И он всегда помнил эти слова. Именно поэтому, когда огромный грузовик столкнулся с машиной, он выскочил из кузова, ринулся к лесу и спрятался там в дупле дерева. Именно поэтому он и сидел там все время, наблюдая, как подъехала полицейская машина, а вслед за ней и большой белый вагон с таким громким сигналом, что его слышно было вдоль всей дороги. Сердце мальчика судорожно билось, пока он смотрел, что происходило на дороге, освещенной лучами фар и фонариками полицейских.
«Если увидишь полицейского — беги». И вот теперь, видя, как полицейские окружили их машину, как они подняли отца и маму, которые, как ему показалось, спали, и отнесли их в большой белый фургон с громким сигналом, он не решился покинуть своего убежища. Он не знал, что именно эти белые сделают с ним, но хорошо понимал, что в любом случае его сразу же разлучат с родителями.
Весь следующий день он просидел в дупле, глядя на их маленькую машину с разбитыми фарами, сплющенным радиатором и с сиденьем, на котором раньше ехали его родители, а сейчас раздавленным так, словно это была смятая железная банка из-под варенья.
Пристально осмотрев дорогу, мальчик наконец вылез из дупла и вытащил из кузова машины коробку с продуктами. В ней оказалась половина буханки хлеба, немного маргарина и сахара. Кувшин с чаем разбился, бутылка с молоком лопнула, и молоко разлилось. Кемми намазал маргарин на хлеб, посыпал его сахаром и съел, наконец-то наполнив на время свой пустой желудок. Быть сытым казалось очень хорошо, но это чувство продолжалось недолго.
Грампи когда-то говорил:
— Лучше сразу съесть все, а потом голодать. Никогда ведь не знаешь, что станет с едой, которую ты хранишь.
Это знали лишь белые, такие, как миссис хозяйка, у которой есть холодильник. Значит, белые всегда едят много, и все же у них нет недостатка в еде, а у аборигенов ее всегда не хватает.
На следующий день подъехал грузовик, подцепил их машину и куда-то увез. Едва он скрылся, мальчик слез с дерева и пошел вдоль озера, обходя стороной редкие дома и людей.
Наконец, когда он совсем уже выбился из сил, проголодался и, казалось, не мог уже идти, он наткнулся на пещеру. Заметить ее было трудно, если прямо не натолкнешься на вход. Старый эвкалипт закрыл ветвями огромный выступ, и пробраться в пещеру мальчик мог лишь согнувшись.
Внутри было довольно высоко, можно было стоять во весь рост. Свет в пещеру проникал сквозь наклоненный туннель, промытый дождевой водой, некогда стекавшей с вершины утеса. Теперь все было иначе. Вода размыла песчаник, на полу пещеры и теперь еще видны были следы песка, образовавшие гладкую и чистую поверхность. Мальчик разложил на ней ветки, устроил постель.
Теперь ему стало немного теплее, щенок тоже согрелся. Под грубой мешковиной они удобно устроились рядом, наблюдая за мерцавшими в темноте угольками. Щенок заснул раньше. Кемми слушал, как живот собаки то поднимается, то опускается в такт размеренному дыханию, и почувствовал, что он засыпает таким же ровным глубоким сном.
Во сне он видел лес, полный сказками Грампи. Тихое дыхание превратилось в звуки, заполнившие собой весь мир.
Глава пятая
Сквозь тяжелый наркотический сон человек услышал резкий пронзительный визг, заглушивший даже рев самолетов и крик Элмера: «Поль! Поль!» Он оглянулся и увидел, что его товарищ бежит к нему, охваченный пламенем, будто живой факел. В ту же секунду он в ужасе почувствовал запах своих горящих волос и ощутил, как вязкий газолин прожигает ему череп, стекает по его лбу. Он поднял руки, чтобы стряхнуть с себя эту горящую клейкую массу, но она прилипала к ладоням, а когда он резко взмахнул руками, желая сбросить ее, пальцы его тоже вспыхнули, словно факелы. Весь воздух был охвачен огнем. Он снова почувствовал нестерпимую боль на голове, в горле, на руках и спине. И сбивал с себя горящий напалм, прилипавший к его телу, чувствуя, как он прожигает кожу, мышцы и даже кости.
Его резиновые сапоги погрузились в какую-то жижу, ноги увязли в ней, он стал падать, падать, падать. Наконец он весь погрузился в какую-то вонючую грязь, облепившую его, словно компресс.
