И хотя Миха знает, что Колесник ему симпатизирует, все же ему кажется, будто и тот не слишком расстроен его отъездом.
Колесник, не дожидаясь, пока автобус отправится, прощается с Михой, на миг прижав к стеклу широкую сухую ладонь, и уходит. Миха сидит в одиночестве и ждет. Скорее бы автобус тронулся.
Дома, зима 1998-го
Мина то плачет, то смеется, и жалуется, что чудовищно устала. Как никогда прежде. Миха, к неудовольствию нянечки, ложится к Мине на постель. Когда няня выходит, Мина снова заливается смехом, а Миха отворачивает краешек одеяла и глядит на крохотное дочкино личико.
– Как мы ее назовем?
– Я не знаю. Не знаю.
Мина кладет малютку Михе на живот, и тот через рубашку ощущает слабое тепло, но не ощущает никакой тяжести.
– Тебя как зовут?
Заметив Минину улыбку, Миха смеется.
Мина засыпает, а Миха все лежит с их малышкой, не смыкая глаз. Так ему, по крайней мере, кажется, но пришедшая Луиза его будит.
– Я принесла шампанское.
И цветы тоже. А Минины родители дарят какую-то совсем большую детскую одежду. Вскоре подходят и Михины мутти с фати. Вся эта толпа родственников набилась в душную палату, и всем как-то неловко, и Миха быстро пьянеет от Луизиного шампанского. Он давно не ел. Стоит и смотрит из коридора на свою крошечную малышку, переходящую по комнате с рук на руки.
– Ты позвонишь бабушке?
Мутти спрашивает, прощаясь.
– Нет.
Мать хмурится, отец – замечает Миха краем глаза – поворачивается спиной.
Луиза остается дольше всех.
– Ну, тогда я ей позвоню. Хочешь?
– Все равно.
– Миха.
– Что? Не желаю ее видеть. Она все знала. Покрывала его.
– Не факт.
– Он писал письма. А потом все до единого сжег. Как ты думаешь, что там было?
– Не сейчас, вы двое, слышите?
Мина встает с постели и забирает у Луизы ребенка. Миха смотрит на сестру, но она избегает его взгляда. Похоже, она вот-вот снова заплачет, завоет, как в тот день, когда он вернулся из Белоруссии: сидит за столом на кухне, кулаки сжала, впилась зубами в костяшки. Но сегодня Луиза владеет собой. Сделав глубокий вдох, она провожает взглядом Мину с новорожденной дочкой до кровати и встает.
– В общем, мне пора. Отдыхайте.
Миха пожимает плечами. Мина, откинувшись на подушке, улыбается Луизе.
– Завтра придешь, ладно? Так приятно было тебя увидеть, Луиза.
После ухода сестры Миха вновь садится. Прислоняется к стене и закрывает глаза.
– Я тут подумала, ты тоже можешь, наверное, идти.
Миха открывает глаза.
Мина пробует кормить дочку, промокая маленький ротик одеялом и ночной рубашкой. Наклоняется вперед, пытается устроиться поудобнее. Миха видит волосы на висках, влажные от пота. Темные круги под глазами.
– Иди домой. Придешь завтра. Только не приходи в одно время с Луизой.
* * *
Снова Рождество, на этот раз с маленькой дочкой. За мокрыми окнами сверкают разноцветные огоньки, день сменяет ночь. Запах молока, исходящий от ребенка, и пряный аромат печенья, которое принесли друзья.
Миха часто просыпается сердитым, и только через несколько минут вспоминает почему. Летние события никак не связываются с тем тельцем, которое он укутывает в одеяла и пеленает. Скрюченные пальчики, длинные ноги, черные волосики. Дедушкина правнучка.
Школьные каникулы, ночные кормления, сумрачные дни. Недели летят. Передавая дочку из рук в руки, Миха с Миной улыбаются друг другу. Он притягивает ее так близко, как ему только позволено. Немного помедлив, она тоже его обнимает. Все опять поменялось.
Михаэль Лехнер, тридцать один год: брат, племянник, сын и внук. Школьный учитель. Гражданский муж и вот теперь отец.
Вот уже несколько месяцев, как Миха вернулся из Белоруссии, но с родней почти не виделся. Ничего никому не сказал, одной только Луизе. С бабушкой не встречался, и всего пару раз разговаривал с матерью. Первый раз в больнице, второй – по телефону, когда она просила его сходить проведать ома.
– На час или на два, Миха. Она недоумевает.
– Нет .
– Она все время спрашивает, не уехал ли ты куда. Она думает, что с тобой случилась какая-нибудь неприятность.
– Так и есть. Случилась.
