– Слава богу, никаких. Только на большой перемене местные бои за сферы влияния.
– Что ж, герр Лехнер, я голодна, а Мина сказала, что сегодня твоя очередь готовить.
Луиза опять заходится смехом, а Мина улыбается ему из другого угла комнаты.
– Неправда. Я просто сказала, что нужно дождаться тебя.
Поднимает бокал, чтобы произнести тост. Луиза тоже протягивает бокал, с улыбкой, которую Миха не в силах разгадать. Луиза, Луиза, Луиза. Боже.
– Ты что, хочешь остаться на обед?
– Ого! Мина! С тобой он такой же противный?
– Хватит, давайте готовить еду.
Мина подходит к холодильнику, открывает, и оттуда на кухонный пол падает свет… Из-под воротника у нее торчит этикетка, Миха дотягивается и заправляет ее внутрь.
– Доеду-ка я до мутти с фати, верну машину. Я недолго.
Луиза поднимается и наливает себе еще вина.
– Ты брал у мутти машину? Ты опять курил в маминой машине? Даже отсюда я чувствую, как от тебя пахнет, Миха. Она никогда тебя не ругает, но она терпеть этого не может, сам знаешь.
Михаэль ничего не отвечает, только улыбается и кивает. Сидящая рядом на полу Мина кладет ему на голень руку и подмигивает.
– Купишь хлеба? Нам нужен хлеб.
Михаэль вытряхивает пепельницы и первые несколько минут едет с открытым окном. Мутти и фати, Катрин и Пауль. Двое детей, внуков нет, женаты тридцать три года, живут за городом. В двенадцати километрах: это полчаса поездом, а на машине не больше двадцати минут. Ранний вечер, машин мало, автобан пуст. Пятнадцать. Мать накрыла стол в расчете на него.
– Хоть немного, а? Поешь и поедешь.
Мать Михаэля рано вышла на пенсию. И за полгода никак не может привыкнуть к безделью. «Я женщина молодая, – говорит она. – Мне нужно чем-нибудь заниматься». Каждую неделю у нее новое хобби. Предупредив по телефону Мину, Михаэль остается на ужин, а затем отец отвозит его домой.
– С тех пор как твоя матушка уволилась, она сама сходит с ума и меня сводит.
– Скоро твоя очередь.
– Она пусть работает, а я буду заниматься садом, изучать испанский, йогу, астрономию.
– Да ты просто завидуешь, фати, вот и все.
– Завидую? Много хуже, сын. Мне скучно.
Михаэль смеется, свет фонарей расплывается по стеклу. Фати. Родился в 1934 году, мутти – в 1941-м : один в начале, другая – в середине всего этого. Отец немного успокоился. Расспрашивает о школе, о Мине, но Михаэль видит, как в его глазах срабатывает переключатель: с воскресенья на понедельник, с дома на службу, с сына на работу. Михаэль говорит, что заедет через неделю, привезет Мину, привезет вина. Отец улыбается, автоматически поднимается стекло, и он уезжает, устремив взгляд в день грядущий.
Утром, перед уходом на работу, Мина будит Михаэля. За окном еще темно. Он слышит запах кофе; во рту – привкус сигарет. Опять. Он сжимает губы, когда она его целует.
– Вечером у Сема день рождения, помнишь? Я приду прямо с работы.
Одеваясь, он смотрит, как она на велосипеде переезжает улицу.
Ясмин Деврим; Мина; физиотерапевт; любовь всей моей жизни.
Миха варит кофе, ест рогалик с медом. Я и Луиза, фати и мутти, ома и опа. Опа, и оп а, и опа. Стоя у окна, полусонный Миха ткет семейные нити – лицо, изнанка; перечисляет, вносит в список, пробираясь вглубь и вширь.
Опа Аскан. Опа Аскан. Опа Аскан Белль.
Хотя все это происходит где-то внутри, на автомате, это не совсем бессознательный процесс. Михаэль хорошо ориентируется в своих воображаемых картах. Он четко знает, куда они его ведут.
Сегодня первый день августовских каникул. Михе бы проверять тетради, приготовиться ко дню рождения, купить Мининому брату подарок. А он под дождем катит в университет. Идет в библиотеку. Садится к компьютеру и вызывает каталог. Набирает «холокост», выписывает индексы и находит полки. Сегодня он только читает корешки. Черное, золотое, красное тиснение. Зеленые, коричневые, синие переплеты. Бесконечные полки.
* * *
Почему именно теперь?
Михаэль все время задает себе этот вопрос.
