Он говорит, а она его не понимает.
– Ты не должна никому говорить. Даже Лизель. Даже Петеру. Никогда.
– Юри.
– Обещаешь? Пожалуйста, пообещай, что никому не скажешь.
– Что ты спрятал?
Лора помогает поднять плиту на полу. Мокрицы бросаются врассыпную и забиваются в щели, а в ямке у основания стены уютно лежит Томасов бумажник. Маленький коричневый бумажник из потрескавшейся старой кожи.
– Я спрятал его только для того, чтобы Томас не ушел. Я не хотел его сердить. Он теперь будет сердиться на меня, Лора?
Юри плачет, все никак не остановится. Лора вытаскивает бумажник из тайника и, раскрыв его одеревеневшими пальцами, высыпает содержимое на пол. К ногам ложится клочок ткани с нашитой с одной стороны желтой звездой. Под ним оказывается еще один такой же клочок, тоже оторванный, тоже разлохмаченный, со знакомыми цифрами на засаленных нашивках. Еще в бумажнике лежит тонкая серая карточка, согнутая вдвое, а внутри нее – бумажка с фотографией и большим черным штампом. Юри наблюдает, как Лора рассматривает снимок на свету.
– Ты знала?
– Что?
– Это не его.
На снимке изображен темноволосый мужчина с ввалившимися глазами. Снимок смазанный, потертый, мятый. На первый взгляд кажется, что это Томас. Даже приглядевшись, Лора видит его резкие скулы, линию подбородка. Аккуратно расправляет на неровном полу документы и тряпицу. Слабость в запястьях; бумага совсем ветхая. У человека на фотографии мягкий рот. Возможно, это не Томас, возможно, Юри прав.
– Он их взял себе. Ему пришлось взять. Когда американцы пришли и всех освобождали.
– Томас все это украл?
– Не надо, Лора. Он сказал, что в этом нет ничего страшного. Понимаешь, тот человек был еврей. Он был уже мертвый.
Лора безотрывно вглядывается в лицо на снимке. Изможденные черты, приоткрытый изящный рот, глаза опущены, почти закрыты. Уже мертвый. Лора смотрит в документы, но имя засалилось, стерлось в бесконечных нервных сворачиваниях.
– Томас сказал, что американцы любят евреев, поэтому ему пришлось воспользоваться этими вещами и притвориться.
– Это он тебе рассказал?
– Он говорил, что ты обо всем знаешь.
Юри сидит на земле, подтянув колени в груди, и наблюдает за Лориной реакцией. Что тебе от меня надо? Живот снова начинает сводить судорогой, слюна на языке становится кислой. Она сплевывает, свесив голову между колен, рядом дрожит, как в лихорадке, Юри.
– Томас сказал, что люди сейчас озлобленные и что безопаснее выдавать себя за другого человека. Я сказал, что он мог бы жить с нами и тогда никто бы о нем ничего не узнал.
У Юри красные глаза и челюсть выдвинута вперед. Лоре больше невмоготу его слушать.
– Мы все это сожжем.
– Он сказал, что он мне брат, Лора.
– Я это знаю. Я знаю. Мы все сожжем, а потом пойдем домой.
Из остатков дров Лора разводит на камнях костер. Складывает туда вещи мертвого человека: бумажник, фотографию, засаленную полоску бумаги, где раньше стояло имя, и уцелевшие обрывки одежды. Пламя лижет края ткани, и полосатая материя сначала чернеет, а потом вспыхивает. Лежащие на самом верху документы долго остаются нетронутыми, но наконец тоже начинают гореть. Обугленные края загибаются на худое лицо на фотографии, а когда они отпадают, мертвого мужчины больше нет.
Во дворике вокруг костерка сгущается темнота. Юри по-прежнему дрожит, а Лора, вся мокрая, сидит, отодвинувшись от жара, в стенном провале. Что тебе от меня надо? Она пытается понять, что к чему: Томас и тюрьмы с трупами; ложь и фотографии; евреи и могилы; газеты с военными парадами и то, что на самом деле не так плохо, как об этом говорят. И все это вертится вокруг мутти и фати – и значки в кустах, и пепел в печке, и мучительное чувство, что Томас прав и неправ, что он и хороший, и плохой одновременно.
* * *
Солнце едва показывается из-за деревьев мейеровского сада, а Лора уже натягивает ботинки. Юри заснул всего час или два назад, глаза распухли от слез. Лизель садится на постели, но Лора говорит ей, что завтракать еще рано. Когда будет пора, она вернется и их разбудит. В прихожей Мейеров слышно Лорино дыхание, и на покрытой инеем аллее, ведущей к бабушкиному дому, остаются ее следы. Вибке с заспанными глазами отпирает дверь и варит горький желудевый кофе, который Лора пьет, пока ома одевается. Ни свет ни заря бабушка и внучка спускаются к озеру.