– Я имею в виду, с ребенком. Она думает, мы что-то скрываем.
Миха прикусывает язык. В голове вертятся тысячи возражений. Сплошь колкости. Сплошь банальности.
– Михаэль!
– Нет.
Миха и Луиза часто спорят – рассказать ли все родителям или нет. Ссорятся каждый раз, когда Луиза приходит навестить Мину, а также в кафе, парках, на уличных перекрестках. Специально встречаются, чтобы поговорить, и все эти встречи заканчиваются руганью.
– Они все равно знают. Тебя не было больше месяца. Думаешь, они не заметили?
– Они не знают, куда я ездил.
– Не будь таким наивным. Они могли догадаться. Сопоставили детали, и все. Они не так глупы.
– Так что можно им все сразу и выложить, да? Сопоставить детали и тем самым лишить удовольствия поломать голову?
– Ну ты и говнюк!
– Да иди ты, Луиза. Они до сих пор не могут взглянуть правде в глаза.
– Почему же? Потому, что они не вопят и не орут об этом дни напролет, ежедневно?
– Как я, ты хочешь сказать?
– Да, вот именно.
Миха поворачивается отвязать велосипед. Луиза едет рядом, ее лица не видно.
– Они все равно знают, Миха. Оставь все как есть, ладно?
* * *
– Как ты хочешь ее назвать?
– Не знаю.
– Может, Дилан? Маму моего отца звали Дилан.
– Чудесно.
– Правда?
– Да. Да, правда. Красивое имя.
Миха смотрит на лежащую у него на коленях дочь: нежная кожа, темные глаза, еще неосмысленный взгляд.
– Дилан.
Придвигает лицо, и ее глазки расширяются. Нажимает кончиком пальца на середину ладошки, чтобы ощутить детскую хватку.
– Мы можем дать ей и немецкое имя.
– Нет. Дилан – хорошее имя.
Мина замолкает. Прошу тебя, не говори о Кете. Пусть лучше будет твоя бабушка. Моей не надо.
– Мне в голову никаких имен приходит.
– Ладно. Хорошо. Дилан так Дилан.
Мина улыбается. Кладет руку Михе на загривок.
– Дилан Лехнер.
– Дилан Лехнер.
* * *
Миха терпеть не может оставаться один.
Самое тяжелое для него время – дорога на работу и обратно. Он берет с собой в электричку книгу, подбирает забытые журналы и газеты, изучает рекламные объявления над головами пассажиров. Потом включает плейер. Музыка грохочет так, что соседи по вагону – сплошь жители пригородов – начинают коситься на Миху. Ничто не помогает. Миха не в состоянии ни на чем сконцентрироваться.
Фотография. Глядя на нее я могу сказать: это Аскан, мой покойный опа. Помимо прочего, муж моей ома. И отец моей матери, а впоследствии мой дед. И вместе с тем убийца. Откуда я знаю? Друг рассказал. Где доказательства? У меня нет прич ин этому не верить. Да, у меня нет фотографии, где бы он приставлял автомат к чьей-нибудь голове, но я не сомневаюсь, что такое было. И курок спускал. А как же! Объектив выхватывал кого-то другого, взводился затвор камеры, и на пленке оставалось другое пре ступление, другой еврей, убитый кем-то другим. Но опа стоял буквально в двух шагах.
Дома он проверяет тетради на кухне, в большой комнате, где угодно, лишь бы рядом были Мина с малышкой. Расстилает одеяло возле Дилан, раскладывает на полу ручки и тетради.
– Она совсем сонная. Я ее уложу.
– Я сам уложу. Чуть попозже, ладно?
– Ей нужен четкий распорядок, Миха.
– Может, пойдем погуляем? Вместе. А она поспит в коляске.
– Темно уже.
– Да нормально.
Мина смотрит в окно.
– Хорошо.
* * *
– Как Дилан? Как она?
– О тлично. Красавица. Прибавляет в весе.
Раз в два-три дня Миха с Луизой встречаются и вместе обедают. Они не договариваются, так само собой выходит. В одно и то же время, после занятий, в кафе возле больницы. Луиза вечно спешит, но каждый раз все повторяется в точности.
– У тебя все в порядке?
– Ага. А у тебя?
Они сидят в кафе у окна. Стоят холодные весенние дни, и стекла по краям и внизу запотели.
– Я на самом деле думаю, что мы никогда ничего не узнаем наверняка.
– Ты все время это твердишь, Луиза.
– Да. Но я хочу сказать, что мы далеко не уйдем, если только и будем делать, что задаваться этим вопросом.
– Это тебе непонятно. А я в том, что он делал, не сомневаюсь. Мне только хочется узнать, чувствовал ли он потом вину.
