Здесь если врага не убьешь сразу и он заляжет за такое дерево, его оттуда не выковыряешь. Для засады не годится.
Но если спуститься по тропинке к реке… если один заляжет здесь, в кювете, а самому развернуться в прибрежном кустарнике и там поджидать… и когда они начнут спускаться – встретить…
Страшных начал неприметно сбрасывать скорость, давая немцам приблизиться. Пусть войдут в визуальный контакт, пусть видят, что я делаю: пусть доверяют клиенту!
Вот уж и грейдер гудит под колесами, тополя слева и справа – совсем рядом. Да это ж совсем древняя дорога, двум машинам не разминуться, понял Страшных и почему-то обрадовался этой ненужной догадке. Потому-то по ней никто и не ездит, по этой дороге, ухмыльнулся он и сказал через плечо Залогину:
– Гляди, я сейчас поворачиваю, а ты с автоматом в кювет. Я их снизу встречу, и, если попытаются залечь, вжаришь им в зад.
– Ну уж нет! Пулемет – мой кусок хлеба. Так что бери свою машинку и сам вали в засаду.
– Да ты хоть на мотоцикле умеешь?
– Разберусь.
Так и вышло. Немцы едва перевалили кювет, как дали полный газ, причем одна машина неслась по тропинке, а другая прямо через лужок, по высокой траве, наперехват: немцы уже знали этот порядок ходов и хотели выгадать на нем темп. Третья машина отстала почти на километр, и, если бы здесь была другая география, если б лужок был хоть чем-то закрыт, возможно, и эта кинулась бы в бой, чтобы, на худой конец, попытаться выручить своих. Но, как назло, лужок с грейдера просматривался отлично, и немцы видели, что произошло с первыми двумя машинами. Не доезжая трехсот метров, мотоцикл резко затормозил, развернулся, а Ромка вслед ему даже пальнуть не смог, хотя бы просто так, вместо соли на хвост – патроны у него в магазине опять кончились, а запасных больше не было.
Один мотоцикл горел. По Ромкиной вине: он увидал, что из-под перевернувшейся машины выбирается пулеметчик, и ударил по нему, не целясь. Еще двое были убиты наповал, а одного насмерть придавило мотоциклом.
Страшных постоял, прислонясь плечом к рубчатой коре тополя. Тихо. Трава пахнет – одуреть можно. Жуки летают. Перепела переговариваются… Только где-то за холмами ворочается гром. Страшных прислушался. Так и есть – семидесятипятимиллиметровые. Густо бьют. Бой хорош, или просто снарядов – бери не хочу. Но далеко это, ох далеко!..
Мотоцикл горел с треском, пламя гудело, как в трубу. Пламени почти не было видно; оно угадывалось только на фоне дыма – густого, чадного от бензина и краски. Дым сперва нерешительно расползался во все стороны, но потом, словно щелочку нашел, как-то весь сразу потек вниз, в сырую ложбину, к речке.
– Тебя что – ранило? – крикнул Залогин, заметив наконец, что Страшных все не идет.
Он подъехал снизу на мотоцикле и даже успел перевернуть горящую машину, пытаясь погасить пламя, но тут же убедился, что это не просто, а возиться времени не было. Тимофей сидел в коляске как-то боком, почти лежал; издали не было видно, открыты его глаза или нет.
Страшных побрел через высокую траву, волоча автомат почти по земле. Остановился возле немца, которого минуту назад убил. Его обгоревший мундир был изорван пулями. И лицо хоть и немного обгорело, а уже не разберешь, сколько ему было годочков. «Моя работа, – подумал Страшных. – Я его убил. Минуту назад он был еще жив; совсем живой, он гнался за нами, уверенный, что перестреляет нас. А я его убил. Живого человека. Живого человека», – еще раз упрямо повторил Страшных, прислушиваясь, не дрогнет ли у него в груди хоть что-нибудь. Но ничего не дрогнуло. Пустые слова. Когда он смотрел на этого убитого им фашиста и произносил «живой человек» – это были пустые слова. Просто фашист – и эти слова не совмещались. А может, причиной всему была та груда полусгоревших товарищей в провале котельной или пристреленный в упор Эдька Постников, которого он узнал только по надписи на ремне.
– Ты чего скис? – Залогин, уже весь вымазанный в саже, попробовал заглянуть ему в глаза. – Мучаешься, что укокошил фашиста?
– Нет. Просто устал.
– Нашел время! Давай помоги обыскать их. А то комоду нечем будет перевязку сделать.
– А сам не можешь?
Залогин посмотрел на трупы, медленно повернулся к Ромке, покачал головой.
– Не могу.