Они стоят на молу, под ногами поскрипывает подмерзший песок.
– Почему мутти и фати сидят в тюрьме, ома?
– Они не сделали ничего плохого.
Ответ следует не сразу. Лора смотрит ома в глаза, серые и спокойные. Ни ругани, ни вопросов о том, что случилось вчера. Вернулись затемно, все в известке, пропахшие дымом. Тайна вот-вот сорвется у Лоры с языка, но ома выдерживает паузу.
– Я тебе уже говорила. Разве нет, Ханна-Лора? Я тебе это сказала, и ты должна была помнить.
Ома берет Лору за руку, перчатка, мягкая на ощупь, скользит по коже. Тайна принадлежит не только ей, но и Юри тоже. И Томасу.
– Все теперь по-другому, Лора. Но все равно, твой отец хороший человек.
* * *
С каждым днем холодает.
От солдат Лора набирается английских слов: butterscotch Butterscotch – род конфет из масла и жженого сахара (англ.).
, chocolate Chocolate – шоколад (англ.).
, но больше всего ее веселит слово humbug Humbug – обман (англ.)
, так похожее на «Гамбург».
Юри вскоре находит себе приятелей. Мальчишек такого же возраста, с которыми, хотя ома и ругается, он играет на развалинах «в войнушку». Лора наблюдает, как он выбегает из своего укрытия и несется через руины. Падает и снова затихает. Отсчитывает секунды на пальцах.
Один раз Лора возвращается в подвал, чтобы проверить, не осталось ли чего в золе или в перевернутых коробках. Ничего. Только в углу, где Томас спал, валяются одеяла. Лора берет ведро, идет за водой на колонку и стирает во дворике постель. Она плачет, из головы не выходят значки и фотографии, Лоре тошно и одиноко.
Проезжает трамвай. Звук удаляется, и на руины снова опускается тишина. Лора прижимается лбом к холодному металлическому ободу, закрыв глаза и погрузив руки в ведро. Выплескивает ледяную воду на плиты и погребает мокрые одеяла под камнями из ближайшей груды.
Мутти присылает адрес фати и свою фотографию, где она сидит на скамейке возле какого-то здания. Отекшие руки сложены на коленях. У нее круглое лицо, коротко стриженные волосы и непривычная одежда. Лора вешает снимок на стену в их комнатушке. Юри с Лизель, стоя у фотографии, молча рассматривают маму.
– Она вернется из английского лагеря на будущий год.
– Мы можем поехать к ней в гости?
– Может быть. Думаю, да.
– А она будет такая, как на фотографии?
– Конечно, такая.
– А как выглядит фати, Лора?
– Ты разве не помнишь?
Зевнув, Юри мотает головой. Лора старается долго не раздумывать.
– Он вот такого роста, и волосы у него такого же цвета, как у тебя.
– Но у меня волосы разные. Летом они светлые.
– И у фати тоже. А зимой темные, как твои.
Юри начинает задавать много вопросов, но скоро засыпает. Лизель слушает Лору и впервые за много недель улыбается. Лора старается дышать ровно, но сердце стучит все сильнее. Раздеваясь, она описывает мужчину под стать новой, покруглевшей, счастливой мутти, который заменит того – сожженного, закопанного, взорванного.
Из огня глядит на нее лицо Томаса. Прячется за черную завесу пепла и исчезает.
* * *
Теперь зима. Вот уже полгода, как окончилась война. Настает Лорин день рождения: пять недель, как ушел Томас; два месяца, как пришло первое письмо от мутти; больше четырех месяцев, как умер Йохан.
Юри с Петером дарят ей по ленте для волос – Лора знает, фрау Мейер отрезала их от занавесок. Лизель много недель экономила свою порцию сахара и собирается с помощью Вибке испечь пирог. Ома обещала туфли, как только появятся, а пока купила билеты на паром.
– Один для тебя, один для Юри, schatz Schatz – сокровище (нем.).
. Петера пустят бесплатно.
Ома провожает их до трамвайной остановки и машет вслед. Они едут мимо того места, где находился подвал Томаса, и Лора глядит на Юри, но тот даже не смотрит по сторонам. Доезжают на трамвае до Хауптбанхоф, а потом, петляя, пешком бредут по городу. Пепельно-серое небо кажется плоским, осунувшимся. Холод пробирается под одежду. Лора ведет братьев вдоль тихих каналов к центру города, потом они поворачивают и идут к озеру. Обходят разрушенные мосты, срезают напрямик там, где от взрывов пролегли насыпи.