Миха в раздражении откашливается.
– Хотел ось бы еще разок посмотреть фотографии.
– Бабушкины?
– Да. Довоенные и послевоенные.
– Ну… Тогда тебе придется идти к бабушке.
Миха не отвечает. Ищет по карманам сигареты. С бабушкой они не виделись уже больше восьми месяцев.
– Да. Что ж. В любом случае, результата никакого.
– В смысле?
– Я их смотрела. Ничего там не углядишь.
– Когда ты смотрела?
– После твоего возвращения. Когда ты мне рассказал.
– Вместе с бабушкой?
– Разумеется, с ней.
– Она не заметила, что одной не хватает?
– Да. С медового месяца. Мы всю квартиру обшарили.
– Это я ее взял.
– А-а. Понятно.
Луиза помешивает суп.
– Все равно. Ничего по фотографиям не скажешь. Семейные снимки, не больше. Застолья. Счастливые лица. Ничего определенного.
Миха глядит на Луизу. Не знает, верить ей или нет. Верить не хочется.
– Однако он всегда смотрел в сторону. Заметила? На послевоенных снимках.
– Ну и?
– Разве это ни о чем не говорит?
– Нет. И вообще это неправда. Наверняка есть снимки, где он смотрит в камеру.
– Назови хоть один.
– Миха! Господи боже! Годовщина свадьбы. Тридцатилетие. Ома и опа в Кирхенвеге. В саду.
Миха пытается вспомнить. Он по-прежнему уверен, что Луиза ошибается.
– Значит, ты не считаешь, что его мучила вина?
– Нет. То есть я не знаю точно. Мы никогда не узнаем. Я просто говорю, что, возможно, он никогда не задумывался об этом.
– Он убивал людей.
– Хорошо, Миха. Просто выслушай. Возможно, так оно и было. Люди творили ужасные вещи. Шла война. Я их не оправдываю. Отнюдь нет. Но шла война, время было жестокое и непонятное, он не мог различить добро и зло и поступал дурно.
– Ну?
– Вот тогда люди делают ужасные вещи. Возможно. Я по-настоящему, конечно, не знаю, но, возможно, иногда они верят в то, что делают, либо как-то привыкают, а может, иногда и нет. Просто делают и живут дальше.
– И чт о с того?
– Как это «что с того»? Ты даже не задумался над моими словами.
– А я не хочу.
Миха припоминает тот снимок. Сад в Кирхенвеге. Он проступает все явственнее. Почти уже видно дедово лицо.
– Я только пытаюсь помочь. Нам обоим.
– Знаю.
* * *
Мина снова выходит на работу: на неполный рабочий день, посмотреть, как оно пойдет, говорит она. Они подгадали специально к пасхальным каникулам, чтобы Миха мог оставаться с Дилан и отводить ее в ясли. Начиная с одного-двух часов довести время до обеда, а потом и до того часа, когда Миха сможет забирать ее после своих занятий в школе.
Отдав малышку воспитателю, Миха, чтобы не возвращаться домой одному, идет в кафе напротив садика. Нужно постирать, погладить, сходить в магазин, но он сделает это потом, когда придет Мина и станет рассказывать новости дня. Утро он проводит за чтением, ест, пьет, следит за болтовней официанток у барной стойки, за входящими и выходящими посетителями. Какое облегчение забрать Дилан, окунуться в ее запах.
Интересно, деду тоже становилось хорошо от общения с детьми, а потом и внуками? Мутти и Бернт. Я и Луиза. Миха помнит дедовы руки, колени, запах мыла и сигарет. Дилан копошится в сумке на Михиной груди. Он стягивает с нее носок, рассматривает маленькие пальчики, ноготки, растирает ступни и надевает носок обратно. Он не заслуживал, чтобы ему было хорошо. От этой мысли веет правотой и невозможной жестокостью.
Проходит неделя, и вот настает день, когда Дилан надо оставить уже до часу дня. По выходе из метро у него появляется идея. Впереди невыносимо длинное утро, и он разворачивает коляску, спускается по ступенькам и бежит по платформе, чтобы успеть в отъезжающий поезд. Дилан моргает темными глазенками, когда они проезжают свою остановку и едут в центр, где Миха пересаживается на другую электричку и везет дочку на вокзал.
Покупает в киоске претцелей, в женском туалете меняет Дилан подгузник и садится на первый попавшийся поезд до Ганновера, хотя придется делать пересадку в Касселе и двадцать минут ждать.
– Мне нужно в Штайнвег.
Миха обращается к таксисту, перекрикивая плачущую Дилан. Она голодная, а Миха уже скормил ей захваченную из дома бутылочку. Таксист везет их быстро, мелькают широкие центральные улицы, незнакомые пригороды, дома послевоенной постройки.