Мы узнали о холокосте еще в школе. Ездили в ближайший лагерь, смотрели документы, писали сочинения. Я помню, как плакал наш учитель. Дело было в лагере. Он вышел на улицу, пока мы ели там в столовой. Мы думали, что он пошел покурить, но когда он вернулся, у него были красные глаза.
Миха не помнит, плакал ли он сам. Думаю, что не плакал.
Недавно отмечали день рождения дяди Бернта, маминого младшего брата. Всей семьей ходили в ресторан.
О войне, о холокосте не говорили; они вообще не говорили о прошлом. Только о вехах семейной истории: рождении детей, свадьбах, смертях. И вдруг Миха осознал разницу в возрасте: между рождением мутти и Бернта прошло четырнадцать лет. Дочь до войны, а сын после. Миха никогда раньше об этом всерьез не задумывался: Бернт был всегда просто Бернтом, одновременно и дядей, и двоюродным братом.
Мама и дядя. Они угадывают настроение друг друга, заканчивают друг за друга фразы. Брат и сестра. А ведь они с Луизой совершенно разные. Их разделила война. Так говорит ома: их разделила война, но они все равно нашли друг друга. Это ее обычный тост, когда она пьет за детей. За детей, которые сделали ее такой счастливой.
– Но война была всего шесть лет.
Так сказал Миха оме в следующее воскресенье, сидя в ее высоком птичьем гнезде.
– Не четырнадцать.
Они стояли на балконе. Там она могла вдыхать разлитый в воздухе запах августовских листьев.
– Опа вернулся под Новый 1954 год. Он ведь состоял в Waffen SS.
Она сказала так, будто Михаэль всегда это знал.
– Он ушел в сорок первом, попал к русским, и я тринадцать лет его не видела.
SS. Никто ему об этом никогда не рассказывал. Он стоял подле омы на солнышке и смотрел вниз на зеленый с золотом парк. Почему русские так долго держали опа в пле ну?
Ему раньше и в голову не приходило спросить.
* * *
Спустя неделю после дня рождения Сема Михаэль снова идет в библиотеку. Выходит из школы после полудня и направляется в центр. В университетском дворе пусто, тротуары чисто выметены. Уже стемнело, воздух сухой, холодный и пахнет снегом.
Люди в библиотеке молча работают за многочисленными компьютерами. Михаэль знает, где стоят книги, но снова ищет по каталогу. «Фашист»: на экране высвечиваются ссылки 1–12 из 1547. Идет в кафе, берет кофе и претцель. Непонятно, за что браться в первую очередь.
Михаэль бродит вдоль стеллажей. В этом отделе он один. В дальнем углу зала библиотекарша расставляет книги. Он идет вдоль стеллажей с книгами. Пробегает глазами верхний ряд, средний, нижний, выдергивает наугад, что под руку попадется. Руки уже начинают болеть. Он кладет стопку книг рядом с собой на пол и продолжает поиск. Теперь он читает аннотации, сведения об авторах. Академики, историки, уцелевшие на войне, их дети. Евреи, американцы. Изредка немцы. Много книг на английском языке. Михаэль преподает английский; свободно на нем читает. Стопка книг рядом с ним растет.
Потом он начинает раскрывать одну за другой книги и читать посвящения. Сиротливые имена на пустой странице. Часто это имена родителей, бабушек или дедушек. Михаэль понимает, что они умерли. Погибли.
На другой полке стоят дневники. Американские служащие, журналисты; какая-то немка. Из того же города, что и ома. И родилась в том же году.
В три захода Михаэль переносит книги на стол к окну. Библиотекарша медленно приближается. Тележка ее почти опустела. За окном темноту пронзает желтобелый свет фонарей. Михаэль спускается вниз, чтобы позвонить Мине, но включается автоответчик. Он говорит: «Я буду поздно; ешь без меня». Наспех выкуривает на крыльце сигарету.
Библиотекарша стоит, склонившись над отобранными Михаэлем книгами, она явно не ожидала его увидеть.
– Вы вернулись?
Коротко, сухо улыбается, отходит к полкам. Михаэлю становится неловко: а вдруг она прочла заголовки? Тут же себя одергивает: «А что еще здесь можно читать?» И все же поворачивает книги корешками к стене.
В его распоряжении три часа. Михаэль читает подряд, начиная с верхней книги, делает выписки. Вот дневник с многочисленными газетными вырезками. Написан каким-то американским журналистом: жил в Берлине до войны, потом туда вернулся. Толкует об идеологической обработке, беспрекословности, давлении улицы: антисемитизм в школах, на плакатах, в переполненных городских трамваях. Михаэль читает с щемящей тоской; перечитывает, выписывает.