– Раньше здесь были дома, Юри. Между тем каналом и озером всюду стояли дома. Видишь? Даже сейчас видно, что все развалины лежат квадратами.
– Когда это было?
– До бомбежек.
– А сколько тебе тогда было лет?
– Сколько тебе сейчас.
– А мне сколько было?
– Столько, сколько сейчас Петеру.
Над озером дует резкий ветер, и Лора укутывает Петера в пальто. Они стоят, повернувшись спиной к темной воде, возле Юнгфернштиг и ждут, когда придет пароход и отвезет их домой. Перед ними расстилается центр города. Почернелый, разрушенный, но жизнь кипит. Все меняется, и старое погребено под новым. Лора садится с Петером на скамью и показывает Юри на груды развалин.
– Там построят дома. Наверху, где сейчас мусор.
– Зачем?
– Чтобы в них жили люди, глупышка. Не могут же люди жить в руинах до конца своих дней.
– А мы будем жить в новом доме?
– Будем.
– С мутти.
– И с фати.
– Фати в тюрьме.
– Да, но когда он вернется, мы опять будем жить все вместе.
Они поднимаются на паром и садятся на корме, подальше от ветра.
– Где сейчас Томас, Лора?
– Не знаю.
Лора смотрит на брезент и на веревки, впившиеся в туго натянутую ткань.
– Он вспоминает о нас?
– Не знаю.
– Сколько мне будет лет, когда мы переедем в новый дом?
Раздраженная его вопросами, Лора пожимает плечами. Впереди видны другие пассажиры, тоже попрятавшиеся от ветра. Поэтому позади палуба пустынна.
– Столько, сколько тебе сегодня?
– Я не знаю, Юри, когда это произойдет.
Лора наклоняется, и лицо обжигает ветер. Ледяной воздух студит зубы, когда разговариваешь, и путается в волосах.
– А тебе будет столько, сколько тогда Томасу?
– Нет, потому что он всегда будет старше меня, глупышка.
Юри заливается смехом, а Лора встает. Юри тоже поднимается, но Лора оставляет его с Петером, а сама выходит. Ветер носится по палубе, норовит сбить с ног, все тело напряжено. Чтобы устоять, Лора хватается за поручень. Далеко внизу медленно вспенивается темная вода. Лора высоко поднимает голову, подставляя свое хрупкое тело порывам ледяного ветра, чувствуя, как воздушные потоки будто тянут ее за руки, кружась в сумасшедшем вихре.
Не отпуская поручня, Лора пробирается за каюту, где нет ни Петера, ни Юри с его вопросами, нет никого. Она оказывается одна на носу парома, скрытая от чужих глаз.
Оставшись наконец наедине с собой, она целиком отдается во власть ветра. Отпустив сначала одну, потом вторую руку, стоит твердо, обратив лицо к берегу.
Лора смотрит вперед и видит, как будет тихо в доме у бабушки, как улыбнется Вибке, а Лизель принесет пирог. Видит время, когда не будет больше руин, а будут только новые дома, и она больше не сможет вспомнить, как тут все было раньше.
Она стоит, а ветер обжигает лицо, забирается под одежду. Лора не смотрит на воду, видит только далекий берег впереди. Расстегивает пальто – пусть его развевает ветер, пусть закладывает уши. Широко открывает рот – пусть зима проникает в легкие, наполняя острым холодком.
Лора слушает воздух, ощущает, пробует на язык. Ничего не видно, из зажмуренных глаз текут горячие слезы.
Миха
Дома, август 1997-го
От автомобильной стоянки до места, где живет бабушка, идти прилично, и молодой человек промочил ноги. Высотка ярко белеет на фоне зеленых газонов. В солнечную погоду ее обитатели медленно прогуливаются парами по желтым дорожкам, посыпанным гравием, а ома сидит у себя на балконе, на двенадцатом этаже. В такие дни молодой человек останавливается на траве и, отсчитав восемь окон вниз и три вбок, машет рукой и ждет крохотного пятнышка, мелькающего ему в ответ. Сегодня дождь, и молодой человек шагает в одиночку.
Это Михаэль. Его ома зовут Кете, она жена покойного Аскана.
Ома Кете и опа Опа – дедушка (нем.).
Аскан.
Когда он вписывает свое имя в книгу, сиделка за перегородкой улыбается ему как доброму знакомому. От тепла в вестибюле запотевают очки. Пока он ждет лифта, вода с волос капает за шиворот.