Миха стоит на тротуаре с Дилан под мышкой. Он никогда здесь прежде не был, только видел фотографии. Ему известен номер дома и куча других подробностей фамильного прошлого. Пользы ни на грош. Непонятно, что он хотел найти, приехав сюда, в первое дедово пристанище после плена. После преступлений. По-провинциальному представительный дом стоит крепко и безучастно. Там живут чужие люди. Миха, смущенный и испуганный, стоит подле, а на его руках дочь заливается голодным плачем.
Из детства помнится только хорошее. Даже вспышки пьяной ярости, сожженные дедовы письма, фотографии, на которых дед отвел глаза, – все хорошо. Даже теперь, когда он точно знает, что и где делал опа, и то, что на снимках в музее, вполне возможно, его рук дело, – Миха, как ни пытается, не может свести все это воедино. Сознание вины, раскаяние, гордость, вызов, позор. И никакой определенности. Не за что зацепиться.
Факты, события, места существуют в отдельности, сами по себе, а Дилан плачет.
Усадив ее в коляску, Миха идет на поиски кафе или магазина, где бы можно было купить и подогреть воду и молочную смесь. Дилан никак не успокаивается, и его охватывает страх. Еще два с лишним часа на поезде. Дом за домом тянется улица, а в ушах звучат суровые слова Колесника. Нет вины и прощения тоже нет. Сожалеть об этом бессмысленно. Это не поддается жалким человеческим чувствам. Как там сказала Луиза? Люди просто совершают поступки и живут дальше.
Миха идет, Дилан плачет, магазинов нет.
Все это время. С самого начала этой истории – на семейном ужине, у бабушки на балконе, в библиотеке, где он читал и делал выписки. Многие месяцы Миха думал, что возможно разобраться во всем до конца, но здесь, в незнакомом пригороде, с голодным ребенком на руках, он вдруг понял, что все эти месяцы он ошибался.
* * *
– Когда я плачу – я плачу из жалости к себе. К себ е, а не к тем, погибшим.
Мина, раскачивающая перед дочкиным лицом яркой морской звездой, на мгновение нахмуривается. Она еще сердится за вчерашнее, за то, что он уехал, ничего не сказав, не взяв еды для Дилан, без особой цели. Мина берет себя в руки.
– Это ведь нормально.
– Ты правда так думаешь?
– Не знаю.
Дилан тянется ручонкой, но передумывает. Морская звезда танцует, на ее лучах бренчат колокольчики. Ее мягкое махровое тело сминается в пальцах Мины. Ногти сильно обкусаны.
– А ты о ком плачешь?
– Когда вижу кадры о холокосте?
– Да.
– О тебе. В тот миг. О себе. О ней. Пойду пройдусь, пусть поспит на свежем воздухе.
Мина размеренно ходит взад-вперед перед скамейкой в парке, пристроив малышку на плече. Миха смотрит на личико, лежащее на мягком шерстяном пальто матери. От утреннего холодка зарозовели щеки; ресницы, кажется, стали еще чернее и гуще.
– В юности я думала, как это чудовищно. Детишки потеряли родителей. Помнишь один снимок? Мальчик в Бельзене бежит по дороге навстречу союзным войскам? Совсем один.
– Помню.
– Теперь я думаю о родителях, которые потеряли своих детей. Детей в концлагерях расстреливали в первую очередь, так ведь?
Миха кивает.
– Я думаю, как это, должно быть, ужасно. Жить после такого. Продолжать жить без них.
Малышка засыпает. Михе хочется взять ее на руки, но боится ее разбудить. Мина останавливается и начинает тихонько, из стороны в сторону, раскачиваться.
– Ты на эти вещи смотришь иначе. Каждый смотрит по-своему. Ты любил своего деда. Ты узнал о нем нечто ужасное, и теперь тебе кажется, что больше его любить нельзя. Естественно, ты об этом и плачешь.
Мина укладывает дочь в коляску, и Миха, подоткнув в ногах малышки одеяло, качает коляску ногой.
– Все это чересчур логично, я знаю.
– Да.
– Логичной быть непросто.
– Да.
– А ведь он, ты помнишь, и хорошее делал тоже. Тебя любил, опять-таки.
– Я не в состоянии об этом думать, Мина.
– Ясно.
Она снимает с ручки коляски сумку и роется в баночках с кремом и упаковках подгузников.
– Что бы ты делала?
– В каком смысле?
– Если бы это был твой опа.
