Кроме того, можно вообще ответить кивком или улыбкой. Улыбка в любом случае будет кстати, и порой Джэн начинало казаться, что на лице у нее, как у клоуна, нарисована постоянная улыбка.
И все же одно дело молчать, когда тебе не хочется разговаривать, а совсем другое — если это молчание вынужденное. Тогда ты сразу становишься узницей, молчание — твоим тюремщиком, и за затворами твоих немых губ, не находя выхода, бушуют мысли, так, как никогда не бушевали они в ту пору, когда ты могла говорить. И, кажется, что невозможно ни на минуту оторвать взгляда от миссис Майерс и потому невозможно забыть о ней. Глядя, как день за днем угасает миссис Майерс, Джэн будто наблюдала за собственным отражением в зеркале. Если не бороться, то же случится и с ней. Вот таким иссохшим существом, на лице которого зубы кажутся непомерно большими, такой станешь и ты, если только не будешь бороться. Шерли рассказала ей однажды, что с той самой поры, как миссис Майерс предписали молчание, «она сложила лапки» и прекратила борьбу.
И Джэн дала себе клятву, что она будет продолжать борьбу, что она будет выполнять все предписания — не так, как миссис Майерс. Постепенно миссис Майерс стала для нее символом капитуляции. Нет, она ни за что не сдастся.
Ты молча наблюдаешь окружающее. А когда ты молчишь, все происходящее вокруг с каждым днем приобретает для тебя все больший смысл. Вон Шерли. У нее сейчас очередной психоз. Она огрызается на Мирну, придирается к сестре Конрик, грубит доктору. У Шерли началось кровохаркание, и она пытается скрыть это. Но разве здесь что-нибудь скроешь?
Мирна становится все печальнее, потому что вызов в Кентербери на прожигание спаек еще не пришел. Мирна отлично знает, что эта проволочка вредна для ее легких. И она все меньше говорит о своем Роджере, хотя фотография его еще стоит на тумбочке. Роджер сейчас по горло занят экзаменами. Ему очень трудно стало сюда выбираться. Бедный Роджер, он так страдает из-за их разлуки.
Постепенно Джэн перестала наблюдать за жизнью палаты, ее больше не волновали проблемы, занимавшие ее соседок. Она слышала, как они говорят, но смысл их разговоров ускользал от нее — она замкнулась в своем собственном мире. Часами она лежала теперь, глядя на противоположную стену. С приходом осени глубже стала синева неба, узенькая полоска которого виднелась в окно напротив, а на ветке, метавшейся в этом окне, листья становились все желтей. Джэн подолгу смотрела на стеклянный шарик, стоявший на тумбочке. Когда сестра Конрик встряхивала шарик, крохотная девочка пробиралась через миниатюрную снежную бурю. И эта снежная буря уводила Джэн прочь из тусклого больничного мира. И вот она снова была сильной, ловкой, подвижной — ветер трепал пряди ее волос, снег холодил лицо. Легко и свободно она шла по белой снежной равнине, прохваченная зимними ветрами.
В неверном плывущем ее сознании заснеженные холмы превращались вдруг в песчаные дюны, и ветерок рябил их склоны, и теперь уже не снег хлестал ей в лицо, а брызги соленого моря; она качалась на гребне, плеск и говор волн стояли у нее в ушах, горячие животворящие лучи солнца ласкали тело.
Барту все мучительнее становилось сидеть подле нее, глядя на улыбку, которая больше не казалась естественной, и пытаясь прочесть в ее лихорадочно блестевших глазах то, что, наверное, должно скрываться за этой улыбкой. Когда она писала ему записочки на листках блокнота, он тайком сравнивал эти каракули с прежними ее записочками, пытаясь проверить, действительно ли почерк у нее становится менее четким и разборчивым, чем раньше, или это ему только кажется.
На все расспросы и врачи и сестры отвечали ему одно и то же: состояние ее не ухудшилось. Уколы оказали положительное воздействие на ее горло, уменьшили боли, и она съедала теперь все лакомства, что приносил ей Барт, хотя с санаторской пищей она все еще не могла примириться.
Надежда то угасала в их сердцах, то вспыхивала вновь. Барту все труднее становилось разговаривать с ней в те долгие вечера, когда он не уезжал ни в соседний городок, ни в Сидней, а оставался у ее постели. То, над чем смеялись в мужской палате, вряд ли подходило для ее ушей, о событиях, заполнявших больничные будни, тоже не стоило ей рассказывать.