Места все заня ты, входит пожилая женщина. У нее тяжелые сумки, но никто не встает. Журналист рассержен, он уступает место, но женщина не садится. Как будто не замечает. Другой мужчина говорит «не беспокойтесь» и кончиком зонта чертит на полу, у ног женщины, букву «Е». Т а стоит у самого выхода и молчит. Обижена? На остановке выходит и идет по улице. Мужчина с зонтом хохочет. Плюет ей вслед из окна.
Доставая следующую книгу из стопки, Миха пробегает глазами написанное. И на миг замирает в тревоге. Его записи бледны; просто слова на бумаге. Он пишет снова; отчетливее, пронзительнее, надавливая на ручку. Подчеркивает: плюет и хохочет, но и эти усилия не дают результата; все неправильно. Записи должны говорить о большем, не хуже, чем книги. Должны что-то сообщать о нем самом. Но кроме неловкости, демонстрировать нечего; отклик не получается.
Миха задумывается. Это была еврейка. Но когда он записывает слова, они становятся холодными и безразличными, и он торопливо переворачивает страницу.
* * *
Михаэлю делается страшно. От библиотечной тишины; от холодной отстраненности своих записей. Он решает пойти домой.
Когда он заходит, Мина висит на телефоне, болтает с подругой. Голодный, Михаэль лезет в холодильник за едой. Идет с тарелкой в прихожую, ест и смотрит, как Мина болтает по телефону. Она машинально чиркает ручкой; кончики пальцев и тыльная сторона ладони в черной пасте. Говорит по-турецки, потом по-немецки, потом опять по-турецки. Потом вместе с Михой забирается в ванну. Он хочет рассказать ей о записях и о том, как они его напугали, но Мина бросается пересказывать ему подружкины сплетни, строит планы на выходные. Миха слушает, отмывая ее кожу от чернил. Я ведь толком ничего не нашел. Думает про себя. Тут и рассказывать, наверное, нечего. Завтра суббота, а пока он лежит в теплой ванной, обняв Мину, и с облегчением предвкушает время, которое они смогут провести вместе.
* * *
Когда Миха вспоминает своего опа, на ум первым делом приходит только хорошее.
Я был у него единственным внуком. Когда я родился, опа нарисовал для меня картинки: п тичек, лошадок и белку. Рисовал в госпитале синей шариковой ручкой, разговаривал со мной, лежащим в кроватке.
Михаэль столько раз слышал эту историю, что она стала будто его собственным воспоминанием. Он хранит эти рисунки в коробке в шкафу, над обувной полкой. Картинки красивые: тщательно прорисованные и изящные. Белка держит в лапках орех, а на хвосте видны крошечные штрихи синей пастой, с годами размазавшиеся.
* * *
Еще у Михаэля есть две фотографии, где он вместе с опа.
Одна из них черно-белая. На ней Михаэль еще совсем младенец. Опа – в черном костюме, а Михаэль – в крестильной рубашке. Опа стоит и держит на руках Михаэля, который с удивлением смотрит на него снизу вверх. Тянется ручонкой к дедову лицу, а опа улыбается ему, подняв брови. Предполагалось, что это будет торжественный портрет, но опа, кажется, забыл про фотографа.
– Это-то мне в этой фотографии и нравится.
Так сказал Михаэль Мине, впервые показывая ей снимок.
– Понимаешь, ему полагалось бы смотреть вперед. А он смотрит только на меня.
Говоря это, Михаэль покраснел, а Мина расхохоталась, но она видела, что он прав. И Михаэль улыбнулся, несмотря на багрянец на щеках, потому что он тоже это видел.
На второй фотографии они сняты незадолго перед тем, как Миха пошел в школу. Незадолго до смерти опа . Эта фотография цветная, сделана за семейным столом, опа без пиджака, а Михаэль в пижаме – оранжевой с голубым.
– Пора было ложиться спать. Я пришел сказать «Спокойной ночи», а опа разрешил мне остаться.
На снимке Михаэль сидит, болтая ногами, у опа на коленях и улыбается в объектив. За ними, повернувшись лицом к камере и подняв бокал, хохочет дядя Бернт. Опа обхватил Михаэля руками за живот и тоже улыбается, но в камеру не смотрит. Он видит только мальчика, сидящего у него на коленях; на столе оставлены снедь и вино, и фотограф снова позабыт.
* * *
Почему не раньше?
Новый вопрос вертится у Михи в голове.
Я давно должен был этим заинтересоваться.