– Честно, Миха? Не знаю. Может, помочилась бы на его могилу. Прости. Я не знаю. Вполне возможно, я бы вообще о нем не вспоминала, даже хорошего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Колесник, не дожидаясь, пока автобус отправится, прощается с Михой, на миг прижав к стеклу широкую сухую ладонь, и уходит. Миха сидит в одиночестве и ждет. Скорее бы автобус тронулся.
Дома, зима 1998-го
Мина то плачет, то смеется, и жалуется, что чудовищно устала. Как никогда прежде. Миха, к неудовольствию нянечки, ложится к Мине на постель. Когда няня выходит, Мина снова заливается смехом, а Миха отворачивает краешек одеяла и глядит на крохотное дочкино личико.
– Как мы ее назовем?
– Я не знаю. Не знаю.
Мина кладет малютку Михе на живот, и тот через рубашку ощущает слабое тепло, но не ощущает никакой тяжести.
– Тебя как зовут?
Заметив Минину улыбку, Миха смеется.
Мина засыпает, а Миха все лежит с их малышкой, не смыкая глаз. Так ему, по крайней мере, кажется, но пришедшая Луиза его будит.
– Я принесла шампанское.
И цветы тоже. А Минины родители дарят какую-то совсем большую детскую одежду. Вскоре подходят и Михины мутти с фати. Вся эта толпа родственников набилась в душную палату, и всем как-то неловко, и Миха быстро пьянеет от Луизиного шампанского. Он давно не ел. Стоит и смотрит из коридора на свою крошечную малышку, переходящую по комнате с рук на руки.
– Ты позвонишь бабушке?
Мутти спрашивает, прощаясь.
– Нет.
Мать хмурится, отец – замечает Миха краем глаза – поворачивается спиной.
Луиза остается дольше всех.
– Ну, тогда я ей позвоню. Хочешь?
– Все равно.
– Миха.
– Что? Не желаю ее видеть. Она все знала. Покрывала его.
– Не факт.
– Он писал письма. А потом все до единого сжег. Как ты думаешь, что там было?
– Не сейчас, вы двое, слышите?
Мина встает с постели и забирает у Луизы ребенка. Миха смотрит на сестру, но она избегает его взгляда. Похоже, она вот-вот снова заплачет, завоет, как в тот день, когда он вернулся из Белоруссии: сидит за столом на кухне, кулаки сжала, впилась зубами в костяшки. Но сегодня Луиза владеет собой. Сделав глубокий вдох, она провожает взглядом Мину с новорожденной дочкой до кровати и встает.
– В общем, мне пора. Отдыхайте.
Миха пожимает плечами. Мина, откинувшись на подушке, улыбается Луизе.
– Завтра придешь, ладно? Так приятно было тебя увидеть, Луиза.
После ухода сестры Миха вновь садится. Прислоняется к стене и закрывает глаза.
– Я тут подумала, ты тоже можешь, наверное, идти.
Миха открывает глаза.
Мина пробует кормить дочку, промокая маленький ротик одеялом и ночной рубашкой. Наклоняется вперед, пытается устроиться поудобнее. Миха видит волосы на висках, влажные от пота. Темные круги под глазами.
– Иди домой. Придешь завтра. Только не приходи в одно время с Луизой.
* * *
Снова Рождество, на этот раз с маленькой дочкой. За мокрыми окнами сверкают разноцветные огоньки, день сменяет ночь. Запах молока, исходящий от ребенка, и пряный аромат печенья, которое принесли друзья.
Миха часто просыпается сердитым, и только через несколько минут вспоминает почему. Летние события никак не связываются с тем тельцем, которое он укутывает в одеяла и пеленает. Скрюченные пальчики, длинные ноги, черные волосики. Дедушкина правнучка.
Школьные каникулы, ночные кормления, сумрачные дни. Недели летят. Передавая дочку из рук в руки, Миха с Миной улыбаются друг другу. Он притягивает ее так близко, как ему только позволено. Немного помедлив, она тоже его обнимает. Все опять поменялось.
Михаэль Лехнер, тридцать один год: брат, племянник, сын и внук. Школьный учитель. Гражданский муж и вот теперь отец.
Вот уже несколько месяцев, как Миха вернулся из Белоруссии, но с родней почти не виделся. Ничего никому не сказал, одной только Луизе. С бабушкой не встречался, и всего пару раз разговаривал с матерью. Первый раз в больнице, второй – по телефону, когда она просила его сходить проведать ома.
– На час или на два, Миха. Она недоумевает.
– Нет .
– Она все время спрашивает, не уехал ли ты куда. Она думает, что с тобой случилась какая-нибудь неприятность.
– Так и есть. Случилась.
– Я имею в виду, с ребенком. Она думает, мы что-то скрываем.