– Мертвяков боишься?
– При чем здесь мертвяки? Что мертвяки, что живые… Но… лазить по чужим карманам…
Страшных едва не рассмеялся – таким наивным это показалось ему поначалу. И уже собрался сказать: «Ну, раз ты щепетильный…» – но представил, как будет выворачивать карманы немцев… Нет, это не так просто! Он почувствовал, что должен сначала сломать что-то в себе. Иначе не сможет. Какая глупость! – попытался он переубедить себя, потому что не хотел ничего в себе ломать, и все-таки понял – придется.
Их воспитали на идеалах столь чистых, что малейшее отступление от них уже казалось кощунством…
– Давай поищем в багажниках, – предложил Страшных. К горящему мотоциклу подступиться было уже невозможно, и они побежали к уцелевшему. Шерстяное одеяло, два пакета НЗ, две банки консервированной колбасы, буханка хлеба, початая бутылка чего-то спиртного, термос с какой-то бурдой, похоже – с кофе, а дальше насос, запасные камеры, инструмент, коробки с патронами – целое богатство, а индивидуальных пакетов нет.
На золотисто-коричневой этикетке бутылки красовалась голова оленя с густыми рогами. Страшных вынул зубами пробку, старательно обтер горлышко рукавом и ладонью, сделал один глоток, потом еще несколько. Зажмурился.
– Хороша штуковина! Прямо огонь по жилам. Попробуй, – предложил он Залогину.
– Я не пью.
– Да брось ты! Наркомовские тебе положены? Положены. Ежедневно! Знаешь, как снимает усталость?
– Не хочу.
– Глупо. Ну, я твою долю комоду отдам, ладно? Ему это сейчас во как надо. Совсем скапустился.
Тимофей задремал на минуту, а может быть, слабость сморила. Но Ромкины шаги он услышал и открыл глаза.
– Почему мы задерживаемся?
– Сейчас поедем, – сказал Страшных, отметив про себя, что, пожалуй, Егорову хуже, чем он предполагал. – А ну заглотни, только помалу.
– Самогон?
– Послабше будет. Но до санбата на этом газу ты продержишься.
Только сейчас Страшных заглянул в багажник своего мотоцикла. Здесь тоже было припасено немало всякого добра – кроме бинтов. Он вернулся к Залогину. Герка сидел на корточках возле задавленного лейтенанта, перед ним лежал черный кожаный бумажник немца, а сам он разглядывал фирменную фотокарточку: этот же лейтенант, только в парадном мундире и с медалями, рядом полненькая блондинка, светлоглазая, в перманенте, а между ними совсем маленькая девчушка, вся в локонах и шелке.
– Кончай. Если те возвратятся с подмогой – худо нам будет.
У второго пулеметчика в сумке они нашли то, что искали.
Они забрали коробки с патронами, три автомата, бинокль и «вальтер» лейтенанта. Забрали весь съестной припас и одеяло. Бензином почти не удалось разжиться, видать, вчера немец неплохо поездил, сразу подзаправиться поленился, а сегодня когда ж ему было этим заниматься, а еще и к восьми не подошло, когда началась заварушка.
Потом они посовещались, стащили с лейтенанта френч (он был совсем новенький, даже не порван нигде) и предложили Тимофею надеть. Ведь, по сути, он был до пояса голый. От гимнастерки остался лишь правый рукав, и воротничок, и клочья материи на груди и спине; куда больше тела закрывал бинт.
Но Тимофей даже примерять не захотел. Шнапс уже действовал. Егоров сидел свободно, и глаза были ясные.
– Нет, – сказал он, заворачиваясь в одеяло. – Сойдет и так.
Страшных забрался в седло.
– Ну что, на север двинем? Там вроде наши шумят.
– Наши сейчас везде, – сказал Герка. – Так что это не горит. Может, сначала человека похороним? Гля, место какое классное. Тихо, красиво.
– Вот сейчас набегут сюда фашисты – получишь тишину – сказал Ромка и повернулся к Егорову. – Твое слово, командир.
Тимофей кивнул.
– На север сейчас невозможно – через шоссе не проскочим. Ночи надо ждать… И хоронить абы как – грешно. Мы что – боимся их? или удираем?.. Ладно, давай на хутор к Шандору Барце.
9
Этого венгра хорошо знали все окрест. Он разводил хмель, держал несколько коров, однако был из тех, про кого говорят, что у них зимой снега не допросишься. Короче – куркуль. Его давно бы следовало отселить куда поглубже, зона была такая, что подозрительным личностям в ней нечего было делать; но граница только обживалась, осваивалась; до хуторянина руки у начальства так и не дошли.