В последнее время Михаэль занялся составлением родословного древа. В очередях, поездах, в минуты досуга он рисует в голове схемы, пласты времени и места, выстраивает стройную паутину дат и родственных отношений, которую можно мысленно плести, заполняя ею свободные уголки дня.
Ома Кете и опа Аскан. Поженились в Киле в 1938 году. Двое детей. Мутти Катрин, город Киль. 1941 г од. – Позже – онкль Онкль – дядя (нем.).
Бернт. В Ганновере, после войны, когда опа вернулся с войны.
Когда Михаэль выходит из лифта, ома уже стоит в дверях. Машет ему через весь коридор и кричит: «Я увидела, что ты идешь. Пробираешься под дождем». Он снимает очки, и ома протирает их подолом фартука. Приносит ему одно полотенце для волос, другое – вытереть ноги. Ботинки оставлены у дверей, носки развешены на калорифере.
Михаэль высокий, а ома совсем стала маленькая: ее макушка уже не достает ему до плеча. Наливая сливки в кувшин, раскладывая на тарелке пирожные, Михаэль испытывает обычное воскресное потрясение при виде того, насколько ома постарела. Родилась в 1917 году, за пятьдесят лет до меня, за двадцать четыре – до мутти, своей дочери. На пять лет позже опа. Сегодня у ома, когда она говорит, дрожат пальцы. Михаэль сжимает их в своих холодных от дождя руках, и бабушка улыбается.
Всю неделю Михаэль вырезает для ома статьи из газеты и приносит с собой. Выкладывает их на столе, покрытом красной вощеной скатертью, до сих пор пахнущей старым бабушкиным домом. Пока Михаэль ест, ома водит по строчкам трясущимися пальцами. Хотя до Рождества еще несколько недель, сегодня выпечка с глазированными фруктами и марципаном. Перед Михаэлем, по всей стене, висят портреты бабушкиных дядьев, умерших, когда она была еще девочкой. Темные картины маслом, изображающие юношей в военной форме. Мамины внучатые дядья. Мои, наверное, прадеды. Im Krieg gefallen, павшие на войне. Не на той, где воевал опа, а на той, что была раньше.
Дождь стучит по стеклу, Михаэль проходит по маленькой квартирке и зажигает лампы. Был бы сегодня погожий день, ома повела бы его на балкон полюбоваться видом на город. Штадтвальд, Волькенкратцер и Майн. «Из моего „птичьего гнезда“ я могу видеть вечность», – сказала бы она. Михаэль посмотрел бы на лес, на реку, на далекие небоскребы и согласился.
Но вместо этого они играют в долгую карточную игру. Ома выигрывает, тут и день заканчивается. Положив в карман ключи, ома провожает Михаэля до первого этажа. В лифте закладывает уши, и они улыбаются. «Не очень-то здорово жить на такой высоте», – говорит ома. «Зато подумай, сколько бы мы всего не увидели», – отвечает Михаэль, и она заливается смехом.
Тонштрассе; Вайнерштрассе; Штайнвег; Кирхенвег; Кастаниенале. Михаэль на ходу вспоминает бесчисленные бабушкины адреса. Киль, Киль, Ганновер, здесь, здесь. Три посередине – с опа, первый и последний – без него.
На полпути к автостоянке он оборачивается, и ома машет ему с порога. Не уходит до тех пор, пока он не садится в мамину машину. Отъезжая, он опускает стекло и тоже ей машет.
Когда Михаэль приходит домой, Мина стоит в раскрытых дверях и смотрит, как он поднимается по лестнице. Последний пролет он преодолевает медленно, чтобы успеть ее рассмотреть. Улыбаются.
– Я увидела, что ты идешь.
От нее пахнет спиртным. От самого Михаэля пахнет сигаретами.
– Мы открыли вино.
– Мы?
– Луиза. Мы с Луизой.
Моя сестра; на три года старше, единственная внучка, врач. Луиза кричит из кухни, пока он снимает пальто.
– Мина рассказала, что ты на прошлой неделе возил мутти и фати пообедать, это здорово. Только скажи, мне просто интересно, как это ты забыл пригласить меня?
Она смеется, но Михаэль знает, что она обиделась. И ответ ей толком не нужен, просто она хочет дать ему это понять. Он улыбается и пожимает плечами. Вот черт! Налив ему вина, Мина возвращается на прежнее место. Они с Луизой сидят на подоконнике рядом с калорифером, через запотевшее стекло виднеется вечернее небо. Почти совсем темно, но они сидят без света. Михаэль становится у холодильника, на другом конце кухни.
– Как ты вообще, Луиза?
– Замечательно, спасибо, Михаэль. А ты?
– Непл охо. Хорошо.