Миха прикусывает язык. В голове вертятся тысячи возражений. Сплошь колкости. Сплошь банальности.
– Михаэль!
– Нет.
Миха и Луиза часто спорят – рассказать ли все родителям или нет. Ссорятся каждый раз, когда Луиза приходит навестить Мину, а также в кафе, парках, на уличных перекрестках. Специально встречаются, чтобы поговорить, и все эти встречи заканчиваются руганью.
– Они все равно знают. Тебя не было больше месяца. Думаешь, они не заметили?
– Они не знают, куда я ездил.
– Не будь таким наивным. Они могли догадаться. Сопоставили детали, и все. Они не так глупы.
– Так что можно им все сразу и выложить, да? Сопоставить детали и тем самым лишить удовольствия поломать голову?
– Ну ты и говнюк!
– Да иди ты, Луиза. Они до сих пор не могут взглянуть правде в глаза.
– Почему же? Потому, что они не вопят и не орут об этом дни напролет, ежедневно?
– Как я, ты хочешь сказать?
– Да, вот именно.
Миха поворачивается отвязать велосипед. Луиза едет рядом, ее лица не видно.
– Они все равно знают, Миха. Оставь все как есть, ладно?
* * *
– Как ты хочешь ее назвать?
– Не знаю.
– Может, Дилан? Маму моего отца звали Дилан.
– Чудесно.
– Правда?
– Да. Да, правда. Красивое имя.
Миха смотрит на лежащую у него на коленях дочь: нежная кожа, темные глаза, еще неосмысленный взгляд.
– Дилан.
Придвигает лицо, и ее глазки расширяются. Нажимает кончиком пальца на середину ладошки, чтобы ощутить детскую хватку.
– Мы можем дать ей и немецкое имя.
– Нет. Дилан – хорошее имя.
Мина замолкает. Прошу тебя, не говори о Кете. Пусть лучше будет твоя бабушка. Моей не надо.
– Мне в голову никаких имен приходит.
– Ладно. Хорошо. Дилан так Дилан.
Мина улыбается. Кладет руку Михе на загривок.
– Дилан Лехнер.
– Дилан Лехнер.
* * *
Миха терпеть не может оставаться один.
Самое тяжелое для него время – дорога на работу и обратно. Он берет с собой в электричку книгу, подбирает забытые журналы и газеты, изучает рекламные объявления над головами пассажиров. Потом включает плейер. Музыка грохочет так, что соседи по вагону – сплошь жители пригородов – начинают коситься на Миху. Ничто не помогает. Миха не в состоянии ни на чем сконцентрироваться.
Фотография. Глядя на нее я могу сказать: это Аскан, мой покойный опа. Помимо прочего, муж моей ома. И отец моей матери, а впоследствии мой дед. И вместе с тем убийца. Откуда я знаю? Друг рассказал. Где доказательства? У меня нет прич ин этому не верить. Да, у меня нет фотографии, где бы он приставлял автомат к чьей-нибудь голове, но я не сомневаюсь, что такое было. И курок спускал. А как же! Объектив выхватывал кого-то другого, взводился затвор камеры, и на пленке оставалось другое пре ступление, другой еврей, убитый кем-то другим. Но опа стоял буквально в двух шагах.
Дома он проверяет тетради на кухне, в большой комнате, где угодно, лишь бы рядом были Мина с малышкой. Расстилает одеяло возле Дилан, раскладывает на полу ручки и тетради.
– Она совсем сонная. Я ее уложу.
– Я сам уложу. Чуть попозже, ладно?
– Ей нужен четкий распорядок, Миха.
– Может, пойдем погуляем? Вместе. А она поспит в коляске.
– Темно уже.
– Да нормально.
Мина смотрит в окно.
– Хорошо.
* * *
– Как Дилан? Как она?
– О тлично. Красавица. Прибавляет в весе.
Раз в два-три дня Миха с Луизой встречаются и вместе обедают. Они не договариваются, так само собой выходит. В одно и то же время, после занятий, в кафе возле больницы. Луиза вечно спешит, но каждый раз все повторяется в точности.
– У тебя все в порядке?
– Ага. А у тебя?
Они сидят в кафе у окна. Стоят холодные весенние дни, и стекла по краям и внизу запотели.
– Я на самом деле думаю, что мы никогда ничего не узнаем наверняка.
– Ты все время это твердишь, Луиза.
– Да. Но я хочу сказать, что мы далеко не уйдем, если только и будем делать, что задаваться этим вопросом.
– Это тебе непонятно. А я в том, что он делал, не сомневаюсь. Мне только хочется узнать, чувствовал ли он потом вину.
Миха в раздражении откашливается.