Хутор стоял над речкой; не высоко, но в самый раз – его никогда не заливало, а холм был глинистый, всегда сухой. Крепкий кирпичный дом, крепкие сараи и коровник, крепкая ограда. С севера от реки к хутору подступал ухоженный яблоневый сад. Сад охватывал хутор с трех сторон, оставляя открытой только южную, солнечную, где был двор.
Когда пограничники подкатили к воротам, хозяин уже встречал их. В новом костюме, в начищенных сапогах и с трубкой. Он слишком поздно увидел, с кем имеет дело; уходить было неудобно, да и рискованно. Он сунул трубку под седые усы, сузил белесые глаза и ждал.
– Здорово, Барца! – весело прокричал Страшных, затормозив так, что венгра с ног до головы обдало пылью; тот, впрочем, и не поморщился.
– А я думал, что вы уж все прошли божий суд, – сказал он, намеренно коверкая речь. Это была хоть и демонстрация, однако беззлобная: каждый утверждает свою самостоятельность, как умеет.
– Для нас повесток не хватило. Пока новые напечатают – поживем.
– То-то, гляжу, один уж заработал вечную жизнь.
– Над чем смеешься, змей! – без всякого перехода рассвирепел Страшных и соскочил с мотоцикла, но Тимофей успел удержать его за руку.
– Здравствуй, дед, – сказал он. – Меня-то что, не признаешь?
– Трудно тебя признать, капрал, дай бог тебе здоровья.
– Помоги, Барца. Товарища вот схоронить надо.
– Хорошо, гляжу, бегаете.
– Ладно тебе. Говори – выручишь али нет?
– Небось сами и похороните, – сказал венгр, и опять ухватил трубку крепкими желтыми зубами, и все стоял, переводя неторопливый невыразительный взгляд с одного пограничника на другого. Затем кивнул Залогину: пошли, мол, – повернулся и заскрипел сапогами через двор.
Герка не сразу последовал за ним. Легким скользящим шагом он прошел перед воротами, согнувшись почти к самой земле, всматриваясь в следы. Вернулся более широким полукругом, расслабленно выпрямился и сказал Тимофею:
– Сегодня здесь еще никто не проезжал.
Но автомат все-таки перебросил из-за спины под мышку и поставил на боевой взвод.
Они пропадали долго. Наконец появился Залогин, неся две лопаты и маленькое ведерко с молоком, а следом венгр с двумя домашними караваями, с куском сала и каким-то свертком, от которого терпко пахнуло застоявшимся густым запахом полыни.
– Это тебе, капрал.
Тимофей развернул сверток. Это была старая кавалерийская куртка, скажем даже больше – драгунская, только Тимофей не знал таких тонкостей, да и все равно ему было. Главное – ее можно было и не противно надеть. Шили куртку, видать, из хорошего прочного сукна; от него теперь осталась, по сути, одна основа, но тусклый, когда-то шикарный позумент уцелел весь, и пуговицы о орлами тоже. Реликвия! Однако Тимофей был рад.
– Здоровый был мужик, – похвально оценил Тимофей. – Чья это?
– Небось моя.
– Скажешь! – не поверил Тимофей. – Да в ней двоих таких, как ты, спеленать можно.
– Если б ты до моих лет дожил, небось усох бы.
– Нет! У нас такой корень – все больше в толщину идем – улыбнулся Тимофей, влезая в куртку; она оказалась ему в самый раз. – А с чего ты решил, что я не проживу с твое?
– Если с этими рыцарями не поедешь, у меня останешься – может, и проживешь. Может, еще и сто лет жить будешь.
– А с ними, думаешь, убьют?
– Это уж как Иисус рассудит. Только куда уж вам уберечься.
Тимофей долго ел молча. Потом сказал:
– Не могу, Шандор. Я за них в ответе. Понимаешь? – не могу я их бросить… Если б еще пеши были, обузно для них – это понимаю, обмозговать еще можно было бы. А так нет.
– Твоя воля, капрал. Небось немец меня не тронет. А ты на молочке как гриб поднимешься, еще до червей.
– А! какой сладкий! – гыркнул Страшных, отставляя ведерко. – Выдаст он тебя, Тимош, как пить дать выдаст, старый змей. А себе за то пару соток под огород выклянчит. Или того больше – лужок для коровушек! – Он зло засмеялся. – А ты не подумал, Барца, что еще через неделю мы возвратимся да как хрястнем тебе по шее?
Венгр выслушал его спокойно, вынул трубку.
– Когда я был такой же дурной, как ты, парубок, я тоже всех людей судил по себе, – сказал он, еще больше коверкая слова.
