Когда его белые сверстники совершали проступки, полицейские только говорили: «А ну, ребята, марш по домам, а не то я вам задам трепку!» А когда черный мальчик делал то же самое, он мог считать себя счастливчиком, если полицейский не схватил его и не отослал в исправительную колонию. Когда однажды Кемми спросил у отца, что такое исправительная колония, отец засмеялся таким же смехом, как Грампи, выходившим у него откуда-то из живота, и сказал:
— Это место, где учат, как стать преступником.
— А что такое преступник?
Отец снова засмеялся.
— Преступник — это человек, совершающий преступления.
— А что такое преступление?
— Плохой поступок.
— Так почему же они хотят научить плохим поступкам?
— Потому что самое большое преступление в этой стране — быть черным.
Тогда мама положила руку на плечо отца и тихо тряхнула его.
— Не говори так, Джозеф. От таких слов будет одна путаница у него в голове.
С лица отца сошла усмешка, исчезли шутливые нотки в голосе. Он положил руку на более светлую руку мамы и сказал так, словно собирался заплакать:
— Одному богу известно, что с ним станет, Мэри.
Он притянул маму к себе, усадил ее на колени и обнял. Другой рукой он обнял Кемми. Мальчик испугался, он почувствовал по тому, как вздрагивали плечи мамы, что она плачет.
Плачет ли мама сейчас, подумал он, оттого, что никак не может его найти? И вышел ли уже на его поиски отец? Если бы с ним был Грампи, отец легче бы его отыскал. Грампи хорошо умел замечать следы.
Щенок беспокойно зашевелился и заскулил. Он был голоден. Они оба были голодны. Мальчик думал о том, какую лучше всего прочитать молитву, чтобы попросить еду. Мама молилась белому богу, чтобы тот послал дождь, а когда бог посылал слишком много дождей, она читала ту же молитву, чтобы дождь прекратился. У Грампи на каждый случай была своя молитва. А у мамы все молитвы были одинаковыми.
Мама пыталась заставить и отца читать молитвы, но отец лишь выпячивал нижнюю губу, глаза у него становились жесткими, а голос резким, когда он говорил, что аборигенам больше пользы дадут профсоюзы, чем молитвы.
Мальчик не задумывался над словами отца до тех пор, пока ему не пришлось поехать жить к Грампи, на время болезни мамы.
Он с гордостью стал рассказывать Грампи, какая красивая у мамы церковь, но Грампи засмеялся, как отец, и спросил, а есть ли там росписи с изображением черных мальчиков или все они изображают только белых. Когда потом, вернувшись домой, Кемми задал этот вопрос маме, она очень рассердилась и единственный раз за всю свою жизнь дала ему подзатыльник, а еще сказала, будто он нахватался разного устаревшего вздора, который по-прежнему наполняет голову его ленивого деда. Мальчик так и не понял, почему этот вздор был устаревшим.
— Это я-то лентяй? — зло спросил Грампи и засмеялся своим пугающим смехом. — Спроси-ка лучше свою мамочку, могла бы она прожить на пятьдесят центов в неделю?
Мама ничего не ответила. Она обиделась на то, как он с ней разговаривал, но так и не обмолвилась ни единым словом о росписях.
Но потом Кемми сам все понял, и оказалось, что Грампи был прав. Он просмотрел все картинки, спрятанные у мамы в ящике стола, но так и не нашел ни на одном из них черного мальчика.
— Если у белых и у черных один бог, — спросил Кемми, — то почему на всех картинках только белые лица?
— Потому что большинство людей в мире белые, — ответила мама.
Отец рассмеялся тем странным смехом, который всегда сердил маму, и сказал:
— О, нет. Это неверно.
Мама резко поднялась из-за стола и, уже стоя в дверях, сказала через плечо:
— Как же мне воспитывать сына, если все, что я говорю, ты тут же опровергаешь?
Мальчик не понимал значения слова «опровергать», но он очень хорошо понял, что в тех случаях, когда родители разговаривали об аборигенах и о белых, они опровергали друг друга, другими словами — ссорились.
Ссоры у них возникали не часто. Отец всегда разговаривал с мамой ласково. Возвращаясь домой, он обнимал маму потными пыльными руками, прижимал к себе, и она смеялась, когда он щекой терся о ее щеку, и просила, больше никогда так не делать, хотя Кемми чувствовал по ее голосу и смеху, что ей это нравилось. Он все еще помнил, как маме очень хотелось, чтобы все они жили на миссионерской ферме. Она говорила об этом со слезами в голосе. Но сама она когда-то убежала из миссии, чтобы жить вместе с отцом. Потом за ними приехали священник и полицейский, и они поженились так, как женятся белые, в церкви при миссии, которую мама считала самым красивым местом на земле.