– Хотел ось бы еще разок посмотреть фотографии.
– Бабушкины?
– Да. Довоенные и послевоенные.
– Ну… Тогда тебе придется идти к бабушке.
Миха не отвечает. Ищет по карманам сигареты. С бабушкой они не виделись уже больше восьми месяцев.
– Да. Что ж. В любом случае, результата никакого.
– В смысле?
– Я их смотрела. Ничего там не углядишь.
– Когда ты смотрела?
– После твоего возвращения. Когда ты мне рассказал.
– Вместе с бабушкой?
– Разумеется, с ней.
– Она не заметила, что одной не хватает?
– Да. С медового месяца. Мы всю квартиру обшарили.
– Это я ее взял.
– А-а. Понятно.
Луиза помешивает суп.
– Все равно. Ничего по фотографиям не скажешь. Семейные снимки, не больше. Застолья. Счастливые лица. Ничего определенного.
Миха глядит на Луизу. Не знает, верить ей или нет. Верить не хочется.
– Однако он всегда смотрел в сторону. Заметила? На послевоенных снимках.
– Ну и?
– Разве это ни о чем не говорит?
– Нет. И вообще это неправда. Наверняка есть снимки, где он смотрит в камеру.
– Назови хоть один.
– Миха! Господи боже! Годовщина свадьбы. Тридцатилетие. Ома и опа в Кирхенвеге. В саду.
Миха пытается вспомнить. Он по-прежнему уверен, что Луиза ошибается.
– Значит, ты не считаешь, что его мучила вина?
– Нет. То есть я не знаю точно. Мы никогда не узнаем. Я просто говорю, что, возможно, он никогда не задумывался об этом.
– Он убивал людей.
– Хорошо, Миха. Просто выслушай. Возможно, так оно и было. Люди творили ужасные вещи. Шла война. Я их не оправдываю. Отнюдь нет. Но шла война, время было жестокое и непонятное, он не мог различить добро и зло и поступал дурно.
– Ну?
– Вот тогда люди делают ужасные вещи. Возможно. Я по-настоящему, конечно, не знаю, но, возможно, иногда они верят в то, что делают, либо как-то привыкают, а может, иногда и нет. Просто делают и живут дальше.
– И чт о с того?
– Как это «что с того»? Ты даже не задумался над моими словами.
– А я не хочу.
Миха припоминает тот снимок. Сад в Кирхенвеге. Он проступает все явственнее. Почти уже видно дедово лицо.
– Я только пытаюсь помочь. Нам обоим.
– Знаю.
* * *
Мина снова выходит на работу: на неполный рабочий день, посмотреть, как оно пойдет, говорит она. Они подгадали специально к пасхальным каникулам, чтобы Миха мог оставаться с Дилан и отводить ее в ясли. Начиная с одного-двух часов довести время до обеда, а потом и до того часа, когда Миха сможет забирать ее после своих занятий в школе.
Отдав малышку воспитателю, Миха, чтобы не возвращаться домой одному, идет в кафе напротив садика. Нужно постирать, погладить, сходить в магазин, но он сделает это потом, когда придет Мина и станет рассказывать новости дня. Утро он проводит за чтением, ест, пьет, следит за болтовней официанток у барной стойки, за входящими и выходящими посетителями. Какое облегчение забрать Дилан, окунуться в ее запах.
Интересно, деду тоже становилось хорошо от общения с детьми, а потом и внуками? Мутти и Бернт. Я и Луиза. Миха помнит дедовы руки, колени, запах мыла и сигарет. Дилан копошится в сумке на Михиной груди. Он стягивает с нее носок, рассматривает маленькие пальчики, ноготки, растирает ступни и надевает носок обратно. Он не заслуживал, чтобы ему было хорошо. От этой мысли веет правотой и невозможной жестокостью.
Проходит неделя, и вот настает день, когда Дилан надо оставить уже до часу дня. По выходе из метро у него появляется идея. Впереди невыносимо длинное утро, и он разворачивает коляску, спускается по ступенькам и бежит по платформе, чтобы успеть в отъезжающий поезд. Дилан моргает темными глазенками, когда они проезжают свою остановку и едут в центр, где Миха пересаживается на другую электричку и везет дочку на вокзал.
Покупает в киоске претцелей, в женском туалете меняет Дилан подгузник и садится на первый попавшийся поезд до Ганновера, хотя придется делать пересадку в Касселе и двадцать минут ждать.
– Мне нужно в Штайнвег.
Миха обращается к таксисту, перекрикивая плачущую Дилан. Она голодная, а Миха уже скормил ей захваченную из дома бутылочку. Таксист везет их быстро, мелькают широкие центральные улицы, незнакомые пригороды, дома послевоенной постройки.