– Как в школе? Какие страсти кипят в учительской?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Ты не должна никому говорить. Даже Лизель. Даже Петеру. Никогда.
– Юри.
– Обещаешь? Пожалуйста, пообещай, что никому не скажешь.
– Что ты спрятал?
Лора помогает поднять плиту на полу. Мокрицы бросаются врассыпную и забиваются в щели, а в ямке у основания стены уютно лежит Томасов бумажник. Маленький коричневый бумажник из потрескавшейся старой кожи.
– Я спрятал его только для того, чтобы Томас не ушел. Я не хотел его сердить. Он теперь будет сердиться на меня, Лора?
Юри плачет, все никак не остановится. Лора вытаскивает бумажник из тайника и, раскрыв его одеревеневшими пальцами, высыпает содержимое на пол. К ногам ложится клочок ткани с нашитой с одной стороны желтой звездой. Под ним оказывается еще один такой же клочок, тоже оторванный, тоже разлохмаченный, со знакомыми цифрами на засаленных нашивках. Еще в бумажнике лежит тонкая серая карточка, согнутая вдвое, а внутри нее – бумажка с фотографией и большим черным штампом. Юри наблюдает, как Лора рассматривает снимок на свету.
– Ты знала?
– Что?
– Это не его.
На снимке изображен темноволосый мужчина с ввалившимися глазами. Снимок смазанный, потертый, мятый. На первый взгляд кажется, что это Томас. Даже приглядевшись, Лора видит его резкие скулы, линию подбородка. Аккуратно расправляет на неровном полу документы и тряпицу. Слабость в запястьях; бумага совсем ветхая. У человека на фотографии мягкий рот. Возможно, это не Томас, возможно, Юри прав.
– Он их взял себе. Ему пришлось взять. Когда американцы пришли и всех освобождали.
– Томас все это украл?
– Не надо, Лора. Он сказал, что в этом нет ничего страшного. Понимаешь, тот человек был еврей. Он был уже мертвый.
Лора безотрывно вглядывается в лицо на снимке. Изможденные черты, приоткрытый изящный рот, глаза опущены, почти закрыты. Уже мертвый. Лора смотрит в документы, но имя засалилось, стерлось в бесконечных нервных сворачиваниях.
– Томас сказал, что американцы любят евреев, поэтому ему пришлось воспользоваться этими вещами и притвориться.
– Это он тебе рассказал?
– Он говорил, что ты обо всем знаешь.
Юри сидит на земле, подтянув колени в груди, и наблюдает за Лориной реакцией. Что тебе от меня надо? Живот снова начинает сводить судорогой, слюна на языке становится кислой. Она сплевывает, свесив голову между колен, рядом дрожит, как в лихорадке, Юри.
– Томас сказал, что люди сейчас озлобленные и что безопаснее выдавать себя за другого человека. Я сказал, что он мог бы жить с нами и тогда никто бы о нем ничего не узнал.
У Юри красные глаза и челюсть выдвинута вперед. Лоре больше невмоготу его слушать.
– Мы все это сожжем.
– Он сказал, что он мне брат, Лора.
– Я это знаю. Я знаю. Мы все сожжем, а потом пойдем домой.
Из остатков дров Лора разводит на камнях костер. Складывает туда вещи мертвого человека: бумажник, фотографию, засаленную полоску бумаги, где раньше стояло имя, и уцелевшие обрывки одежды. Пламя лижет края ткани, и полосатая материя сначала чернеет, а потом вспыхивает. Лежащие на самом верху документы долго остаются нетронутыми, но наконец тоже начинают гореть. Обугленные края загибаются на худое лицо на фотографии, а когда они отпадают, мертвого мужчины больше нет.
Во дворике вокруг костерка сгущается темнота. Юри по-прежнему дрожит, а Лора, вся мокрая, сидит, отодвинувшись от жара, в стенном провале. Что тебе от меня надо? Она пытается понять, что к чему: Томас и тюрьмы с трупами; ложь и фотографии; евреи и могилы; газеты с военными парадами и то, что на самом деле не так плохо, как об этом говорят. И все это вертится вокруг мутти и фати – и значки в кустах, и пепел в печке, и мучительное чувство, что Томас прав и неправ, что он и хороший, и плохой одновременно.
* * *
Солнце едва показывается из-за деревьев мейеровского сада, а Лора уже натягивает ботинки. Юри заснул всего час или два назад, глаза распухли от слез. Лизель садится на постели, но Лора говорит ей, что завтракать еще рано. Когда будет пора, она вернется и их разбудит. В прихожей Мейеров слышно Лорино дыхание, и на покрытой инеем аллее, ведущей к бабушкиному дому, остаются ее следы. Вибке с заспанными глазами отпирает дверь и варит горький желудевый кофе, который Лора пьет, пока ома одевается. Ни свет ни заря бабушка и внучка спускаются к озеру.