Отец носил такую же одежду, как и белые скотоводы. Возвращаясь домой после целого дня, проведенного в седле, он снимал эту одежду и относил в душевую. Он сам соорудил душ из керосинового бака, проделав в нем дырочки. Когда мама, взобравшись на лестницу, лила воду в этот бак, вода стекала вниз, как водопад, который он ходил смотреть вместе с Грампи.
Ему нравилось вместе с отцом играть и прыгать под душем, смотреть на его огромное черное тело и мышцы. Отец часто играл с ним, подбрасывал его в воздух, щекотал и спрашивал, чему он выучился за этот день. Они все вместе смеялись, а их собака Наджи заливалась веселым лаем.
Выходя из дома, отец вдруг совсем менялся. Он делался строгим, и голос его звучал по-другому. Он говорил не так оживленно и громко, как дома.
Мальчику почудилось, будто он снова видит отца сидящим на веранде, где стояла его кровать. Они жили в маленькой хижине, которую хозяин предоставил родителям после их свадьбы. Двое друзей помогли отцу перестроить ее, поднять крышу, и им не приходилось, как другим аборигенам, входить в жилище согнувшись. Даже отец мог стоять в полный рост.
— Учись стоять, не сгибая спину, сынок, — говорил отец.
Сам он стоял, не сгибаясь, даже когда приехал на мотоцикле полицейский и без стука ввалился к ним в дом. Мама очень испугалась, глаза у нее округлились, как у кролика, за которым гонится собака, руки задрожали. А отец даже бровью не повел. Он лишь выпятил нижнюю губу и смотрел зло и сердито. Отец не дрогнул, но мальчик почувствовал, как гнев захлестывал его всего. Почему этого не замечает полицейский, думал Кемми.
«Хм-хм», — только и сказал, как обычно, отец.
Когда полицейский ушел, отец тихо выругался.
— Ишь тихоня, черный негодяй! — выругался, уходя, полицейский.
— Что такое негодяй? — спросил Кемми.
Отец раздвинул в улыбке губы, обнажив ряд ровных белых зубов, смешно сморщил нос, словно собирался зарычать, и весело сказал:
— Скоро узнаешь, сынок. А теперь иди делай уроки, чтобы, став взрослым, иметь такую работу, когда никто не посмеет назвать тебя таким словом.
Мальчик понимал, что негодяй — это плохой человек, но он не знал значения этого слова. Грампи лишь покачал головой, когда он спросил его об этом.
Кемми всегда жалел, что все еще не научился разводить огонь без спичек, одной заостренной палочкой, как это делал Грампи. Ведь когда разжигаешь костер, как Грампи, то кажется, будто он твой собственный, а если от спички, — то это уже совсем другое дело.
Грампи умел многое, и Кемми старался подражать ему, и в особенности он завидовал тому, как Грампи мог бросить бумеранг и заставить его вернуться обратно. Грампи рассказывал, что когда он был еще ребенком, не больше Кемми, он уже умел бросать бумеранг и ловить кенгуру в прыжке. Но показать, как это делается, Грампи не мог, потому что вокруг уже не осталось кенгуру.
Кемми, конечно, больше нравилось жить с Грампи, и он очень горевал, когда отец забрал его из резервации. Но лачуга среди деревьев, в которой жил дед, была совсем не такой крепкой, как их домик, который не пропускал ни дождя, ни ветра и в котором было всегда светло от солнечных лучей. В лачуге Грампи и бабушки ветер и дождь гуляли свободно, там было темно и низко, нельзя было даже встать во весь рост. Когда бабушка заболела и Грампи пошел к управляющему пожаловаться на лачугу, тот только накричал на него:
— От меня не жди на ремонт ни денег, ни материалов. Дом у тебя еще приличный, вы, чернокожие, слишком уж хорошо стали жить. У твоего отца и деда вообще не было никаких домов, так ведь? Подумаешь, ветер гуляет в доме или дождь мочит вещи. Да и вообще, какие у тебя там вещи? Готов поспорить на последний доллар, что дождю и мочить-то нечего.