– Ладно, – сказал Тимофей, – посоветуй, дед, где нам товарища схоронить.
– На погосте нельзя сейчас, – сказал венгр. – Там уже эти.
– Ему и не обязательно на погост. Он солдат.
– Есть хорошее место. Тихое. И земля легкая. Это за огороженным выгоном, вон там, на сходе, может, видали – возле двух старых груш. Было три, так одна усохла. Спилили.
– Знаю! – оживился Герка. – Высота сорок один.
– Это на вашем участке, – согласился Тимофей.
– Шикарное место. Видок оттуда – закачаешься! Я покажу, как проехать. Тут просто.
– Ты уж приглядывай за могилкой, – сказал Тимофей, втискиваясь в коляску. – Прощай, дед.
Венгр чуть кивнул.
– Лопаты там оставьте. По-над вечер схожу – заберу.
– Прощай.
Место оказалось – себе лучше не пожелаешь. В полчаса они выкопали могилу метровой глубины, тело обложили свежим густым лапником и закопали на совесть, плотно, чтобы не сразу могила просела. Сверху положили припасенную Геркой дощечку, на которой написали все, что полагается в таких случаях. Получилось не очень подробно – Страшных знал только имя этого парня, – зато брало за душу. Дощечку закрепили камнями. Потом Ромка хотел дать прощальный салют и даже заупрямился, настаивая на своем, когда Тимофей сказал «нет». Тогда Тимофей так сказал «нет», что Ромка сдался, хотя еще долго после этого дулся на товарищей.
Решив дожидаться темноты, они нашли укромное местечко, наметили порядок караулов и завалились отдыхать. Но прошел час, прошел другой: спать не мог никто.
– Время только зря портим, – не выдержал Страшных. – Если хотите знать, я улавливаю противоречие в наших рассуждениях.
– Не в обиду будь сказано, товарищ сержант, – сразу отозвался из кустов Залогин, – плохо вы его учили. Никчемушный он солдат, этот Страшных.
– Поясни, – сказал Тимофей.
– Справный солдат еще не лег, а уже спит…
– Я к чему веду, – продолжал Страшных, словно и не слышал этих реплик, – ты ж какой сейчас воин, Тима? Смешно сказать. Тебе в койку надо. И поскорее. А мы все в драку лезем. Где пальба погромче.
– Ну?
– А надо бы туда, где тихо. До своих скорее добежим.
– Например?
– Хотя бы в райцентр. Его ведь так просто наши не сдадут. Должны держать. А там больница…
Тимофей думал недолго.
– Ладно. Заводи мотор.
До райцентра было километров двадцать с гаком, но места все знакомые, и Страшных не зарывался, даже осторожничал, так что проскочили без приключений. Они уже решили, что дело сделано, и в райцентр въехали открыто, однако там оказалось полным-полно немцев. Пограничники спаслись только потому, что немцы слишком поздно их разглядели – может, приняли за своих, а может, им и вовсе было наплевать, кто это, так они были уверены в своей силе и безнаказанности; короче говоря, когда под свист пуль, гогот и улюлюканье они все-таки благополучно заюлили в чащу, было решено двигаться на восток не наобум, а держаться поближе к шоссе. Этим нисколько не уменьшалась вероятность встречи с немцами, зато они могли быть уверены, что идут к цели кратчайшим путем: это такая магистраль, которую наши должны были держать. Не здесь – так где-нибудь подальше держат. Потому как этим они немцу горло жмут. Выходит, где-то по-над шоссе должны были быть свои.
Осуществить этот план оказалось нетрудно. Немцы охраняли шоссе только в непосредственной близости, дальше у них пока руки не дошли, не до того им было – они стремились, мчались, летели плотным кулаком на восток. Правда, пограничникам все же довелось пострелять. Это случилось дважды. Похоже оба раза им встретились разъезды или разведгруппы. Оба раза противники замечали друг друга еще в бинокль, и стрельба носила скорее предупредительный характер. Возможно, тут сыграло свою роль и некоторое равенство сил. А рисковать без особой надобности охотников не нашлось.
Потом пошли горы.
Потом кончился бензин. А фронта все не было слышно. И судя по тому, что как раз в это время далеко внизу, едва различимая отсюда, по шоссе шла огромная, правда, на совесть охраняемая интендантская колонна, фронт был еще не близко.