Они стоят на молу, под ногами поскрипывает подмерзший песок.
– Почему мутти и фати сидят в тюрьме, ома?
– Они не сделали ничего плохого.
Ответ следует не сразу. Лора смотрит ома в глаза, серые и спокойные. Ни ругани, ни вопросов о том, что случилось вчера. Вернулись затемно, все в известке, пропахшие дымом. Тайна вот-вот сорвется у Лоры с языка, но ома выдерживает паузу.
– Я тебе уже говорила. Разве нет, Ханна-Лора? Я тебе это сказала, и ты должна была помнить.
Ома берет Лору за руку, перчатка, мягкая на ощупь, скользит по коже. Тайна принадлежит не только ей, но и Юри тоже. И Томасу.
– Все теперь по-другому, Лора. Но все равно, твой отец хороший человек.
* * *
С каждым днем холодает.
От солдат Лора набирается английских слов: butterscotch Butterscotch – род конфет из масла и жженого сахара (англ.).
, chocolate Chocolate – шоколад (англ.).
, но больше всего ее веселит слово humbug Humbug – обман (англ.)
, так похожее на «Гамбург».
Юри вскоре находит себе приятелей. Мальчишек такого же возраста, с которыми, хотя ома и ругается, он играет на развалинах «в войнушку». Лора наблюдает, как он выбегает из своего укрытия и несется через руины. Падает и снова затихает. Отсчитывает секунды на пальцах.
Один раз Лора возвращается в подвал, чтобы проверить, не осталось ли чего в золе или в перевернутых коробках. Ничего. Только в углу, где Томас спал, валяются одеяла. Лора берет ведро, идет за водой на колонку и стирает во дворике постель. Она плачет, из головы не выходят значки и фотографии, Лоре тошно и одиноко.
Проезжает трамвай. Звук удаляется, и на руины снова опускается тишина. Лора прижимается лбом к холодному металлическому ободу, закрыв глаза и погрузив руки в ведро. Выплескивает ледяную воду на плиты и погребает мокрые одеяла под камнями из ближайшей груды.
Мутти присылает адрес фати и свою фотографию, где она сидит на скамейке возле какого-то здания. Отекшие руки сложены на коленях. У нее круглое лицо, коротко стриженные волосы и непривычная одежда. Лора вешает снимок на стену в их комнатушке. Юри с Лизель, стоя у фотографии, молча рассматривают маму.
– Она вернется из английского лагеря на будущий год.
– Мы можем поехать к ней в гости?
– Может быть. Думаю, да.
– А она будет такая, как на фотографии?
– Конечно, такая.
– А как выглядит фати, Лора?
– Ты разве не помнишь?
Зевнув, Юри мотает головой. Лора старается долго не раздумывать.
– Он вот такого роста, и волосы у него такого же цвета, как у тебя.
– Но у меня волосы разные. Летом они светлые.
– И у фати тоже. А зимой темные, как твои.
Юри начинает задавать много вопросов, но скоро засыпает. Лизель слушает Лору и впервые за много недель улыбается. Лора старается дышать ровно, но сердце стучит все сильнее. Раздеваясь, она описывает мужчину под стать новой, покруглевшей, счастливой мутти, который заменит того – сожженного, закопанного, взорванного.
Из огня глядит на нее лицо Томаса. Прячется за черную завесу пепла и исчезает.
* * *
Теперь зима. Вот уже полгода, как окончилась война. Настает Лорин день рождения: пять недель, как ушел Томас; два месяца, как пришло первое письмо от мутти; больше четырех месяцев, как умер Йохан.
Юри с Петером дарят ей по ленте для волос – Лора знает, фрау Мейер отрезала их от занавесок. Лизель много недель экономила свою порцию сахара и собирается с помощью Вибке испечь пирог. Ома обещала туфли, как только появятся, а пока купила билеты на паром.
– Один для тебя, один для Юри, schatz Schatz – сокровище (нем.).
. Петера пустят бесплатно.
Ома провожает их до трамвайной остановки и машет вслед. Они едут мимо того места, где находился подвал Томаса, и Лора глядит на Юри, но тот даже не смотрит по сторонам. Доезжают на трамвае до Хауптбанхоф, а потом, петляя, пешком бредут по городу. Пепельно-серое небо кажется плоским, осунувшимся. Холод пробирается под одежду. Лора ведет братьев вдоль тихих каналов к центру города, потом они поворачивают и идут к озеру. Обходят разрушенные мосты, срезают напрямик там, где от взрывов пролегли насыпи.
