— Роду ничто не беспокоит, — сказал Леонард, — даже то, что Джордж Армстронг влюблен в нее по уши. А у бедняги повышается температура и дела идут явно плохо.
В санатории не было тайн. Все знали все друг о друге. «Их взгляды хуже, чем рентгеновские лучи, — подумала Джэн возмущенно, — эти санаторские ветераны знают все, а о чем не знают — догадываются». Догадываются ли они, что с ней?
— Мне кажется, Рода должна поправиться, — задумчиво, как будто думая о чем-то своем, произнесла миссис Карлтон.
— Конечно, поправится, потому что Рода — существо без мыслей. Просто красивое животное, — Леонард произнес это с категоричной убежденностью. — Она ест, как голодное животное. Она спит с безмятежностью усталого животного и живет простыми, незамысловатыми радостями животного. Как Рэфлз…
Он присвистнул хозяйскому псу, который вбежал в комнату, часто постукивая лапками. На его курносой мордочке сквозь путаницу шерсти возбужденно сверкали глазки. Рэфлз задержался на мгновение, снисходительно принимая ласку Леонарда, а потом засеменил прямо к постели миссис Карлтон. Он положил на ее кровать передние лапы и, опустив на них голову, уставился на миссис Карлтон с выражением бессмысленного восторга. Миссис Карлтон пощекотала ему нос.
— Ты бродяга, Рэфлз, но я тебя обожаю. — Она расчесывала длинную шерсть, спускавшуюся на глаза Рэфлзу, и пес восторженно сопел.
— Если вы никогда не видели влюбленную собаку, вот она перед вами… — Леонард философски взирал на эту сцену. — Смешной какой пес!
— Зато милый, — миссис Карлтон потрепала его шелковистые уши. — Песик хочет шоколадку?
Рэфлз прикрыл глаза и облизнулся, когда она отломила от плитки кусочек шоколаду. Закатив глаза и роняя слюну, он захрустел шоколадкой, а покончив с ней, снова положил голову на кровать миссис Карлтон. Наконец, устав стоять на задних лапах, он в последний раз бросил на миссис Карлтон обожающий взгляд, улегся под ее кроватью и захрапел.
— Бедный Джордж, — произнесла миссис Карлтон с состраданием. — Он славный парнишка, и я уверена, что Рода не желала ему зла.
Леонард пожал плечами.
— Это дела не меняет — результат один и тот же. Впрочем, все это скоро разрешится, независимо от него. Я слышал, как хозяйка говорила сестре Воон, что она звонила родственникам Джорджа и просила забрать его.
— Не может быть, он ведь так хорошо поправлялся до этого обострения.
— Все так. Но вы знаете, как здесь: он нуждается в уходе, а специальную сиделку он оплатить не может, и вот его выгоняют отсюда.
— Как это ужасно! — Джэн испуганно посмотрела на Леонарда.
— Ужасно, но факт. Я даже не знаю, что является бо льшим преступлением в глазах хозяйки: обострение или отсутствие денег?
Деньги… Джэн тошнило от этого слова. Здесь нельзя было ни на минуту забыть о деньгах. Больные вечно говорили о них.
— Чахотка — она обманщица, — продолжал Леонард, выпустив колечко дыма. — Сначала шесть месяцев. «Через полгода будешь здоров, как бык, или умрешь через год». Но ты не выздоравливаешь и не умираешь, а деньги твои тают, и, наконец, тебе ничего больше не остается, как, совсем отчаявшись, отправляться на заработки, чтобы, заработав, снова вернуться сюда. Если, конечно, ты не такой раздутый буржуй, как миссис Карлтон. У нее ведь денег куры не клюют.
Миссис Карлтон печально улыбнулась.
— Это все правда. Им бы теперь нужно было изменить старую поговорку и говорить по-новому: «Кошелек и жизнь».
Джэн продолжала молча вязать. Сострадание к Джорджу Армстронгу сменил страх за собственное будущее А что, если и у нее будет обострение? Ведь у них не хватит денег, чтобы платить за сиделку. Как экономно она ни расходует, а пенсия ее просто тает. Всю зиму она только диву давалась, куда уходят ее драгоценные тридцать два шиллинга в неделю.
Даже не удается их на две недели растянуть, хотя миссис Карлтон, понимая все это, старалась как-нибудь незаметно избавить ее от лишних расходов.
— Муж мне сюда выписывает все ежедневные газеты, так что мы можем читать и даже обмениваться новостями — они во всех газетах разные, — сказала как-то миссис Карлтон. — И тут у нас всегда полно книг по моей библиотечной подписке, так что мне только будет приятно, если есть с кем поделиться впечатлениями от прочитанного.