Лишь на мгновение ему стало чуть легче, но потом он стал задыхаться, мутная грязная вода заполнила запекшийся рот. Резким рывком, собрав последние силы, он ухватился за изогнутые корни какого-то дерева. Кто-то вцепился в него сзади, и он услышал сквозь шум в ушах голос, прошептавший ему: «Самолеты!» Он так и не понял, действительно ли услышал это слово или ему показалось. Превозмогая боль, он выругал безумцев, которые разбрасывают горящую смерть не только на врагов, но и на своих друзей.
Чьи-то руки прикоснулись к нему. Совсем маленькие руки, в которых не было силы, но они передали ему свою волю. Он попытался подняться, но каждое движение причиняло ему нестерпимую боль, он не кричал лишь потому, что не мог пошевелить губами.
Руки подхватили его за плечо и потянули наверх.
Сквозь рев самолетов он услышал, как кто-то прошептал ему на ухо:
— Ла даи! Ла даи!
Он подтянулся и пополз вперед, крича от нестерпимой боли, и выбрался наконец из болота. Рев самолетов приближался. Голос по-прежнему уговаривал его: «Ла даи! Ла даи!» Он двинулся, собрав все свои силы, умноженные охватившим его ужасом. Это движение вызвало новую нестерпимую боль, и он потерял сознание, повиснув на корнях. Он пролежал бы так до самой смерти, слушая свист падающих бомб, но детские руки все тащили его вперед, а голос шептал что-то на ухо. Последним рывком, превозмогая боль, он прополз нескончаемо долгий путь, голос и детские руки помогали ему, но потом он снова потерял сознание.
Изредка приходя в себя, он видел три черные груды — все, что осталось от его бывших товарищей. Земля дрожала. Деревья раскачивались. И снова рев самолетов.
Человек вскрикнул и проснулся. И снова видел он лицо ребенка, склонившееся над ним. Он ждал смерти — сейчас ему было все равно, лишь бы наступил конец этой невыносимой боли. Но мальчик приложил к его рту какую-то резиновую трубочку. Человек невольно глотнул, рот его смягчила живительная влага.
«В войне взрослеют слишком быстро», — мелькнула в его сознании мысль. Этот ребенок спас ему жизнь. Он ему благодарен, но дело не в этом. Просто есть маленький человечек, который проявил гуманность в этом жестоком и бесчеловечном мире.
Когда сознание окончательно вернулось к нему, он понял, что слышал не рев самолетов, а шум прибоя. Он уже знал, что все его товарищи погибли, он один остался живым. Улыбка судьбы, если это можно назвать улыбкой.
Вздрогнув, человек сел, достал пачку сигарет, закурил и стал смотреть в темноту ночи, где линия бомборы отбрасывала фосфоресцирующие блики на черной воде. Беспокойное море простиралось до самого горизонта.
Только выкурив вторую сигарету, человек осознал, где он находится. С вершины горы донесся крик совы, возвративший его к действительности.
Он уехал из военного госпиталя с лихорадочной поспешностью сразу же после того, как Мерилин упала в истерике, увидев его лицо.
Тогда он понял, что на этом их совместная жизнь кончилась. Она не могла жить с ним. Нет, он не упрекал ее, ведь его голова и лицо после пересадки кожи выглядели так же, как и его руки, и ему самому ежедневно и ежечасно приходилось видеть это ужасное зрелище. Он и сам не мог так больше жить. Товарищ получил его деньги, причитавшиеся еще за время службы в армии, и купил ему машину. Он уехал, не попрощавшись даже с отцом. И зачем было прощаться с отцом? Ведь это отец подхлестывал в нем авантюристические порывы, которые привели его во Вьетнам, за это он винил своего отца. Но обвинять Мерилин он не мог. Он постарался поставить себя на ее место. Почему он должен ждать от нее большего, чем мог бы ждать от себя?
Теперь уже вышли из моды браки, заключавшиеся на всю жизнь, что бы ни произошло, как в старину. Проживи они до войны вместе дольше, возможно, их брак означал бы для них нечто большее, чем быстро исчезнувший восторг близости. У них не было ничего, кроме пламенных желаний и страсти. Может быть, все обернулось бы иначе, будь у них ребенок. Но она не хотела детей: что стала бы она делать с ребенком во время их долгой разлуки, когда ей приходилось работать? Да и он тоже не хотел ребенка, когда дважды приезжал в отпуск, мечтая о встрече с Мерилин. Это были прекрасные мечты! И вот теперь он здесь, без жены, без работы, без надежд на будущее. Что он сделал такого, за что и смерть, и жизнь отвергают его?