Рассказывая это бабушке, Грампи сплюнул на огонь, будто там сидел сам управляющий, которого он потихоньку называл «белым буйволом». Потом стал рассказывать мальчику о прошлом, когда у аборигенов еще не было денег. Все они выходили тогда на охоту с бумерангами и копьями. Сами добывали себе пищу, а вечерами собирались у костра и устраивали танцы — корробори. Иногда Грампи брал свою дудку — диджериду, — начинал играть, бабушка принималась хлопать в ладоши, а другие старики неуклюже танцевать.
Чаще всего аборигены в резервации голодали. Продуктов, которые они получали, не хватало, нередко к концу месяца продукты портились, и их могли есть только собаки. Управляющий с круглым красным лицом садился на грузовик, объезжал резервацию и, не останавливаясь, нажимал на сигнал, созывая население. При этом он обычно кричал:
— А ну, пошевеливайся, богом обиженная Кэт!
— Ты что, одним глазом совсем ничего не видишь, Банги?
А у Грампи, который никогда не торопился, он спрашивал:
— И кого ты из себя корчишь, старик? Уж не короля ли этих черномазых?
Все говорили управляющему: «Да, сэр» и «Слушаюсь, сэр», хотя потом, собравшись у костра вечером, забавлялись, передразнивая его.
Каждый месяц, когда начинала ощущаться острая нехватка продуктов, управляющий привозил на тележке бадью с какой-то странной мешаниной, которую он называл овсяной кашей. Грампи говорил, что жена управляющего варила эту жижу из мухи и воды, добавляя немного сахара.
Управляющий брал большой половник, похожий на жестяную кружку, укрепленную на палке, и, стоя возле бадьи, разливал кашу по мискам. Капли этой жижи падали на землю, и ее тут же жадно, вместе с пылью, слизывали собаки. Случалось, что вместо сахара в кашу клали соль, и тогда после еды всем очень хотелось пить.
Однажды Грампи попытался было выстроить аборигенов в одну линию, чтобы не было толкотни и не разливалась каша, но управляющий заревел на него:
— Ты кто здесь такой, паршивый ниггер, чтобы отдавать приказы? Я здесь хозяин, ты этого разве не знал? Если я еще раз увижу, как ты расталкиваешь людей, я тебя быстро утихомирю. Считаешь себя важной персоной из-за того, что твой негодяй-сын помешался на профсоюзах, да?
Бабушка, Грампи и мама рассказывали ему истории, которые он запоминал и знал наизусть, а когда он сам начинал их рассказывать, как будто сам принимал в них участие, все начинали смеяться, ерошили ему волосы и говорили:
— Ну, а уж это ты придумал, малыш, тогда тебя здесь еще не было.
А иногда говорили так:
— Ты был слишком мал, чтобы все это помнить.
Но он действительно помнил, как стоял возле толпы людей, старавшихся пробиться поближе к тележке с кашей, и слышал, как они кричали неистовыми голосами:
— Налейте мне, босс!
— Сюда, в эту миску, босс. У меня четверо детей, босс.
— Налейте мне, босс, у меня двое ребятишек!
— Дайте мне, босс! У моей жены маленький ребенок, он еще сосет грудь.
Грампи никогда не кричал, он стоял молча и лишь держал свою миску выше других. И вот однажды управляющий протянул к нему свой половник, но вылил из него кашу не в миску, а прямо деду на голову и закричал:
— Ну, как тебе нравится, ниггер? Поменьше болтай языком, а то еще раз получишь.
Все захохотали, а Грампи только выставил вперед нижнюю губу и поднял миску еще выше. Управляющему пришлось налить ему два полных половника каши.
Рассказы Грампи были всегда интереснее историй учительницы. Она читала им про белых детей, у всех у них было много всевозможных вещей, о которых аборигены и не слыхали. Поэтому такие рассказы Кемми не трогали.
Грампи был куда умнее учительницы. Кемми ни разу не видел, чтобы Грампи понадобилась книжка, если он хотел что-нибудь рассказать. И он мог часами рассказывать свои собственные истории. Это были истории об аборигенах, живших давным-давно, еще до прихода белых, когда вся Австралия принадлежала только аборигенам. От этих рассказов в горле у Кемми щемило, сердце билось сильнее, и они глубоко западали в душу. Кемми помнил их даже во сне.