И все же расходы Джэн росли. Ей было неудобно, если ее ваза для фруктов пустовала, потому что тогда миссис Карлтон заставляла ее брать фрукты из своей вазы. И каждый раз, когда ходячие больные отправлялись на прогулку в город, все давали им деньги на пирожные к чаю, ведь санаторская пища была такая однообразная и невкусная. Деньги таяли, и Джэн удручала мысль, что она так беспомощна и зависит от других, что она обуза для Дорин, обуза для Барта.
Глава 13

I
В субботу утром Джэн просыпалась в мире, полном трепетного ожидания. В субботу ей все нравилось. Даже рыхлые гренки и упругая, словно резиновая, яичница, казались восхитительными. Даже Лайла, неряшливая уборщица, которая, натирая пол, шлепала тапочками и беспорядочно слонялась по комнате, возя за собой швабру, даже Лайла казалась совсем другой. В субботу даже Лайла раздражала Джэн меньше, чем обычно, хотя она, уставившись на них своим пустым взглядом, размахивала тряпкой так, что вся пыль летела на их постели. Даже на Лайлу в этот день Джэн, казалось, смотрела через розовые очки — улыбалась, когда та натыкалась на стулья, и перемигивалась с миссис Карлтон, когда Лайла опрокидывала вазу с цветами. Потом шарканье больничных туфель на веранде отмеряло течение времени — десять часов, одиннадцать часов. К полудню Дорин была уже здесь, иногда она приезжала с девушками из своей конторы.
Джэн с жадностью выслушивала рассказ о разных мелочах из их жизни. Когда-то увлеченная книгами и музыкой, она считала малоинтересными подобные мелочи жизни, но сейчас эта жизнь казалась ей полной чудес, а эти мелочи были частью внешнего мира, в котором жизнь кипела ключом, а не стояла на месте, как здесь.
В сумке Дорин всегда оказывалось множество замечательных и крайне практичных подарков. То пижамная курточка, которую Дорин сама связала для нее, то пудра, которая так ей нужна, то карточка самой Дорин в форме ABAC, которую Джэн просила сестру привезти, то снимок, который Барт сделал прошлым летом на побережье и который Дорин нашла в старой сумочке: ветер растрепал их волосы, зубы блестят на лицах, темных от слишком яркого солнечного света. Взглянув на эту фотографию, Джэн как будто снова ощутила и волны прибоя, и песок под ногами, и ветер, обвевающий лицо. И она тщательно заткнула фотографию за уголок рамки, из которой с армейской торжественностью глядела Дорин.
Среди вещей Джэн Дорин отыскала стеклянный шар, который когда-то, давным-давно подарил ей отец. Внутри кристалла, около маленькой церквушки, стояла девочка в красном плаще с надетой на руку корзинкой. Если шар встряхивали, внутри него кружились хлопья снега и миниатюрный мир начинал жить своей зачарованной жизнью. Сейчас игрушка стояла возле кровати Джэн и напоминала ей о тех счастливых днях, когда они все жили вместе.
Они получили письмо из Виктории от тетки, единственной сестры их матери, и смеялись над этим письмом до упаду. Тетка писала, что она молится за здоровье Джэн и надеется, что болезнь послужит ей уроком, что уж теперь-то, когда она выйдет из санатория, она будет носить круглый год теплое фланелевое белье. В своих письмах тетушка Мария вечно молилась за них и предостерегала их от чего-нибудь.
— Лучше б она выслала пару фунтов, это было бы куда более кстати, — улыбнулась Дорин. — У нее ведь их предостаточно, у старой жадины.
И на какое-то мгновение Джэн снова стало горько при мысли о том, что она обуза для них.
После отъезда Дорин у Джэн всегда бывало такое чувство, будто сестра оставила ей частицу своего мужества, своего здравомыслия, практичности и умения ценить простые радости жизни.
Воскресенье врывалось в ее жизнь, словно яркий сверкающий мяч, падающий прямо в руки с первыми лучами утра.
— Мне всегда кажется, что солнце пляшет по утрам в воскресенье, — сказала она как-то миссис Карлтон. Она расчесывала волосы, сидя в постели, а миссис Карлтон измеряла температуру.
— Вам никогда не говорили в детстве, что на пасху солнышко пляшет по утрам? Я помню, как маленькой я всегда просыпалась пораньше, чтобы увидеть это. Вы знаете, я всегда была уверена, что так оно и есть.