Бензин кончился где-то около полудня. Страшных ждал этой минуты давно, он был готов к ней – в самом деле, не бездонные же баки у этой машины; поэтому даже досады не почувствовал, отрулил мотоцикл с тропинки в удобный просвет между двумя смереками, ловко объехал торчавшие из мха гладкие гранитные зубцы и, когда пружины под сиденьями в последний раз охнули и затихли, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Но если спуститься по тропинке к реке… если один заляжет здесь, в кювете, а самому развернуться в прибрежном кустарнике и там поджидать… и когда они начнут спускаться – встретить…
Страшных начал неприметно сбрасывать скорость, давая немцам приблизиться. Пусть войдут в визуальный контакт, пусть видят, что я делаю: пусть доверяют клиенту!
Вот уж и грейдер гудит под колесами, тополя слева и справа – совсем рядом. Да это ж совсем древняя дорога, двум машинам не разминуться, понял Страшных и почему-то обрадовался этой ненужной догадке. Потому-то по ней никто и не ездит, по этой дороге, ухмыльнулся он и сказал через плечо Залогину:
– Гляди, я сейчас поворачиваю, а ты с автоматом в кювет. Я их снизу встречу, и, если попытаются залечь, вжаришь им в зад.
– Ну уж нет! Пулемет – мой кусок хлеба. Так что бери свою машинку и сам вали в засаду.
– Да ты хоть на мотоцикле умеешь?
– Разберусь.
Так и вышло. Немцы едва перевалили кювет, как дали полный газ, причем одна машина неслась по тропинке, а другая прямо через лужок, по высокой траве, наперехват: немцы уже знали этот порядок ходов и хотели выгадать на нем темп. Третья машина отстала почти на километр, и, если бы здесь была другая география, если б лужок был хоть чем-то закрыт, возможно, и эта кинулась бы в бой, чтобы, на худой конец, попытаться выручить своих. Но, как назло, лужок с грейдера просматривался отлично, и немцы видели, что произошло с первыми двумя машинами. Не доезжая трехсот метров, мотоцикл резко затормозил, развернулся, а Ромка вслед ему даже пальнуть не смог, хотя бы просто так, вместо соли на хвост – патроны у него в магазине опять кончились, а запасных больше не было.
Один мотоцикл горел. По Ромкиной вине: он увидал, что из-под перевернувшейся машины выбирается пулеметчик, и ударил по нему, не целясь. Еще двое были убиты наповал, а одного насмерть придавило мотоциклом.
Страшных постоял, прислонясь плечом к рубчатой коре тополя. Тихо. Трава пахнет – одуреть можно. Жуки летают. Перепела переговариваются… Только где-то за холмами ворочается гром. Страшных прислушался. Так и есть – семидесятипятимиллиметровые. Густо бьют. Бой хорош, или просто снарядов – бери не хочу. Но далеко это, ох далеко!..
Мотоцикл горел с треском, пламя гудело, как в трубу. Пламени почти не было видно; оно угадывалось только на фоне дыма – густого, чадного от бензина и краски. Дым сперва нерешительно расползался во все стороны, но потом, словно щелочку нашел, как-то весь сразу потек вниз, в сырую ложбину, к речке.
– Тебя что – ранило? – крикнул Залогин, заметив наконец, что Страшных все не идет.
Он подъехал снизу на мотоцикле и даже успел перевернуть горящую машину, пытаясь погасить пламя, но тут же убедился, что это не просто, а возиться времени не было. Тимофей сидел в коляске как-то боком, почти лежал; издали не было видно, открыты его глаза или нет.
Страшных побрел через высокую траву, волоча автомат почти по земле. Остановился возле немца, которого минуту назад убил. Его обгоревший мундир был изорван пулями. И лицо хоть и немного обгорело, а уже не разберешь, сколько ему было годочков. «Моя работа, – подумал Страшных. – Я его убил. Минуту назад он был еще жив; совсем живой, он гнался за нами, уверенный, что перестреляет нас. А я его убил. Живого человека. Живого человека», – еще раз упрямо повторил Страшных, прислушиваясь, не дрогнет ли у него в груди хоть что-нибудь. Но ничего не дрогнуло. Пустые слова. Когда он смотрел на этого убитого им фашиста и произносил «живой человек» – это были пустые слова. Просто фашист – и эти слова не совмещались. А может, причиной всему была та груда полусгоревших товарищей в провале котельной или пристреленный в упор Эдька Постников, которого он узнал только по надписи на ремне.
– Ты чего скис? – Залогин, уже весь вымазанный в саже, попробовал заглянуть ему в глаза. – Мучаешься, что укокошил фашиста?
– Нет. Просто устал.
– Нашел время! Давай помоги обыскать их. А то комоду нечем будет перевязку сделать.
– А сам не можешь?
Залогин посмотрел на трупы, медленно повернулся к Ромке, покачал головой.
– Не могу.
– Мертвяков боишься?