Мама страшно сердилась, узнав, что он прислушивается к болтовне деда. Отец почему-то на этот раз тоже не стал ей возражать, а сказал как-то странно:
— Кем, твоя мама, хоть и ходит в миссию, но права. Такие рассказы в наше время совсем не для мальчика-аборигена. Ты бы лучше побольше слушал о черных людях, живущих в других странах, например, в Америке или в Африке. Там черные теперь уже научились не подчиняться приказам белых.
Почувствовав приятный запах дыма, Кемми живо представил себе свой дом и плиту во дворе, где мама готовила обед из продуктов, полученных по пайку на ферме. От этого ему еще больше захотелось есть. Он не мог понять, почему отец был часто недоволен продуктами, жаловался, будто они никогда не получают свежего мяса. Ведь мама готовила из солонины так вкусно. И неудивительно, этому она обучалась в школе при миссии.
Мама так ясно предстала перед его глазами в своем ярком цветастом платье, которое сама перешила из старого платья миссис хозяйки. Вот она остановилась у двери дома и ждет, когда отец возвратится с работы. С отцом она познакомилась, когда он приехал в миссию вместе с хозяином и привез на грузовике скот. Потом он остался участвовать в состязаниях ковбоев, а после состязаний убежал от своего хозяина и пропадал, пока его не поймала полиция и не доставила обратно на ферму.
Еще до того, как его поймали, он встретил маму. Она видела фотографию отца в газете, и когда он предложил ей бежать, она согласилась, несмотря на то, что в миссии училась законам и обычаям белых людей.
— Но не тому, как заработать наравне с белыми, чтобы хватало на жизнь, — всегда добавлял к ее рассказу отец кислым, как дикий лимон, голосом.
— Все люди равны перед богом. Черные они или белые, — тихо возражала мама.
Отец смеялся.
— Послушай, сынок, — сказал он однажды, усадив Кемми на колени, — мамин бог хорош для белых, но вовсе не для нас. Возьми, к примеру, меня. Я такой же умелый наездник и гуртовщик, как любой белый. А может быть, даже и лучше многих из них. Я работаю с восхода до заката, а что получаю? Шесть долларов в неделю. А белые за такую же работу получают тридцать пять. Ну ничего, подожди немного, скоро и у нас будут профсоюзы, тогда все переменится. Я с десяти лет работал вместе со скотоводами, ничего не получал за это, но подобного не произойдет с моим сыном.
— Ш-ш, Джозеф, — сказала мама, посмотрев так испуганно, будто увидела змею. — В доме хозяина не любят, когда ведутся такие разговоры.
Отец возмущенно захохотал.
— Еще бы! Конечно, не любят! Для них такие разговоры — как для дьявола святая водичка. Они бы им еще меньше нравились, испытай они хоть однажды, что такое забастовка, какие проходят сейчас на фермах Дауна и Вотера. Мы тоже поднимем забастовку и потребуем назад наши родовые земли.
— Не нужно говорить о забастовке, Джозеф, — просила мама, чуть не плача. — Мы живем лучше других. Я работаю у миссис хозяйки, и мне даже разрешают ездить на их старой машине… Кемми ходит в школу…
— Меня тошнит от твоего миссионерского пресмыкательства, — повысил голос отец. — Ты могла бы, наверное, продать свой народ за такие вот мелкие подачки. И если Кемми ходит в школу, то вовсе не бесплатно, мы сами платим за это из пособия на ребенка. Неужели ты не понимаешь, что если мы победим в этой забастовке, то будем получать по справедливости и деньги и полноценные продукты вместо вонючих отбросов, а наш сын завоюет право ходить в школу как полноправный человек, а не потому, что хозяйке не хочется тебя потерять?
Два приятеля отца, гуртовщики Метью и Помпи, были тоже за профсоюзы. Иногда они приходили с каким-то еще одним незнакомым аборигеном, жившим не здесь, а только бывавшим наездом, и тогда их разговоры затягивались далеко за полночь.
Маме не нравилась эта «болтовня». Пока они разговаривали, она сидела на пороге веранды и подавала сигналы, если замечала проходящих мимо людей. По всему ее виду было ясно, что она совсем не одобряла происходящее в ее доме. Каждый раз, когда произносилось слово «профсоюз» или «забастовка», она просила мужчин говорить потише, а иногда даже вставала и обходила вокруг дома, чтобы посмотреть, не спрятался ли кто за ним, хотя знала — Наджи обязательно залаял бы на чужих.
Собравшись вместе, они говорили тихо, но взволнованно, и Кемми, прислушиваясь к их беседе, сам начинал волноваться, даже не понимая по-настоящему, о чем там шла речь.