Миссис Карлтон улыбнулась:
— Да я и сейчас уверена, что так оно и есть — для детей. А теперь у тебя каждую неделю пасхальное воскресенье.
Рука Джэн, державшая над головой гребень, замерла на месте. Как удар, поразила ее неожиданная мысль: ведь за все время, что они были здесь, мистер Карлтон приезжал только один раз. Он был очень добр, очень щедр, он был весь обвешан подарками, и ему было явно не по себе. Каждую неделю от него приходила посылка.
— У Роберта хорошая секретарша, — сказала миссис Карлтон, когда Джэн однажды упомянула об этом. — Я уверена, что она делает отметку в блокноте и следит, чтобы посылка была отослана точно во вторник утром.
В ее словах не было горечи, казалось, она примирилась с этим, но вскрывала эти посылки она без радости и нетерпения. Там обычно бывали или книги, или дорогое белье, или духи, или огромные коробки конфет. Большинство подарков миссис Карлтон обычно раздавала, а конфеты оставляла себе, чтобы грызть их вместе с Джэн или угощать своих гостей — навещавших их ходячих больных.
Джэн взглянула на тонкие линии ее красивого лица и увидела на нем морщины, наложенные не болью, а страданиями, более глубокими, чем страдания болезни. В мгновенном озарении перед Джэн предстала вся картина. Мистер Карлтон был добр, он был щедр, у него хорошая секретарша, но он человек занятой и он редко приезжает навестить жену.
— Простите… — произнесла Джэн, хотя и не смогла бы объяснить себе, в чем она извиняется.
Миссис Карлтон протестующе подняла свою красивую тонкую руку.
— Дорогая моя, если ты будешь извиняться за свое счастье, то я с тобой вообще разговаривать не смогу. Да что ты, у меня самой на душе теплее становится, когда этот твой долговязый рыжий парень приходит. Даже я себя лучше чувствую. Тебе повезло, и ты заслуживаешь этого. Впрочем, тут дело не в том, чего мы заслуживаем. Просто цени это счастье. И держись за него крепче. Ты выздоровеешь, потому что тебе есть зачем выздоравливать, и помни, каждый раз когда он целует тебя, он как будто говорит смерти «нет!».
Барт приезжал в воскресенье утренним поездом. Джэн видела, как белые клубы дыма от двух паровозов, тянувших состав, подымались в горах, когда поезд проходил по вырубленным в скалах проходам или по заросшим деревьями гребням хребта. Она видела, как он трогался из Вудфорда, выбрасывая хлопья дыма, сверкавшие белизной на фоне туманной долины. Джэн знала, что он останавливается в Хейзелбруке и в Лоусоне, и она слышала, как он требовательно свистит, отходя от станции Баллабурра, как пыхтят паровозы на длинном подъеме к Уэнтуорт Фолз. Джэн слышала, как в чистом прозрачном воздухе отдается пронзительный свисток, как все громче и громче становится пыхтение паровоза, и, наконец, она видела и сам поезд на высокой железнодорожной насыпи. В окнах еще прощально трепыхались платки. После этого она начинала считать минуты, за которые Барт должен был добраться от станции. И вот на веранде уже слышатся его тяжелые шаги и его голос, приветствующий больных, а вот и сам он появляется на пороге, и тогда вся жизнь превращается в сверкающий золотой шар, и они с Бартом в самом его центре, и никто и ничто на свете не имеет к ним отношения.
Он приносил с собой смех, и у него всегда были для нее смешные и трогательные подарки. Пестрая игрушечная собака с жалобным выражением морды, которая, когда нажмешь резиновую грушу, вдруг принимала самые уморительные и дурацкие позы. Неохотно, после многочисленных просьб Джэн он привез ей собственную фотографию: он сфотографировался у уличного фотографа, на карточке он щурился на солнце и выглядел настоящим щеголем а своих белых крагах и летней форме. Потом он привез ей луковку гиацинта в глиняном горшочке, чтобы по росту цветка можно было отмечать приход весны. Каждое воскресенье было для нее пасхальным, и солнце плясало весь долгий день.
Глава 19

I
Зима установилась в горах, и далекие поездки в санаторий из увлекательной прогулки превратились для Барта в тяжелое испытание. Приходилось рано вылезать из постели, чтобы успеть на первый поезд, и потом подолгу сидеть в нетопленом вагоне в холодные дни, когда порывистый ветер метался в горах, когда воздух был сверкающий, морозный или когда туман окутывал землю. Такие дни Барт ненавидел больше всего. В эти дни поездки раздражали и расстраивали его, и предстоящие месяцы ожидания начинали казаться бесконечными.