– При чем здесь мертвяки? Что мертвяки, что живые… Но… лазить по чужим карманам…
Страшных едва не рассмеялся – таким наивным это показалось ему поначалу. И уже собрался сказать: «Ну, раз ты щепетильный…» – но представил, как будет выворачивать карманы немцев… Нет, это не так просто! Он почувствовал, что должен сначала сломать что-то в себе. Иначе не сможет. Какая глупость! – попытался он переубедить себя, потому что не хотел ничего в себе ломать, и все-таки понял – придется.
Их воспитали на идеалах столь чистых, что малейшее отступление от них уже казалось кощунством…
– Давай поищем в багажниках, – предложил Страшных. К горящему мотоциклу подступиться было уже невозможно, и они побежали к уцелевшему. Шерстяное одеяло, два пакета НЗ, две банки консервированной колбасы, буханка хлеба, початая бутылка чего-то спиртного, термос с какой-то бурдой, похоже – с кофе, а дальше насос, запасные камеры, инструмент, коробки с патронами – целое богатство, а индивидуальных пакетов нет.
На золотисто-коричневой этикетке бутылки красовалась голова оленя с густыми рогами. Страшных вынул зубами пробку, старательно обтер горлышко рукавом и ладонью, сделал один глоток, потом еще несколько. Зажмурился.
– Хороша штуковина! Прямо огонь по жилам. Попробуй, – предложил он Залогину.
– Я не пью.
– Да брось ты! Наркомовские тебе положены? Положены. Ежедневно! Знаешь, как снимает усталость?
– Не хочу.
– Глупо. Ну, я твою долю комоду отдам, ладно? Ему это сейчас во как надо. Совсем скапустился.
Тимофей задремал на минуту, а может быть, слабость сморила. Но Ромкины шаги он услышал и открыл глаза.
– Почему мы задерживаемся?
– Сейчас поедем, – сказал Страшных, отметив про себя, что, пожалуй, Егорову хуже, чем он предполагал. – А ну заглотни, только помалу.
– Самогон?
– Послабше будет. Но до санбата на этом газу ты продержишься.
Только сейчас Страшных заглянул в багажник своего мотоцикла. Здесь тоже было припасено немало всякого добра – кроме бинтов. Он вернулся к Залогину. Герка сидел на корточках возле задавленного лейтенанта, перед ним лежал черный кожаный бумажник немца, а сам он разглядывал фирменную фотокарточку: этот же лейтенант, только в парадном мундире и с медалями, рядом полненькая блондинка, светлоглазая, в перманенте, а между ними совсем маленькая девчушка, вся в локонах и шелке.
– Кончай. Если те возвратятся с подмогой – худо нам будет.
У второго пулеметчика в сумке они нашли то, что искали.
Они забрали коробки с патронами, три автомата, бинокль и «вальтер» лейтенанта. Забрали весь съестной припас и одеяло. Бензином почти не удалось разжиться, видать, вчера немец неплохо поездил, сразу подзаправиться поленился, а сегодня когда ж ему было этим заниматься, а еще и к восьми не подошло, когда началась заварушка.
Потом они посовещались, стащили с лейтенанта френч (он был совсем новенький, даже не порван нигде) и предложили Тимофею надеть. Ведь, по сути, он был до пояса голый. От гимнастерки остался лишь правый рукав, и воротничок, и клочья материи на груди и спине; куда больше тела закрывал бинт.
Но Тимофей даже примерять не захотел. Шнапс уже действовал. Егоров сидел свободно, и глаза были ясные.
– Нет, – сказал он, заворачиваясь в одеяло. – Сойдет и так.
Страшных забрался в седло.
– Ну что, на север двинем? Там вроде наши шумят.
– Наши сейчас везде, – сказал Герка. – Так что это не горит. Может, сначала человека похороним? Гля, место какое классное. Тихо, красиво.
– Вот сейчас набегут сюда фашисты – получишь тишину – сказал Ромка и повернулся к Егорову. – Твое слово, командир.
Тимофей кивнул.
– На север сейчас невозможно – через шоссе не проскочим. Ночи надо ждать… И хоронить абы как – грешно. Мы что – боимся их? или удираем?.. Ладно, давай на хутор к Шандору Барце.
9
Этого венгра хорошо знали все окрест. Он разводил хмель, держал несколько коров, однако был из тех, про кого говорят, что у них зимой снега не допросишься. Короче – куркуль. Его давно бы следовало отселить куда поглубже, зона была такая, что подозрительным личностям в ней нечего было делать; но граница только обживалась, осваивалась; до хуторянина руки у начальства так и не дошли.