* * *
В субботу после обеда Миха с Миной едут к ее родителям. Это недалеко, но на улице холод, поэтому они садятся в автобус. С утра Мина купила булочек, и из бумажного пакета, что у нее на коленях, аппетитно пахнет сладким. Мать Мины обожает немецкие булочки; по мнению своего мужа, чересчур.
Он приехал сюда тридцать лет назад, работал, как вол, копил деньги, чтобы перевезти к себе жену и детей. Его семья, его корни в далекой стороне, но работа, круг общения, внуки – все в Германии, все – в пяти минутах езды друг от друга.
Минин отец говорит: «Я турок, этого не изменишь». Германия – страна расистская, этого не изменишь. Это не претензия с его стороны. Он говорит это не для того, чтобы мне стало неловко. Михаэль успокаивает себя и все-таки не знает, куда себя деть. Он сидит с яблочным соком в одной руке и печеньем в другой, зажатый с трех сторон. Отец Мины смотрит на него и улыбается.
– Миха, сынок, страна, в которой мы живем, и хорошая, и плохая.
* * *
Они меня любят, Минины родители. Любят моих родных. Они хотят, чтоб мы поженились. Ее мать мне сказала. Она попросила меня поговорить об этом с Миной, но Мина отказала.
Этим вечером Михаэль спросил ее снова, когда они шли домой через парк.
– Нет.
Улыбнувшись, она взяла его за руку.
– Я не хочу выходить замуж. Ты же знаешь.
Михаэль все время ее спрашивал, и она всегда отказывала. Но теперь это беспокоит его не так, как прежде.
– Ты турчанка или немка, Мина?
– О боже. Именно об этом отец говорил на кухне? Я просто уверена.
– И все-таки мне интересно. Могла бы ты определить, немка ты или турчанка?
– С точки зрения гражданства или с точки зрения меня самой?
– Тебя, разумеется. За будь о гражданстве.
– И то и другое. И турчанка, и немка. Все вместе.
Хохочет.
– А в первую очередь? Немка или турчанка?
Мина смотрит на него. Под деревьями темно, но Миха видит, что она улыбается.
– Обещай, что не скажешь моему отцу. И моим братьям.
– Обе щаю.
– Немка. Немка-турчанка:
Опять хохочет.
– Представляешь, какое было бы у отца лицо, услышь он такое? На первом же самолете – в деревню и замуж за первого попавшегося кузена.
– Даже так?
– Во всяком случае, это бы ему не понравилось.
– Нет.
– А ты как думаешь, кто я?
– Немка-турчанка.
Она кивает с довольным видом. И Миха кивает. Но про себя думает: «Турчанка-немка», – и это его беспокоит. Это беспокоит его и наутро, когда он выходит из дома.
* * *
Следующие две недели Михаэль ежедневно после школы ходит в библиотеку. Мине говорит, что готовит учебную программу на будущий семестр. Он боится ей сказать, чем занимается на самом деле. Вдруг он найдет деда Аскана в одной из книг, вдруг бросит все прежде, чем найдет его? Он молчит и по той, и по другой причине. По обеим сразу.
Waffen SS. Элита армии. Герои передовой. У Михаэля целый список их побед: Демьянск, Харьков, Курск. На листах воображаемых карт в голове Михаэля появляется все больше имен, новых дат и связей. Но с ними удлиняется и список преступлений. O radour, Le Paradis. Еще тогда, когда они уничтожили варшавское гетто.
Теперь он читает систематично, не так беспорядочно, как прежде. Он изучает книги так же, как вычерчивает в уме свои воображаемые карты: читает сноски, находит ссылки на другие книги, статьи, смотрит по каталогу. Если они есть в наличии, читает. Если их нет, вносит в отдельный список, чтобы потом, когда-нибудь, поискать в других библиотеках. У него скопилась уже стопка блокнотов.
На фотографии тяжело, мучительно смотреть, и все-таки Миха нарочно их отыскивает. Целая обойма улик – вклейка посередине книги. Описания, объяснения бледнеют рядом с тем, что раскрывают снимки.
скулы
нос
лоб
манера держать сигарету (прятать ее в ладонь)
Миха не находит дедова лица. Молодой Аскан Белль. Все – молодые немцы с автоматами и евреи – кажутся на него похожими и ни один не похож по-настоящему.
* * *
Луиза старше. Она помнит опа лучше меня.
– Он был пьяница. Орал, бил стекла, гадил в постель.
– Ты это помнишь?
– Не я. Танта Инга. Бернт рассказывал ей, а Инга мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27