В такие дни он молча сидел у постели Джэн. Горы тонули в тумане, земля хлюпала под ногами, от пребывания в нетопленой комнате начинали глухо ныть кости. Свидания проходили грустно, и вовсе не из-за Джэн: нет, она встречала его с такой любовью, что чувство ее, казалось, обволакивало его словно плащ в ненастную погоду, защищая от всех невзгод, смиряя его беспокойство и нетерпеливую жажду близости. Миссис Карлтон лежала, отвернувшись к стене: у нее было обострение.
— Обострение?
Джэн кивнула.
— Да, в начале недели у нее стала подниматься температура, и тогда нашли, что у нее начинается пневмония.
Барт взглянул на растрепавшиеся черные волосы миссис Карлтон и почувствовал, как его тело пронизывает холод, еще более пронзительный, чем промозглый холод зимнего дня. Он придвинулся поближе к Джэн, и они разговаривали шепотом, чтоб не беспокоить миссис Карлтон. Она лежала так тихо, что казалось, будто они одни в комнате, но эта мертвая тишина угнетала их. Паузы между фразами становились все продолжительнее. Барт обхватил руки Джэн своими холодными руками и долго молчал.
А снаружи все заволокло туманом. Он всплывал из долины, окутывал сад, стлался по веранде, проникая всюду, и такой плотной завесой нависал вокруг дома, что были видны только самые ближние деревья — они застыли в молчании, словно призраки, и лишь капли влаги монотонно стучали, падая с их сучьев.
Все вокруг пропиталось влагой. Туман плавал маленькими озерками на подоконнике, замутил поверхность зеркала. Он капельками свисал с одеяла и с грубой шерсти пальто Барта. Дыхание вырывалось у них изо рта клочьями тумана, как будто и сами они были сотканы из него.
— Говорят, нам это полезно, — объяснила ему Джэн, — поэтому нам и не разрешают окна и двери закрывать.
Глядя на ее щеки, пылавшие над воротом розовой пижамной курточки, он подумал, что этот холод, превративший его руки и ноги в ледышки, зажег в ней огонек. Ее глаза сияли, а щеки порозовели и округлились за месяцы постельного режима.
— Ты словно роза, — прошептал он, — а я-то всегда думал, что так не бывает, что это все слюнтяи придумывают, которые популярные песенки сочиняют, но вот ты ведь и правда словно роза.
Он поднял ее руки и прижался губами к ее мягкой ладони. Она провела пальцами по его шевелюре. Его жесткие влажные волосы непослушно вились у нее под рукой. Они долго молчали. Любовь и жалость переполняли Джэн, ей хотелось прижать к груди его голову и не отпускать ее, успокаивая, утешая его. Но она не осмеливалась пошевелиться. Слишком хорошо она знала его, знала, как омрачается его лицо, знала каждое его движение, знала, что означает каждый его нетерпеливый жест, что значит это затянувшееся молчание. Ему приходилось тяжело.
Джэн с грустью подумала, как много раз ему еще придется приезжать к ней вот так же снедаемому жаждой не только духовной, но и физической, и она будет бессильна помочь ему. Что толку, что ты изольешь на мужчину всю любовь, какая только есть на свете, если ты не можешь дать ему при этом ни радости, ни облегчения. Ноги у нее затекли, но она старалась не шевелиться, пока он лежал в какой-то дреме, положив голову ей на колени.
Никто не навещал миссис Карлтон, и она спала, одурманенная лекарствами, потерянная не только для окружающих, но и для собственных мыслей, отгородившись от боли, от всех утрат и желаний.
А может быть, это и лучше — так, как у нее? Ведь как тяжко, должно быть, приходится мужчине, который любит тебя и не может к тебе прикоснуться? На их с Бартом долю выпало всего шесть месяцев, и больше двух из них уже прошли, а ведь у миссис Карлтон это тянулось годами. У Линды это тянулось годами. «Прощай, любовь» — сказала Линда. И, вспоминая об этом теперь, обогащенная собственным опытом, Джэн начинала понимать, что придавало такую горечь словам Линды.
Растрепа Рэфлз, весь насквозь пропитанный влагой тумана, прошлепал от двери к постели миссис Карлтон. Он уперся грязными лапами в край ее кровати, постоял немного, глядя сквозь нависшие над глазами космы на ее спящее лицо, лизнул ей руку и затрусил прочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40