Хутор стоял над речкой; не высоко, но в самый раз – его никогда не заливало, а холм был глинистый, всегда сухой. Крепкий кирпичный дом, крепкие сараи и коровник, крепкая ограда. С севера от реки к хутору подступал ухоженный яблоневый сад. Сад охватывал хутор с трех сторон, оставляя открытой только южную, солнечную, где был двор.
Когда пограничники подкатили к воротам, хозяин уже встречал их. В новом костюме, в начищенных сапогах и с трубкой. Он слишком поздно увидел, с кем имеет дело; уходить было неудобно, да и рискованно. Он сунул трубку под седые усы, сузил белесые глаза и ждал.
– Здорово, Барца! – весело прокричал Страшных, затормозив так, что венгра с ног до головы обдало пылью; тот, впрочем, и не поморщился.
– А я думал, что вы уж все прошли божий суд, – сказал он, намеренно коверкая речь. Это была хоть и демонстрация, однако беззлобная: каждый утверждает свою самостоятельность, как умеет.
– Для нас повесток не хватило. Пока новые напечатают – поживем.
– То-то, гляжу, один уж заработал вечную жизнь.
– Над чем смеешься, змей! – без всякого перехода рассвирепел Страшных и соскочил с мотоцикла, но Тимофей успел удержать его за руку.
– Здравствуй, дед, – сказал он. – Меня-то что, не признаешь?
– Трудно тебя признать, капрал, дай бог тебе здоровья.
– Помоги, Барца. Товарища вот схоронить надо.
– Хорошо, гляжу, бегаете.
– Ладно тебе. Говори – выручишь али нет?
– Небось сами и похороните, – сказал венгр, и опять ухватил трубку крепкими желтыми зубами, и все стоял, переводя неторопливый невыразительный взгляд с одного пограничника на другого. Затем кивнул Залогину: пошли, мол, – повернулся и заскрипел сапогами через двор.
Герка не сразу последовал за ним. Легким скользящим шагом он прошел перед воротами, согнувшись почти к самой земле, всматриваясь в следы. Вернулся более широким полукругом, расслабленно выпрямился и сказал Тимофею:
– Сегодня здесь еще никто не проезжал.
Но автомат все-таки перебросил из-за спины под мышку и поставил на боевой взвод.
Они пропадали долго. Наконец появился Залогин, неся две лопаты и маленькое ведерко с молоком, а следом венгр с двумя домашними караваями, с куском сала и каким-то свертком, от которого терпко пахнуло застоявшимся густым запахом полыни.
– Это тебе, капрал.
Тимофей развернул сверток. Это была старая кавалерийская куртка, скажем даже больше – драгунская, только Тимофей не знал таких тонкостей, да и все равно ему было. Главное – ее можно было и не противно надеть. Шили куртку, видать, из хорошего прочного сукна; от него теперь осталась, по сути, одна основа, но тусклый, когда-то шикарный позумент уцелел весь, и пуговицы о орлами тоже. Реликвия! Однако Тимофей был рад.
– Здоровый был мужик, – похвально оценил Тимофей. – Чья это?
– Небось моя.
– Скажешь! – не поверил Тимофей. – Да в ней двоих таких, как ты, спеленать можно.
– Если б ты до моих лет дожил, небось усох бы.
– Нет! У нас такой корень – все больше в толщину идем – улыбнулся Тимофей, влезая в куртку; она оказалась ему в самый раз. – А с чего ты решил, что я не проживу с твое?
– Если с этими рыцарями не поедешь, у меня останешься – может, и проживешь. Может, еще и сто лет жить будешь.
– А с ними, думаешь, убьют?
– Это уж как Иисус рассудит. Только куда уж вам уберечься.
Тимофей долго ел молча. Потом сказал:
– Не могу, Шандор. Я за них в ответе. Понимаешь? – не могу я их бросить… Если б еще пеши были, обузно для них – это понимаю, обмозговать еще можно было бы. А так нет.
– Твоя воля, капрал. Небось немец меня не тронет. А ты на молочке как гриб поднимешься, еще до червей.
– А! какой сладкий! – гыркнул Страшных, отставляя ведерко. – Выдаст он тебя, Тимош, как пить дать выдаст, старый змей. А себе за то пару соток под огород выклянчит. Или того больше – лужок для коровушек! – Он зло засмеялся. – А ты не подумал, Барца, что еще через неделю мы возвратимся да как хрястнем тебе по шее?
Венгр выслушал его спокойно, вынул трубку.
– Когда я был такой же дурной, как ты, парубок, я тоже всех людей судил по себе, – сказал он, еще больше коверкая слова.
– Ладно, – сказал Тимофей, – посоветуй, дед, где нам товарища схоронить.