И зачастую после целого дня работы он чувствовал себя слишком усталым, чтобы вести разговор. Если бы она не была так больна, он рассказал бы ей кое-что о Дэнни Мориарти, но трудно понять смысл шуток Дэнни, не зная его самого, а описывать его Джэн, да еще когда она в таком состоянии, Барт просто не мог. Сначала их молчание словно каким-то ощутимым барьером отгораживало его от Джэн. Джэн будто замкнулась в каком-то своем мире, куда ему не было доступа.
Постепенно он научился по-другому воспринимать ее молчание. Оно стало для него символом успокоения, отдыха. В свободные от работы часы он сидел усталый и безмолвный у ее постели, не испытывая никакого желания разговаривать. Ее легкая ручка лежала на его руке, и мечты о полном ее выздоровлении причудливым хороводом проносились в его усталом мозгу. Иногда он говорил о тех днях, когда они снова будут вместе, далеко-далеко от Спрингвейла. Он рассказывал ей про домик у озера, который они построят, о детях, что будут играть возле домика. А она, зачарованная, смотрела на него блестящими глазами, легкая улыбка блуждала у нее на губах, и ей казалось, что она ощущает на своих пылающих щеках прикосновение прохладного ветра, дующего над озером.
Глава 48

I
Все санаторские правила полетели кувырком в то утро, когда третья палата выиграла лотерею. Сестра Конрик ничего не могла поделать с больными и в конце концов махнула на них рукой, да она и сама была возбуждена не меньше их.
— Пусть их, ладно, — сказал во время обхода врач, глядя с улыбкой на возбужденно щебетавших женщин. — Не часто на их долю выпадает столько радости!
Палата ликовала какой-то непостижимой, совершенно сумасшедшей радостью. Подумать только, что билет, который они купили на выдуманные ими штрафы, выиграл! Вот бывает же, что ни говори! Так сколько это выходит — шесть тысяч фунтов на двадцать четыре человека? Глаза у них сияли, щеки зарделись: одни производили быстрые, другие не слишком быстрые подсчеты в уме. Вдруг Шерли бесшабашно вылетела на середину палаты и, остановившись там, закричала:
— Нас не двадцать четыре, нас двадцать пять! Мамашу Конрик тоже надо включить, тогда по двести сорок кругленьких на душу выйдет!
Раздались одобрительные возгласы, и даже миссис Майерс, нарушив свой режим, хриплым голосом выразила одобрение.
— А ну-ка, на место! — Сестра Конрик легонько шлепнула Шерли по заду. — Так ты меня умаслить решила, бестия?
Но больные третьей палаты твердо решили, что сестра Конрик должна разделить их удачу. И вот она стояла посреди палаты, глядя на них, и покраснела от смущения, когда они вдруг начали аплодировать ей, а те, у кого горло покрепче, выкрикивали приветствия.
— Боже ты мой! — расчувствовалась она. — Подумать только, у меня двести сорок фунтов будет, моих собственных! Даже не верится!
— А что вы с ними сделаете, а, мамаша? — спросила Шерли.
Сестра Конрик вытерла изборожденный морщинами лоб и тяжело опустилась на койку рядом с Шерли.
— Мы вместе с Робби купим на пару маленький домик здесь в окрестностях. Мы уж давно его присмотрели, когда со старухой Робби здесь гуляли вечерами, но у нас денег не было, чтоб задаток внести.
Она закрыла глаза и улыбнулась, будто ей пригрезился счастливый сон.
— Робби сможет там на свою пенсию жить, а я буду приезжать по выходным.
Она снова улыбнулась.
— Пойду-ка ей позвоню, чтоб она тут же приехала.
— Ну! Вот я рада за Робби. — Шерли бросилась на койку и обняла сестру.
Поглаживая Шерли по волосам, сестра Конрик продолжала мечтать:
— Деньги мы постепенно выплатим, а когда я и сама стану слишком стара, чтобы таскать вас тут, девочки, у меня тоже будет куда деваться, чтобы не жить где-нибудь на больничных задворках. Боже ты мой! Подумать только! Собственный угол!
Снова со всех сторон послышались разноголосые приветствия. Но сестра Конрик уже вспомнила о своих служебных обязанностях и вскочила с места. С шутливой строгостью она погрозила Джэн:
— Не забывайте, что вам запрещено разговаривать, миссис Темплтон!
Джэн улыбнулась сестре, и та улыбнулась ей в ответ.
— Какое счастье! — Сестра Конрик медленно обвела их всех взглядом. — Девочки! Да вы понимаете, что это значит? Значит, мне не придется здесь надрываться, пока меня на носилках отсюда не вынесут, чтоб свою пенсию по старости получать. Ведь если у нас с Робби будет свой уголок, мы сможем держать пансион. Всегда найдутся старухи нянечки, которым нужно где-нибудь отпуск свой провести за умеренную плату.