Кемми так и не удалось выяснить, что такое был «профсоюз» и что такое «забастовка», но отец говорил о них так уважительно, как мама о боге или о рае.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Это место, где учат, как стать преступником.
— А что такое преступник?
Отец снова засмеялся.
— Преступник — это человек, совершающий преступления.
— А что такое преступление?
— Плохой поступок.
— Так почему же они хотят научить плохим поступкам?
— Потому что самое большое преступление в этой стране — быть черным.
Тогда мама положила руку на плечо отца и тихо тряхнула его.
— Не говори так, Джозеф. От таких слов будет одна путаница у него в голове.
С лица отца сошла усмешка, исчезли шутливые нотки в голосе. Он положил руку на более светлую руку мамы и сказал так, словно собирался заплакать:
— Одному богу известно, что с ним станет, Мэри.
Он притянул маму к себе, усадил ее на колени и обнял. Другой рукой он обнял Кемми. Мальчик испугался, он почувствовал по тому, как вздрагивали плечи мамы, что она плачет.
Плачет ли мама сейчас, подумал он, оттого, что никак не может его найти? И вышел ли уже на его поиски отец? Если бы с ним был Грампи, отец легче бы его отыскал. Грампи хорошо умел замечать следы.
Щенок беспокойно зашевелился и заскулил. Он был голоден. Они оба были голодны. Мальчик думал о том, какую лучше всего прочитать молитву, чтобы попросить еду. Мама молилась белому богу, чтобы тот послал дождь, а когда бог посылал слишком много дождей, она читала ту же молитву, чтобы дождь прекратился. У Грампи на каждый случай была своя молитва. А у мамы все молитвы были одинаковыми.
Мама пыталась заставить и отца читать молитвы, но отец лишь выпячивал нижнюю губу, глаза у него становились жесткими, а голос резким, когда он говорил, что аборигенам больше пользы дадут профсоюзы, чем молитвы.
Мальчик не задумывался над словами отца до тех пор, пока ему не пришлось поехать жить к Грампи, на время болезни мамы.
Он с гордостью стал рассказывать Грампи, какая красивая у мамы церковь, но Грампи засмеялся, как отец, и спросил, а есть ли там росписи с изображением черных мальчиков или все они изображают только белых. Когда потом, вернувшись домой, Кемми задал этот вопрос маме, она очень рассердилась и единственный раз за всю свою жизнь дала ему подзатыльник, а еще сказала, будто он нахватался разного устаревшего вздора, который по-прежнему наполняет голову его ленивого деда. Мальчик так и не понял, почему этот вздор был устаревшим.
— Это я-то лентяй? — зло спросил Грампи и засмеялся своим пугающим смехом. — Спроси-ка лучше свою мамочку, могла бы она прожить на пятьдесят центов в неделю?
Мама ничего не ответила. Она обиделась на то, как он с ней разговаривал, но так и не обмолвилась ни единым словом о росписях.
Но потом Кемми сам все понял, и оказалось, что Грампи был прав. Он просмотрел все картинки, спрятанные у мамы в ящике стола, но так и не нашел ни на одном из них черного мальчика.
— Если у белых и у черных один бог, — спросил Кемми, — то почему на всех картинках только белые лица?
— Потому что большинство людей в мире белые, — ответила мама.
Отец рассмеялся тем странным смехом, который всегда сердил маму, и сказал:
— О, нет. Это неверно.
Мама резко поднялась из-за стола и, уже стоя в дверях, сказала через плечо:
— Как же мне воспитывать сына, если все, что я говорю, ты тут же опровергаешь?
Мальчик не понимал значения слова «опровергать», но он очень хорошо понял, что в тех случаях, когда родители разговаривали об аборигенах и о белых, они опровергали друг друга, другими словами — ссорились.
Ссоры у них возникали не часто. Отец всегда разговаривал с мамой ласково. Возвращаясь домой, он обнимал маму потными пыльными руками, прижимал к себе, и она смеялась, когда он щекой терся о ее щеку, и просила, больше никогда так не делать, хотя Кемми чувствовал по ее голосу и смеху, что ей это нравилось. Он все еще помнил, как маме очень хотелось, чтобы все они жили на миссионерской ферме. Она говорила об этом со слезами в голосе. Но сама она когда-то убежала из миссии, чтобы жить вместе с отцом. Потом за ними приехали священник и полицейский, и они поженились так, как женятся белые, в церкви при миссии, которую мама считала самым красивым местом на земле.