Миха стоит на тротуаре с Дилан под мышкой. Он никогда здесь прежде не был, только видел фотографии. Ему известен номер дома и куча других подробностей фамильного прошлого. Пользы ни на грош. Непонятно, что он хотел найти, приехав сюда, в первое дедово пристанище после плена. После преступлений. По-провинциальному представительный дом стоит крепко и безучастно. Там живут чужие люди. Миха, смущенный и испуганный, стоит подле, а на его руках дочь заливается голодным плачем.
Из детства помнится только хорошее. Даже вспышки пьяной ярости, сожженные дедовы письма, фотографии, на которых дед отвел глаза, – все хорошо. Даже теперь, когда он точно знает, что и где делал опа, и то, что на снимках в музее, вполне возможно, его рук дело, – Миха, как ни пытается, не может свести все это воедино. Сознание вины, раскаяние, гордость, вызов, позор. И никакой определенности. Не за что зацепиться.
Факты, события, места существуют в отдельности, сами по себе, а Дилан плачет.
Усадив ее в коляску, Миха идет на поиски кафе или магазина, где бы можно было купить и подогреть воду и молочную смесь. Дилан никак не успокаивается, и его охватывает страх. Еще два с лишним часа на поезде. Дом за домом тянется улица, а в ушах звучат суровые слова Колесника. Нет вины и прощения тоже нет. Сожалеть об этом бессмысленно. Это не поддается жалким человеческим чувствам. Как там сказала Луиза? Люди просто совершают поступки и живут дальше.
Миха идет, Дилан плачет, магазинов нет.
Все это время. С самого начала этой истории – на семейном ужине, у бабушки на балконе, в библиотеке, где он читал и делал выписки. Многие месяцы Миха думал, что возможно разобраться во всем до конца, но здесь, в незнакомом пригороде, с голодным ребенком на руках, он вдруг понял, что все эти месяцы он ошибался.
* * *
– Когда я плачу – я плачу из жалости к себе. К себ е, а не к тем, погибшим.
Мина, раскачивающая перед дочкиным лицом яркой морской звездой, на мгновение нахмуривается. Она еще сердится за вчерашнее, за то, что он уехал, ничего не сказав, не взяв еды для Дилан, без особой цели. Мина берет себя в руки.
– Это ведь нормально.
– Ты правда так думаешь?
– Не знаю.
Дилан тянется ручонкой, но передумывает. Морская звезда танцует, на ее лучах бренчат колокольчики. Ее мягкое махровое тело сминается в пальцах Мины. Ногти сильно обкусаны.
– А ты о ком плачешь?
– Когда вижу кадры о холокосте?
– Да.
– О тебе. В тот миг. О себе. О ней. Пойду пройдусь, пусть поспит на свежем воздухе.
Мина размеренно ходит взад-вперед перед скамейкой в парке, пристроив малышку на плече. Миха смотрит на личико, лежащее на мягком шерстяном пальто матери. От утреннего холодка зарозовели щеки; ресницы, кажется, стали еще чернее и гуще.
– В юности я думала, как это чудовищно. Детишки потеряли родителей. Помнишь один снимок? Мальчик в Бельзене бежит по дороге навстречу союзным войскам? Совсем один.
– Помню.
– Теперь я думаю о родителях, которые потеряли своих детей. Детей в концлагерях расстреливали в первую очередь, так ведь?
Миха кивает.
– Я думаю, как это, должно быть, ужасно. Жить после такого. Продолжать жить без них.
Малышка засыпает. Михе хочется взять ее на руки, но боится ее разбудить. Мина останавливается и начинает тихонько, из стороны в сторону, раскачиваться.
– Ты на эти вещи смотришь иначе. Каждый смотрит по-своему. Ты любил своего деда. Ты узнал о нем нечто ужасное, и теперь тебе кажется, что больше его любить нельзя. Естественно, ты об этом и плачешь.
Мина укладывает дочь в коляску, и Миха, подоткнув в ногах малышки одеяло, качает коляску ногой.
– Все это чересчур логично, я знаю.
– Да.
– Логичной быть непросто.
– Да.
– А ведь он, ты помнишь, и хорошее делал тоже. Тебя любил, опять-таки.
– Я не в состоянии об этом думать, Мина.
– Ясно.
Она снимает с ручки коляски сумку и роется в баночках с кремом и упаковках подгузников.
– Что бы ты делала?
– В каком смысле?
– Если бы это был твой опа.
– Честно, Миха? Не знаю. Может, помочилась бы на его могилу. Прости. Я не знаю. Вполне возможно, я бы вообще о нем не вспоминала, даже хорошего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27