— Ого! Ты еще того и гляди превратишься в этакую безжалостную скрягу хозяйку и будешь всех обдирать!
Шерли, повернувшись на спину, мечтательно смотрела в потолок.
— Двести сорок кругленьких! Ну и ну! Вот я на них повеселюсь, когда отсюда выберусь. Я уж засяду в пивной возле Кросса. Эх, девочки, ну и повеселюсь же я! Эх, мама!
Сестра Конрик легонько шлепнула Шерли.
— Я в тебя, наверно, никогда разума не вобью. Ну прокутишь ты свои двести сорок кругленьких, а потом что? Снова сюда, как только место свободное будет?
— Ну уж нет! — Шерли поболтала ногами в воздухе. — Уж я недолго, может, проживу, но зато, вот-те крест, весело!
Сестра Конрик задумчиво обвела их взглядом, как будто стряхивая с себя остатки сна.
— Мне вас благодарить надо, девочки, а только я…
Она запнулась, не в силах произнести больше ни слова, но крики и шум аплодисментов сделали ненужными слова.
Двести сорок фунтов на душу!
— Теперь у меня все в порядке! — крикнула миссис Холл. — Я смогу вернуться домой! Доктор сказал, что у меня все в порядке, а муж мой пишет, что квартиру он подыскал. Там только две комнатки и кухонька, но жить можно. Хозяин нас пустит, если мы дадим пятьдесят фунтов задатку. Конечно, нам бы никогда пятидесяти фунтов не набрать, но теперь-то мы и задаток дать можем и еще на мебель останется. И дочку, наконец, домой взять сможем.
Она сидела на койке, обхватив руками колени и мечтательно глядя куда-то вдаль, за окно.
— А я отправляюсь прямо в Сидней и там сделаю прожигание спаек, — поделилась с Джэн Мирна. — Теперь я могу себе это позволить. Доктор говорит, что если я снова начну пневмоторакс, то через шесть месяцев меня выпишут.
II
— Ну, а ты что с деньгами сделаешь? — спросил Барт. — Отложишь их, чтобы в разгул пуститься, когда выпишешься, или купишь себе сейчас алмазную тиару и будешь ее к моему приходу надевать?
Джэн подняла на него блестящие глаза. Барт пододвинул ей блокнот, но она, покачав головой, оттолкнула его.
— Не нужно, я хочу говорить.
— Тебе нельзя, Джэн. Тебе нужно молчать.
— А я буду говорить, и ты мне не запретишь. Я знаю, что мне делать с деньгами.
Барт настороженно смотрел на нее. В ней было сейчас что-то новое, чего раньше не было, какая-то решимость.
— Что ж, как ты скажешь, так и будет.
— Прежде всего нужно один долг оплатить, Барт. Счет за машину скорой помощи. Он вот здесь в верхнем ящике стола, под письмами Дорин. Я тебе об этом не говорила.
Барт вытащил счет и молча просмотрел его.
— Ладно. Я им это сейчас же отошлю, и черт бы побрал их всех!
Она протянула руку и накрыла лишь часть его огромной ладони.
— Обещай мне, Барт… Обещай мне, что остальными я смогу распорядиться, как захочу.
— Ну конечно же.
Джэн подняла в воздух свою худенькую руку, на которой ясно вырисовывалась каждая косточка и нежно синели розовато-лиловые жилки.
— Я хочу, чтоб ты забрал меня отсюда, помнишь: «Друг к другу — в лачугу!»
Барт удивленно смотрел на нее, не веря своим ушам.
— В лачугу! И это теперь, когда ты выздоравливать стала!
— Хочу туда, «друг к другу — в лачугу», хочу!
— Но там ведь ничего нет, никаких условий для ухода! — А мне и не нужно. Хочу видеть небо, любоваться деревьями, и чтобы ветер дул мне в лицо, и чтоб вокруг никого не было, кроме тебя.
— Джэн, милая, но это ведь невозможно! Ты ж не захочешь, чтоб опять так было, как тогда у вас в квартирке, до того, как мы сюда приехали? Ты ведь понимаешь, что если отсюда уедешь, то один бог знает, когда еще снова место освободится!
— Я в лачуге выздоровею.
Она снова с упорством повторяла это, и ее умоляющие глаза, не отрываясь, смотрели ему в лицо.
— Но послушай, Джэн, теперь, когда ты устроена и стала поправляться так хорошо, стала привыкать к санаторию, сейчас просто безумием было б уезжать отсюда, пока они тебя сами не выпишут и пока доктор не скажет, что все в порядке.
Она продолжала, не отрываясь, смотреть на него лихорадочно блестевшими глазами.
— Ты ведь обещал меня в лачугу забрать.