Он достал таблетку снотворного и запил ее последним глотком виски, оставшимся в его фляжке.
Глава шестая
Женщина не могла уснуть. Она стояла и пристально вглядывалась в темноту. За садом под призрачным лунным светом мерцало озеро.
Ее разбудили кошмарные сновидения. Она снова боролась с лесным пожаром. Теперь она уже больше не решалась лечь в постель. Она медленно выпила приготовленный чай. Из сада шли запахи ранних бледно-желтых цветов — жонкилий. В начале прошлого лета огонь подобрался к самому дому, и только теперь луковицы пустили ростки и расцвели.
Весь тот ужасный день пожар полыхал на другом берегу ручья. Пожарники тогда требовали, чтобы она покинула дом. Но могла ли она уехать с умирающим отцом, которого пришлось бы везти к пристани, уже полыхавшей в огне?
— Оставь меня здесь, Бренда, если огонь продвинется слишком близко, — сказал он еле слышным голосом. — Беги к морю. Там ты сможешь спастись, переждать, пока кончится пожар. Я ведь все равно никогда не оставлю почту.
Но и она не оставила почту. Не потому, что испытывала чувство привязанности к ней. Для нее почта и магазин не имели никакого значения. А если уж говорить об отце, то в его затуманенных глазах она читала надежду, что огонь положит конец его долгой и мучительной агонии.
Она осталась здесь из-за сада. Этот фруктовый сад, раскинувшийся на пол-акре и тянувшийся к озеру, остался единственной ее радостью.
Она достала шланг, прикрепила его к огромному баку на высоких подпорках возле дома и стала поливать все вокруг. Если огонь перекинется через ручей, она, по крайней мере, сумеет побороться за сад и дом.
Огонь все же перекинулся через ручей. Он поглотил сосновую изгородь — так долго стоявшую на пути ветров, — оставив после себя раскаленные скелеты. Фруктовые деревья сморщились еще до того, как огонь подобрался к ним, их кроны озарились ярким светом, словно Неопалимые купины в библии ее матери. Цветы увядали и погибали от жаркого дыхания огня. Пламя уже распространилось по двору, добралось до кустов и деревьев, посаженных возле стен дома. А женщина все поливала из шланга. Горячий воздух обжигал лицо и тело. Она даже представить себе не могла, что бы случилось дальше, если бы пожарная машина не пробилась к ней через этот заслон дыма. Пожарники спасли почту, но не спасли отца. Она бросилась в комнату к отцу, он уже умирал.
Женщина не могла больше страдать так, как страдала, когда ее бросил Дерек. Она давно ушла в себя, воздвигла вокруг себя стену, изолировавшую ее от внешнего мира.
— Если не позволять себе любить, не будет страданий, — говорила она себе. — Не люби никого. Укройся от людей. Не держи в доме ни собак, ни кошек, они могут найти путь к твоему сердцу. — У нее не осталось чувств ни к кому и ни к чему. Последнее звено, болью отозвавшееся в сердце, оборвалось со смертью отца.
Женщина отгоняла от себя воспоминания, разбуженные запахом цветов, воспоминания о днях исступления, когда она поняла, что влюбилась и Дерек тоже любит ее. Дерек называл ее — Пылающая Бренда.
Говорят, что потерявшие любовь страдают сильнее оттого, что они познали восторги любви, но она не испытывала таких страданий. Ей казалось, будто перенесенная душевная боль и пережитый стыд запали в самую глубину ее существа, и потому даже во сне не мечтала о тех безликих мужчинах, которые посещают таких, как она, — потерявших любовь. Она была подавлена видом эвкалиптов, загоравшихся ярким пламенем еще до того, как к ним приблизился пожар, и сосен, пылавших при легком прикосновении огня, и фруктовых деревьев, увядавших в одно мгновение. Этот лесной пожар был подобен любви, которую она испытала. Он оставил после себя на берегу озера и в саду лишь безжизненные черные скелеты деревьев, торчащие на выжженной голой земле. Такой казалась себе и она со своими горькими мыслями. Странно, но смерть отца и лесной пожар освободили ее от прежней невыносимой тяжести. Теперь она уже не испытывала никаких чувств, не питала ни к кому даже ненависти.
Но как жить, ничего не чувствуя? Когда нет ни тепла любви, ни силы ненависти? Все, чем жила она раньше, исчезло навсегда.
