?
– Ну? Что молчите? – пресек нелепую надежду бесцветный голос из-за спины.
– Товарищ старший товарищ второго ранга! Мною допущена ошибка первой категории! Пропущено почтовое сообщение номер два – четыреста тринадцать – ноль три, содержащее признаки стеганографии.
– Признаки чего?
– Признаки стеганографии, товарищ старший товарищ второго ранга. Три признака из пяти!
– И что же вы предприняли для устранения ошибки?
Кажется, он ничего не понимает.
– Я немедленно доложил об ошибке вам, товарищ старший товарищ второго ранга!
– Я это вижу, доброволец! Я спрашиваю, что вы предприняли для устранения своей ошибки?
Я растерялся. Этот человек понятия не имел о технологии обработки сообщений на подведомственных ему боевых постах. Он, кажется, даже не знал, что такое стеганография. Я, видимо, свалял большого дурака, обратившись к нему. Если и остальные наши контролеры имеют такой уровень специальной подготовки, то мне ничего не грозило. Раньше не грозило.
– Я… Ничего, товарищ старший товарищ второго ранга… Ничего не предпринял. Сообщение ушло.
– Вы доложили начальнику расчета?
– Нет, товарищ старший товарищ второго ранга. Я сразу к вам.
– Плохо. Ладно, – он взял трубку черного телефона. – Романов! У меня тут твой Лобанович. Утверждает, что допустил ошибку первой категории. На, поговори с ним.
Офицер нажал на телефоне клавишу спикер-фона.
С начальником расчета разговор оказался более конкретным. По мере того, как тот выяснял у меня обстоятельства дела, я чувствовал, как растет интерес офицера заградотряда. К моменту, когда из спецгруппы подтвердили наличие стеганографического сообщения, он уже знал: я враг и вредитель.
Пока спецгруппа занималась дешифровкой, я был со знанием дела обыскан, лишен ремня, документов, содержимого карманов, и получил удар ребром ладони по почкам. Стоя на коленях и пытаясь переждать боль, почувствовал новую острую боль в запястьях завернутых за спину рук: офицер зажал наручники, не особо заботясь о моем комфорте. В кабинете появились еще два старших товарища с зелеными петлицами. По выражениям их лиц и напряженным позам я понял, что все только начинается.
Задребезжал черный телефон. Спецгруппа. Выслушивая недолгий доклад о результатах расшифровки, офицер брезгливо разглядывал меня, как козявку, которой прямо сейчас предстояло быть раздавленной сапогом. Но последние услышанные им слова, кажется, имели эффект, неожиданный даже для него самого. И без того бледное лицо вытянулось и совсем потеряло краску:
– Повторите. Вы уверены? Если ошиблись – ответите головой. Три минуты вам на перепроверку. Посадите лучших специалистов. Все. Жду доклада.
Он, не спуская с меня глаз, осторожно, как гранату, положил трубку на рычаг. Я все еще стоял на коленях. Ломящая боль в спине не отпускала. Кистей рук я уже не чувствовал.
– Ах, ты, сволочь, – сказал офицер, выходя из-за стола. И коротко, без замаха, ткнул носком сапога в печень.
Больше меня не били. Хватило и этого. Лежа без сил на полу, головой в луже собственной блевотины, я слышал звяканье ключей, и снизу вверх, сквозь пелену боли, видел, как офицер достает из сейфа серый конверт плотной бумаги, запечатанный сургучом.
Снова звонок из спецгруппы. Перепроверили. Лицо моего мучителя приобретает жесткое, непроницаемое выражение. Он достает из стола ножницы и аккуратно надрезает край конверта. Осторожно, как драгоценность, извлекает листок папиросной бумаги. Молча, несколько секунд, читает. Все это время его подручные тихо стоят рядом со мной, ждут.
Он берет черную трубку. Щелкает клавишей. Наверное, «циркуляр».
– Всем постам! Вариант «чистый ветер»! Повторяю: вариант «чистый ветер»! Ноль первый, приступайте! Как поняли? Хорошо!
Кладет черную трубку, берет красную:
– У нас ситуация «особая». Вскрыт конверт «А», объявлен вариант «чистый ветер». Виновный у меня. Есть, понял. Есть. Проконтролирую. Есть. – И уже своим подручным: – Поднимите его.
Меня грубо вздергивают на ноги. Я безнадежно пытаюсь унять крупную дрожь. Офицер кладет на стол диктофон:
– Давайте-ка, Лобанович, расскажите мне еще раз все с самого начала. У нас очень мало времени.
Спустя два часа, избитый, почти без сознания, я катаюсь по заплеванному мерзлому полу грузового «уазика», который пробирается по узкой лесной дороге все глубже и глубже в чащу осинника. Сквозь рев мотора откуда-то издалека слышится треск, как будто рвут грубую парусину. Низкое полуденное солнце, иссекаемое черными ветками осин, бежит вместе с «уазиком» в сторону этого треска. Со мной в кузове болтается один из подручных, другой ведет машину, а старший сидит рядом с ним в кабине. Мой попутчик на всякий случай придерживает меня, поставив сапог мне на грудь. При каждом толчке сломанные ребра отзываются взрывом боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27