– На погосте нельзя сейчас, – сказал венгр. – Там уже эти.
– Ему и не обязательно на погост. Он солдат.
– Есть хорошее место. Тихое. И земля легкая. Это за огороженным выгоном, вон там, на сходе, может, видали – возле двух старых груш. Было три, так одна усохла. Спилили.
– Знаю! – оживился Герка. – Высота сорок один.
– Это на вашем участке, – согласился Тимофей.
– Шикарное место. Видок оттуда – закачаешься! Я покажу, как проехать. Тут просто.
– Ты уж приглядывай за могилкой, – сказал Тимофей, втискиваясь в коляску. – Прощай, дед.
Венгр чуть кивнул.
– Лопаты там оставьте. По-над вечер схожу – заберу.
– Прощай.
Место оказалось – себе лучше не пожелаешь. В полчаса они выкопали могилу метровой глубины, тело обложили свежим густым лапником и закопали на совесть, плотно, чтобы не сразу могила просела. Сверху положили припасенную Геркой дощечку, на которой написали все, что полагается в таких случаях. Получилось не очень подробно – Страшных знал только имя этого парня, – зато брало за душу. Дощечку закрепили камнями. Потом Ромка хотел дать прощальный салют и даже заупрямился, настаивая на своем, когда Тимофей сказал «нет». Тогда Тимофей так сказал «нет», что Ромка сдался, хотя еще долго после этого дулся на товарищей.
Решив дожидаться темноты, они нашли укромное местечко, наметили порядок караулов и завалились отдыхать. Но прошел час, прошел другой: спать не мог никто.
– Время только зря портим, – не выдержал Страшных. – Если хотите знать, я улавливаю противоречие в наших рассуждениях.
– Не в обиду будь сказано, товарищ сержант, – сразу отозвался из кустов Залогин, – плохо вы его учили. Никчемушный он солдат, этот Страшных.
– Поясни, – сказал Тимофей.
– Справный солдат еще не лег, а уже спит…
– Я к чему веду, – продолжал Страшных, словно и не слышал этих реплик, – ты ж какой сейчас воин, Тима? Смешно сказать. Тебе в койку надо. И поскорее. А мы все в драку лезем. Где пальба погромче.
– Ну?
– А надо бы туда, где тихо. До своих скорее добежим.
– Например?
– Хотя бы в райцентр. Его ведь так просто наши не сдадут. Должны держать. А там больница…
Тимофей думал недолго.
– Ладно. Заводи мотор.
До райцентра было километров двадцать с гаком, но места все знакомые, и Страшных не зарывался, даже осторожничал, так что проскочили без приключений. Они уже решили, что дело сделано, и в райцентр въехали открыто, однако там оказалось полным-полно немцев. Пограничники спаслись только потому, что немцы слишком поздно их разглядели – может, приняли за своих, а может, им и вовсе было наплевать, кто это, так они были уверены в своей силе и безнаказанности; короче говоря, когда под свист пуль, гогот и улюлюканье они все-таки благополучно заюлили в чащу, было решено двигаться на восток не наобум, а держаться поближе к шоссе. Этим нисколько не уменьшалась вероятность встречи с немцами, зато они могли быть уверены, что идут к цели кратчайшим путем: это такая магистраль, которую наши должны были держать. Не здесь – так где-нибудь подальше держат. Потому как этим они немцу горло жмут. Выходит, где-то по-над шоссе должны были быть свои.
Осуществить этот план оказалось нетрудно. Немцы охраняли шоссе только в непосредственной близости, дальше у них пока руки не дошли, не до того им было – они стремились, мчались, летели плотным кулаком на восток. Правда, пограничникам все же довелось пострелять. Это случилось дважды. Похоже оба раза им встретились разъезды или разведгруппы. Оба раза противники замечали друг друга еще в бинокль, и стрельба носила скорее предупредительный характер. Возможно, тут сыграло свою роль и некоторое равенство сил. А рисковать без особой надобности охотников не нашлось.
Потом пошли горы.
Потом кончился бензин. А фронта все не было слышно. И судя по тому, что как раз в это время далеко внизу, едва различимая отсюда, по шоссе шла огромная, правда, на совесть охраняемая интендантская колонна, фронт был еще не близко.
Бензин кончился где-то около полудня. Страшных ждал этой минуты давно, он был готов к ней – в самом деле, не бездонные же баки у этой машины; поэтому даже досады не почувствовал, отрулил мотоцикл с тропинки в удобный просвет между двумя смереками, ловко объехал торчавшие из мха гладкие гранитные зубцы и, когда пружины под сиденьями в последний раз охнули и затихли, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27