Вместе с чувством ненависти ушло и желание отмщения, и уверенность, что ей не в чем себя винить. Больше ей неведомо утешение.
А в саду, где-то глубоко спрятанная, теплилась жизнь. Земля извечно торжествует победу.
Глава седьмая
Поль всегда просыпался в изнеможении, словно наяву переживал свои кошмарные ночные сны. Он никак не мог считать свои сновидения неправдоподобными. Вновь и вновь переживал он свое прошлое. Лежа и все еще дрожа от ужаса, он спрашивал себя:
— Но почему я никогда не вспоминаю свои школьные годы? Почему мне не снятся дни медового месяца, а всегда только этот кошмар терзает меня?
Он еще долго лежал после того, как первые лучи солнца, отраженные от зеркала машины, ослепили его. Глаза жгло, а нежная пересаженная кожа все еще болела от вчерашнего солнца, ветра и соленых брызг. Мускулы ныли после многочасового балансирования на доске для серфинга.
Он выбрал это место и остановился здесь ночевать, чтобы сегодня начать с того, на чем вчера решил временно поставить точку. Бомбора — это убийца, — предупредил его тот человек. Что ж, бомбора пока не убила его.
Видимо, те парни, во Вьетнаме, были правы, когда говорили, что человек живет до поры, пока его не найдет пуля с его именем. Эта пуля искала его на дымящихся дорогах в джунглях, на переправах через реки, где черная вода доходила ему до пояса, его сбивало с ног, когда снаряд попадал в самую середину их отряда, он падал и лежал не дыша, когда короткие пулеметные очереди предупреждали их о том, что они оказались в засаде.
Не осталось уже ничего во всей этой страшной партизанской войне, чего ему не пришлось испытать на себе. Его товарищи, ходившие вместе с ним в разведку, падали на острые колья в ловушки для слонов и умирали в мучениях. Двое из них, шедших однажды впереди него, взорвались, когда раздвигали виноградные лозы, преградившие им дорогу. Он же выходил из всех этих передряг с легкими царапинами. Он был не хуже и не лучше других солдат — австралийцев или американцев, — которые, как и он, ненавидели эту войну и так же, как он, жили ожиданием момента, когда им снова посчастливится вернуться домой.
Казалось, будто он заговорен от смерти. Солдаты даже шутили по этому поводу:
— Держись поближе к Полю Муррею. Может, и на тебя перейдет часть его удачи.
Ему везло до того самого момента, когда какие-то негодяи сбросили напалм над своей же территорией, на их подразделение. Он старался выбросить из головы этот вновь пережитый ночью кошмар, так и не покидавший его сознания.
Он чувствовал себя разбитым, во рту был горький привкус. Нет, он не пойдет больше к бомборе. Сейчас это уже невозможно. Он найдет другой способ проститься с жизнью.
Он сел, ощупью нашел темные солнечные очки, надел их, чтобы защититься от яркого света чудесного утра, и увидел через ветровое стекло парнишку, осторожно приближавшегося к машине. Поль чуть было не закричал, а потом зло выругался. Это был тот самый мальчишка, который следил за ним вчера с утеса, тот самый негодник-абориген, который, наверное, высматривает, что бы ему стащить.
Поль резко открыл дверцу машины. Мальчик отпрянул назад.
— Чего тебе здесь, черт возьми, надо? Хочешь что-нибудь стянуть?
Мальчик сидел, потирая тонкую ручонку, по которой пришелся удар резко открывшейся машинной дверцы. Он покачал головой и молча показал на охапку хвороста. Поль взглянул на него. Худое, изможденное тело мальчика вздрагивало. Рядом сидел щенок с длинными черными ногами, до смешного похожими на ноги хозяина. Этот мальчонка был такого же роста, как и Пак То, только цвет кожи и глаза его были другими. Да, у Пак То они тоже были черными, но узкими и раскосыми, а у этого аборигена они большие и круглые. У обоих был вид рано повзрослевших и слишком рано лишившихся детства детей.
— Ну, довольно, не будь таким сентиментальным, — сказал себе Поль.
Мальчик сидел, ссутулясь, и смотрел на него таким же взглядом, каким часто, очень часто смотрели на него вьетнамские дети, когда в глазах их застывал страх и отказ от повиновения. Потом ему припомнились тонкие руки вьетнамского мальчика, тащившие его, холодная живительная влага, смочившая пересохшее горло.
Поль уже собрался было засмеяться, но потом остановил себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20