– Раньше здесь были дома, Юри. Между тем каналом и озером всюду стояли дома. Видишь? Даже сейчас видно, что все развалины лежат квадратами.
– Когда это было?
– До бомбежек.
– А сколько тебе тогда было лет?
– Сколько тебе сейчас.
– А мне сколько было?
– Столько, сколько сейчас Петеру.
Над озером дует резкий ветер, и Лора укутывает Петера в пальто. Они стоят, повернувшись спиной к темной воде, возле Юнгфернштиг и ждут, когда придет пароход и отвезет их домой. Перед ними расстилается центр города. Почернелый, разрушенный, но жизнь кипит. Все меняется, и старое погребено под новым. Лора садится с Петером на скамью и показывает Юри на груды развалин.
– Там построят дома. Наверху, где сейчас мусор.
– Зачем?
– Чтобы в них жили люди, глупышка. Не могут же люди жить в руинах до конца своих дней.
– А мы будем жить в новом доме?
– Будем.
– С мутти.
– И с фати.
– Фати в тюрьме.
– Да, но когда он вернется, мы опять будем жить все вместе.
Они поднимаются на паром и садятся на корме, подальше от ветра.
– Где сейчас Томас, Лора?
– Не знаю.
Лора смотрит на брезент и на веревки, впившиеся в туго натянутую ткань.
– Он вспоминает о нас?
– Не знаю.
– Сколько мне будет лет, когда мы переедем в новый дом?
Раздраженная его вопросами, Лора пожимает плечами. Впереди видны другие пассажиры, тоже попрятавшиеся от ветра. Поэтому позади палуба пустынна.
– Столько, сколько тебе сегодня?
– Я не знаю, Юри, когда это произойдет.
Лора наклоняется, и лицо обжигает ветер. Ледяной воздух студит зубы, когда разговариваешь, и путается в волосах.
– А тебе будет столько, сколько тогда Томасу?
– Нет, потому что он всегда будет старше меня, глупышка.
Юри заливается смехом, а Лора встает. Юри тоже поднимается, но Лора оставляет его с Петером, а сама выходит. Ветер носится по палубе, норовит сбить с ног, все тело напряжено. Чтобы устоять, Лора хватается за поручень. Далеко внизу медленно вспенивается темная вода. Лора высоко поднимает голову, подставляя свое хрупкое тело порывам ледяного ветра, чувствуя, как воздушные потоки будто тянут ее за руки, кружась в сумасшедшем вихре.
Не отпуская поручня, Лора пробирается за каюту, где нет ни Петера, ни Юри с его вопросами, нет никого. Она оказывается одна на носу парома, скрытая от чужих глаз.
Оставшись наконец наедине с собой, она целиком отдается во власть ветра. Отпустив сначала одну, потом вторую руку, стоит твердо, обратив лицо к берегу.
Лора смотрит вперед и видит, как будет тихо в доме у бабушки, как улыбнется Вибке, а Лизель принесет пирог. Видит время, когда не будет больше руин, а будут только новые дома, и она больше не сможет вспомнить, как тут все было раньше.
Она стоит, а ветер обжигает лицо, забирается под одежду. Лора не смотрит на воду, видит только далекий берег впереди. Расстегивает пальто – пусть его развевает ветер, пусть закладывает уши. Широко открывает рот – пусть зима проникает в легкие, наполняя острым холодком.
Лора слушает воздух, ощущает, пробует на язык. Ничего не видно, из зажмуренных глаз текут горячие слезы.
Миха
Дома, август 1997-го
От автомобильной стоянки до места, где живет бабушка, идти прилично, и молодой человек промочил ноги. Высотка ярко белеет на фоне зеленых газонов. В солнечную погоду ее обитатели медленно прогуливаются парами по желтым дорожкам, посыпанным гравием, а ома сидит у себя на балконе, на двенадцатом этаже. В такие дни молодой человек останавливается на траве и, отсчитав восемь окон вниз и три вбок, машет рукой и ждет крохотного пятнышка, мелькающего ему в ответ. Сегодня дождь, и молодой человек шагает в одиночку.
Это Михаэль. Его ома зовут Кете, она жена покойного Аскана.
Ома Кете и опа Опа – дедушка (нем.).
Аскан.
Когда он вписывает свое имя в книгу, сиделка за перегородкой улыбается ему как доброму знакомому. От тепла в вестибюле запотевают очки. Пока он ждет лифта, вода с волос капает за шиворот.