Отец носил такую же одежду, как и белые скотоводы. Возвращаясь домой после целого дня, проведенного в седле, он снимал эту одежду и относил в душевую. Он сам соорудил душ из керосинового бака, проделав в нем дырочки. Когда мама, взобравшись на лестницу, лила воду в этот бак, вода стекала вниз, как водопад, который он ходил смотреть вместе с Грампи.
Ему нравилось вместе с отцом играть и прыгать под душем, смотреть на его огромное черное тело и мышцы. Отец часто играл с ним, подбрасывал его в воздух, щекотал и спрашивал, чему он выучился за этот день. Они все вместе смеялись, а их собака Наджи заливалась веселым лаем.
Выходя из дома, отец вдруг совсем менялся. Он делался строгим, и голос его звучал по-другому. Он говорил не так оживленно и громко, как дома.
Мальчику почудилось, будто он снова видит отца сидящим на веранде, где стояла его кровать. Они жили в маленькой хижине, которую хозяин предоставил родителям после их свадьбы. Двое друзей помогли отцу перестроить ее, поднять крышу, и им не приходилось, как другим аборигенам, входить в жилище согнувшись. Даже отец мог стоять в полный рост.
— Учись стоять, не сгибая спину, сынок, — говорил отец.
Сам он стоял, не сгибаясь, даже когда приехал на мотоцикле полицейский и без стука ввалился к ним в дом. Мама очень испугалась, глаза у нее округлились, как у кролика, за которым гонится собака, руки задрожали. А отец даже бровью не повел. Он лишь выпятил нижнюю губу и смотрел зло и сердито. Отец не дрогнул, но мальчик почувствовал, как гнев захлестывал его всего. Почему этого не замечает полицейский, думал Кемми.
«Хм-хм», — только и сказал, как обычно, отец.
Когда полицейский ушел, отец тихо выругался.
— Ишь тихоня, черный негодяй! — выругался, уходя, полицейский.
— Что такое негодяй? — спросил Кемми.
Отец раздвинул в улыбке губы, обнажив ряд ровных белых зубов, смешно сморщил нос, словно собирался зарычать, и весело сказал:
— Скоро узнаешь, сынок. А теперь иди делай уроки, чтобы, став взрослым, иметь такую работу, когда никто не посмеет назвать тебя таким словом.
Мальчик понимал, что негодяй — это плохой человек, но он не знал значения этого слова. Грампи лишь покачал головой, когда он спросил его об этом.
Кемми всегда жалел, что все еще не научился разводить огонь без спичек, одной заостренной палочкой, как это делал Грампи. Ведь когда разжигаешь костер, как Грампи, то кажется, будто он твой собственный, а если от спички, — то это уже совсем другое дело.
Грампи умел многое, и Кемми старался подражать ему, и в особенности он завидовал тому, как Грампи мог бросить бумеранг и заставить его вернуться обратно. Грампи рассказывал, что когда он был еще ребенком, не больше Кемми, он уже умел бросать бумеранг и ловить кенгуру в прыжке. Но показать, как это делается, Грампи не мог, потому что вокруг уже не осталось кенгуру.
Кемми, конечно, больше нравилось жить с Грампи, и он очень горевал, когда отец забрал его из резервации. Но лачуга среди деревьев, в которой жил дед, была совсем не такой крепкой, как их домик, который не пропускал ни дождя, ни ветра и в котором было всегда светло от солнечных лучей. В лачуге Грампи и бабушки ветер и дождь гуляли свободно, там было темно и низко, нельзя было даже встать во весь рост. Когда бабушка заболела и Грампи пошел к управляющему пожаловаться на лачугу, тот только накричал на него:
— От меня не жди на ремонт ни денег, ни материалов. Дом у тебя еще приличный, вы, чернокожие, слишком уж хорошо стали жить. У твоего отца и деда вообще не было никаких домов, так ведь? Подумаешь, ветер гуляет в доме или дождь мочит вещи. Да и вообще, какие у тебя там вещи? Готов поспорить на последний доллар, что дождю и мочить-то нечего.
Рассказывая это бабушке, Грампи сплюнул на огонь, будто там сидел сам управляющий, которого он потихоньку называл «белым буйволом». Потом стал рассказывать мальчику о прошлом, когда у аборигенов еще не было денег. Все они выходили тогда на охоту с бумерангами и копьями. Сами добывали себе пищу, а вечерами собирались у костра и устраивали танцы — корробори. Иногда Грампи брал свою дудку — диджериду, — начинал играть, бабушка принималась хлопать в ладоши, а другие старики неуклюже танцевать.