— Конечно, но только как ты поправишься.
— Нет, сейчас.
Сомнение, смутно беспокоившее Барта, стало все ясней вырисовываться в его мозгу. Говорят, это дурной признак, когда больной начинает проситься домой. Да нет же, что за чепуха. Он заставил себя улыбнуться.
— Я тебе вот что скажу. Я поговорю с доктором Хейгом, и посмотрим, что он скажет. Если он скажет, что можно, то мы с тобой сразу же в лачугу поедем, как только он разрешит. Так?
Она покачала головой.
— Что бы доктор ни сказал, я все равно хочу сейчас поехать. Я там обязательно поправлюсь, я знаю.
Она прильнула к его руке, и глаза на ее раскрасневшемся личике лихорадочно блестели.
— Милый, забери меня отсюда. Я здесь никогда не поправлюсь. Здесь слишком… слишком тесно, и темно, и жарко… и здесь миссис Майерс, и здесь… да все, все. У нас теперь есть деньги, и я знаю, что я поправлюсь в лачуге, там ведь ты будешь за мной ухаживать.
Он поднес ее руку к губам и, прижавшись к ней, долго не отпускал сухую, пылающую руку.
И, словно прочитав его согласие в этом жесте, она облегченно вздохнула.
— Помнишь, как вода целую ночь плещется под верандой?
Он кивнул.
— И как лебеди треугольником пролетают в небе? И следы чаек на песке поутру, когда мы, бывало, шли купаться в волнах прибоя? И пение трясогузки в листве?
Барт снова кивнул.
— И солнце на озерной глади, и ветер, доносящий запах леса? Помнишь?
Она говорила теперь едва слышным шепотом, и беспредельная невыразимая радость была в ее улыбке.
Да, он помнил, слишком хорошо помнил все.
Глава 49

I
Он провел мучительный день, со страхом ожидая беседы с главным врачом. В этот день он особенно устал: сестра Суэйн была сильно не в духе, Уэстон отсутствовал, а работы в двадцать первой палате было еще больше, чем всегда.
Когда он вошел в кабинет главного врача, доктор Хейг бросил на него испытующий взгляд.
— Ну поздравляю вас, Темплтон. Ваша жена, конечно, тоже получила свою долю в выигрыше третьей палаты. Да, им повезло! Хоть бы персоналу когда-нибудь такая удача выпала.
Барт нетерпеливо отмахнулся от поздравлений. Мысль о просьбе Джэн сверлила его мозг, и он ни о чем больше не мог сейчас думать.
— Вы знаете, доктор, жена моя вбила себе в голову, что раз у нас есть теперь деньги, ей нужно непременно уехать из Спрингвейла.
Доктор Хейг жестом пригласил Барта сесть и сам медленно опустился за стол, аккуратно, чтобы не помять свой белый халат. Казалось, его вовсе не удивило то, что сказал ему Барт.
— Серьезно? И что же вы ей на это ответили?
— Я, конечно, пытался ее отговорить. Это же безумие, но она вбила себе в голову, что ей хочется обратно в лачугу, где мы с ней как-то отдыхали еще до ее болезни. «Друг к другу — в лачугу!» — это у нас такой лозунг был в начале ее болезни, для нас он был как бы символом ее выздоровления.
Доктор Хейг протянул Барту сигарету и закурил сам. Потом он откинулся на спинку кресла и перекинул ногу через его ручку.
— Ей здесь плохо, да?
— Не то чтобы плохо. Она знает, что здесь она получает лучшую медицинскую помощь, что для нее здесь делают все, что только возможно, но вот втемяшилось ей в голову, что она поправится только в лачуге, и все тут.
Доктор удивленно поднял бровь, и Барт был поражен внезапным открытием: он понял, что означает этот старательно поддерживаемый доктором дружелюбный и непринужденный тон, что означают все его усилия держаться неофициально, так, чтобы Барт чувствовал себя как дома.
— Доктор! А как идет ее выздоровление?
Доктор задумчиво смотрел на столбик пепла на конце сигареты, на волнистую струйку дыма, таявшую над ним и уносившуюся вместе с потоком воздуха в окно.
Барт выпрямился в кресле, положив руки на колени, и ждал ответа, а в мозгу его все четче и определеннее звучал один и тот же вопрос, вопрос, который он начал задавать себе еще раньше, когда сидел у изголовья Джэн.
Доктор Хейг вздохнул и поднял на него взгляд.
— Она не выздоравливает вообще.
— Но ведь с тех пор, как стали делать вливания, она, кажется, стала поправляться.
— Боюсь, это улучшение явилось весьма неглубоким. Ни одна из наших мер не дала коренного улучшения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40