В последнее время Михаэль занялся составлением родословного древа. В очередях, поездах, в минуты досуга он рисует в голове схемы, пласты времени и места, выстраивает стройную паутину дат и родственных отношений, которую можно мысленно плести, заполняя ею свободные уголки дня.
Ома Кете и опа Аскан. Поженились в Киле в 1938 году. Двое детей. Мутти Катрин, город Киль. 1941 г од. – Позже – онкль Онкль – дядя (нем.).
Бернт. В Ганновере, после войны, когда опа вернулся с войны.
Когда Михаэль выходит из лифта, ома уже стоит в дверях. Машет ему через весь коридор и кричит: «Я увидела, что ты идешь. Пробираешься под дождем». Он снимает очки, и ома протирает их подолом фартука. Приносит ему одно полотенце для волос, другое – вытереть ноги. Ботинки оставлены у дверей, носки развешены на калорифере.
Михаэль высокий, а ома совсем стала маленькая: ее макушка уже не достает ему до плеча. Наливая сливки в кувшин, раскладывая на тарелке пирожные, Михаэль испытывает обычное воскресное потрясение при виде того, насколько ома постарела. Родилась в 1917 году, за пятьдесят лет до меня, за двадцать четыре – до мутти, своей дочери. На пять лет позже опа. Сегодня у ома, когда она говорит, дрожат пальцы. Михаэль сжимает их в своих холодных от дождя руках, и бабушка улыбается.
Всю неделю Михаэль вырезает для ома статьи из газеты и приносит с собой. Выкладывает их на столе, покрытом красной вощеной скатертью, до сих пор пахнущей старым бабушкиным домом. Пока Михаэль ест, ома водит по строчкам трясущимися пальцами. Хотя до Рождества еще несколько недель, сегодня выпечка с глазированными фруктами и марципаном. Перед Михаэлем, по всей стене, висят портреты бабушкиных дядьев, умерших, когда она была еще девочкой. Темные картины маслом, изображающие юношей в военной форме. Мамины внучатые дядья. Мои, наверное, прадеды. Im Krieg gefallen, павшие на войне. Не на той, где воевал опа, а на той, что была раньше.
Дождь стучит по стеклу, Михаэль проходит по маленькой квартирке и зажигает лампы. Был бы сегодня погожий день, ома повела бы его на балкон полюбоваться видом на город. Штадтвальд, Волькенкратцер и Майн. «Из моего „птичьего гнезда“ я могу видеть вечность», – сказала бы она. Михаэль посмотрел бы на лес, на реку, на далекие небоскребы и согласился.
Но вместо этого они играют в долгую карточную игру. Ома выигрывает, тут и день заканчивается. Положив в карман ключи, ома провожает Михаэля до первого этажа. В лифте закладывает уши, и они улыбаются. «Не очень-то здорово жить на такой высоте», – говорит ома. «Зато подумай, сколько бы мы всего не увидели», – отвечает Михаэль, и она заливается смехом.
Тонштрассе; Вайнерштрассе; Штайнвег; Кирхенвег; Кастаниенале. Михаэль на ходу вспоминает бесчисленные бабушкины адреса. Киль, Киль, Ганновер, здесь, здесь. Три посередине – с опа, первый и последний – без него.
На полпути к автостоянке он оборачивается, и ома машет ему с порога. Не уходит до тех пор, пока он не садится в мамину машину. Отъезжая, он опускает стекло и тоже ей машет.
Когда Михаэль приходит домой, Мина стоит в раскрытых дверях и смотрит, как он поднимается по лестнице. Последний пролет он преодолевает медленно, чтобы успеть ее рассмотреть. Улыбаются.
– Я увидела, что ты идешь.
От нее пахнет спиртным. От самого Михаэля пахнет сигаретами.
– Мы открыли вино.
– Мы?
– Луиза. Мы с Луизой.
Моя сестра; на три года старше, единственная внучка, врач. Луиза кричит из кухни, пока он снимает пальто.
– Мина рассказала, что ты на прошлой неделе возил мутти и фати пообедать, это здорово. Только скажи, мне просто интересно, как это ты забыл пригласить меня?
Она смеется, но Михаэль знает, что она обиделась. И ответ ей толком не нужен, просто она хочет дать ему это понять. Он улыбается и пожимает плечами. Вот черт! Налив ему вина, Мина возвращается на прежнее место. Они с Луизой сидят на подоконнике рядом с калорифером, через запотевшее стекло виднеется вечернее небо. Почти совсем темно, но они сидят без света. Михаэль становится у холодильника, на другом конце кухни.
– Как ты вообще, Луиза?
– Замечательно, спасибо, Михаэль. А ты?
– Непл охо. Хорошо.
– Как в школе? Какие страсти кипят в учительской?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27