Чаще всего аборигены в резервации голодали. Продуктов, которые они получали, не хватало, нередко к концу месяца продукты портились, и их могли есть только собаки. Управляющий с круглым красным лицом садился на грузовик, объезжал резервацию и, не останавливаясь, нажимал на сигнал, созывая население. При этом он обычно кричал:
— А ну, пошевеливайся, богом обиженная Кэт!
— Ты что, одним глазом совсем ничего не видишь, Банги?
А у Грампи, который никогда не торопился, он спрашивал:
— И кого ты из себя корчишь, старик? Уж не короля ли этих черномазых?
Все говорили управляющему: «Да, сэр» и «Слушаюсь, сэр», хотя потом, собравшись у костра вечером, забавлялись, передразнивая его.
Каждый месяц, когда начинала ощущаться острая нехватка продуктов, управляющий привозил на тележке бадью с какой-то странной мешаниной, которую он называл овсяной кашей. Грампи говорил, что жена управляющего варила эту жижу из мухи и воды, добавляя немного сахара.
Управляющий брал большой половник, похожий на жестяную кружку, укрепленную на палке, и, стоя возле бадьи, разливал кашу по мискам. Капли этой жижи падали на землю, и ее тут же жадно, вместе с пылью, слизывали собаки. Случалось, что вместо сахара в кашу клали соль, и тогда после еды всем очень хотелось пить.
Однажды Грампи попытался было выстроить аборигенов в одну линию, чтобы не было толкотни и не разливалась каша, но управляющий заревел на него:
— Ты кто здесь такой, паршивый ниггер, чтобы отдавать приказы? Я здесь хозяин, ты этого разве не знал? Если я еще раз увижу, как ты расталкиваешь людей, я тебя быстро утихомирю. Считаешь себя важной персоной из-за того, что твой негодяй-сын помешался на профсоюзах, да?
Бабушка, Грампи и мама рассказывали ему истории, которые он запоминал и знал наизусть, а когда он сам начинал их рассказывать, как будто сам принимал в них участие, все начинали смеяться, ерошили ему волосы и говорили:
— Ну, а уж это ты придумал, малыш, тогда тебя здесь еще не было.
А иногда говорили так:
— Ты был слишком мал, чтобы все это помнить.
Но он действительно помнил, как стоял возле толпы людей, старавшихся пробиться поближе к тележке с кашей, и слышал, как они кричали неистовыми голосами:
— Налейте мне, босс!
— Сюда, в эту миску, босс. У меня четверо детей, босс.
— Налейте мне, босс, у меня двое ребятишек!
— Дайте мне, босс! У моей жены маленький ребенок, он еще сосет грудь.
Грампи никогда не кричал, он стоял молча и лишь держал свою миску выше других. И вот однажды управляющий протянул к нему свой половник, но вылил из него кашу не в миску, а прямо деду на голову и закричал:
— Ну, как тебе нравится, ниггер? Поменьше болтай языком, а то еще раз получишь.
Все захохотали, а Грампи только выставил вперед нижнюю губу и поднял миску еще выше. Управляющему пришлось налить ему два полных половника каши.
Рассказы Грампи были всегда интереснее историй учительницы. Она читала им про белых детей, у всех у них было много всевозможных вещей, о которых аборигены и не слыхали. Поэтому такие рассказы Кемми не трогали.
Грампи был куда умнее учительницы. Кемми ни разу не видел, чтобы Грампи понадобилась книжка, если он хотел что-нибудь рассказать. И он мог часами рассказывать свои собственные истории. Это были истории об аборигенах, живших давным-давно, еще до прихода белых, когда вся Австралия принадлежала только аборигенам. От этих рассказов в горле у Кемми щемило, сердце билось сильнее, и они глубоко западали в душу. Кемми помнил их даже во сне.
Мама страшно сердилась, узнав, что он прислушивается к болтовне деда. Отец почему-то на этот раз тоже не стал ей возражать, а сказал как-то странно:
— Кем, твоя мама, хоть и ходит в миссию, но права. Такие рассказы в наше время совсем не для мальчика-аборигена. Ты бы лучше побольше слушал о черных людях, живущих в других странах, например, в Америке или в Африке. Там черные теперь уже научились не подчиняться приказам белых.
Почувствовав приятный запах дыма, Кемми живо представил себе свой дом и плиту во дворе, где мама готовила обед из продуктов, полученных по пайку на ферме. От этого ему еще больше захотелось есть. Он не мог понять, почему отец был часто недоволен продуктами, жаловался, будто они никогда не получают свежего мяса. Ведь мама готовила из солонины так вкусно. И неудивительно, этому она обучалась в школе при миссии.
Мама так ясно предстала перед его глазами в своем ярком цветастом платье, которое сама перешила из старого платья миссис хозяйки. Вот она остановилась у двери дома и ждет, когда отец возвратится с работы. С отцом она познакомилась, когда он приехал в миссию вместе с хозяином и привез на грузовике скот. Потом он остался участвовать в состязаниях ковбоев, а после состязаний убежал от своего хозяина и пропадал, пока его не поймала полиция и не доставила обратно на ферму.
Еще до того, как его поймали, он встретил маму. Она видела фотографию отца в газете, и когда он предложил ей бежать, она согласилась, несмотря на то, что в миссии училась законам и обычаям белых людей.
— Но не тому, как заработать наравне с белыми, чтобы хватало на жизнь, — всегда добавлял к ее рассказу отец кислым, как дикий лимон, голосом.
— Все люди равны перед богом. Черные они или белые, — тихо возражала мама.
Отец смеялся.
— Послушай, сынок, — сказал он однажды, усадив Кемми на колени, — мамин бог хорош для белых, но вовсе не для нас. Возьми, к примеру, меня. Я такой же умелый наездник и гуртовщик, как любой белый. А может быть, даже и лучше многих из них. Я работаю с восхода до заката, а что получаю? Шесть долларов в неделю. А белые за такую же работу получают тридцать пять. Ну ничего, подожди немного, скоро и у нас будут профсоюзы, тогда все переменится. Я с десяти лет работал вместе со скотоводами, ничего не получал за это, но подобного не произойдет с моим сыном.
— Ш-ш, Джозеф, — сказала мама, посмотрев так испуганно, будто увидела змею. — В доме хозяина не любят, когда ведутся такие разговоры.
Отец возмущенно захохотал.
— Еще бы! Конечно, не любят! Для них такие разговоры — как для дьявола святая водичка. Они бы им еще меньше нравились, испытай они хоть однажды, что такое забастовка, какие проходят сейчас на фермах Дауна и Вотера. Мы тоже поднимем забастовку и потребуем назад наши родовые земли.
— Не нужно говорить о забастовке, Джозеф, — просила мама, чуть не плача. — Мы живем лучше других. Я работаю у миссис хозяйки, и мне даже разрешают ездить на их старой машине… Кемми ходит в школу…
— Меня тошнит от твоего миссионерского пресмыкательства, — повысил голос отец. — Ты могла бы, наверное, продать свой народ за такие вот мелкие подачки. И если Кемми ходит в школу, то вовсе не бесплатно, мы сами платим за это из пособия на ребенка. Неужели ты не понимаешь, что если мы победим в этой забастовке, то будем получать по справедливости и деньги и полноценные продукты вместо вонючих отбросов, а наш сын завоюет право ходить в школу как полноправный человек, а не потому, что хозяйке не хочется тебя потерять?
Два приятеля отца, гуртовщики Метью и Помпи, были тоже за профсоюзы. Иногда они приходили с каким-то еще одним незнакомым аборигеном, жившим не здесь, а только бывавшим наездом, и тогда их разговоры затягивались далеко за полночь.
Маме не нравилась эта «болтовня». Пока они разговаривали, она сидела на пороге веранды и подавала сигналы, если замечала проходящих мимо людей. По всему ее виду было ясно, что она совсем не одобряла происходящее в ее доме. Каждый раз, когда произносилось слово «профсоюз» или «забастовка», она просила мужчин говорить потише, а иногда даже вставала и обходила вокруг дома, чтобы посмотреть, не спрятался ли кто за ним, хотя знала — Наджи обязательно залаял бы на чужих.
Собравшись вместе, они говорили тихо, но взволнованно, и Кемми, прислушиваясь к их беседе, сам начинал волноваться, даже не понимая по-настоящему, о чем там шла речь.
Кемми так и не удалось выяснить, что такое был «профсоюз» и что такое «забастовка», но отец говорил о них так уважительно, как мама о боге или о рае.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20