– Вот и все.
– Может, так оно и лучше, – сказал Тимофей. – Меньше риску напороться на фашистов. Идти – не ехать. Не так сподручно, зато верняк.
– Нет, – сказал Страшных, – кабы ты здоровый был.
– Ладно. Уже близко. Как-нибудь дойду.
– Есть идея, – сказал Страшных. – Скромная гениальная идея.
Он прошелся возле мотоцикла, разминая ноги, тряс ими поочередно. Это показалось ему недостаточным, и он стал массировать икры. Здесь не было ни ветра, ни птиц, даже насекомые молчали, может быть из-за полуденной жары. Только натужно гудели далекие моторы да потрескивал бинт, когда Залогин выдирал его из бурых пятен на груди Тимофея. Геркины руки занемели от напряжения и начали дрожать. Чтобы скрыть это, он отер рукавом гимнастерки свое взмокшее восковое личико, а потом и совсем опустил их,
– Дядя, хочешь расскажу, что ты придумал?
– Валяй.
– Очень просто, дядя. Мы с тобой сейчас берем по автомату, спускаемся к шоссе, нападаем на немецкую автоколонну и разбиваем ее, захватываем канистру горючего, после чего продолжаем путь на этой вот керосинке.
– А у него котел варит, а? – не растерялся Страшных и улегся на мох, заложив руки за голову. Но глаз не сводил с груди Тимофея; очень ему было интересно, сколько же у сержанта ран. – Как говорится: ум хорошо, а полтора лучше.
– Мы пойдем пешком, – сказал Тимофей.
– Но ведь если остановить одинокий бензовоз или просто грузовик…
– Еще немножко, дядя, и ты согласишься просто найти на обочине одинокую канистру. Но для себя я решил, что если и поеду дальше, так только на «опель-адмирале».
– Вы слышали приказ? – сказал Тимофей.
– Так точно, – сказал Залогин.
– Да ну тебя, Тимоша, в самом деле! – сказал Страшных.
– Красноармеец Страшных, два наряда вне очереди. Как только прибудем в часть, напомните мне о них. Ясно?
– Еще бы.
– Почему отвечаете не по форме?
Страшных поднялся и, стоя довольно свободно, но не развязно, ответил:
– Виноват, товарищ командир отделения. Вас понял.
– Ладно. Ты бы уж кончал перевязывать, что ли, – сказал Тимофей Залогину. – А то вроде пар туда проникает. И дышать вроде нечем.
Залогин вынул из-под бинтов кандидатскую карточку, а по том и комсомольский билет. Билет был проткнут штыком почти у сгиба, и задние, еще не заполненные страницы склеила кровь. Герке стало жалко своего билета, но он и виду не подал, обтер грудь Тимофея влажным платком и начал накладывать новую повязку, аккуратную и ловкую, словно сдавал экзамен на санинструктора. Бинт не нравился Залогину, как и вообще весь немецкий индивидуальный пакет. Что-то в нем было не такое. Однако выбирать не приходилось. «Я уж наши-то бинты не буду выбрасывать, отстираю, еще послужат, – решил он. Нужная вещь, сгодится в деле. Не то что это немецкой дерьмо».
Потом они поели. Не столько из-за голода, сколько из-за невозможности унести с собой всю снедь. Действительно, тащить термосы было неразумно, груза хватало и без них, а какой русский станет пить пустой кофе? – и не заметили за делом, как от банки с колбасой и буханки хлеба даже крох не осталось.
После еды настроение поднялось. Тимофей велел наново перемотать портянки. Идти черт те куда, да все по камням, по горкам – ноги в первую очередь беречь надо.
Для Страшных это было тем более важно – с чужим сапогом шутки плохи. Пришлось на портянку пустить кусок одеяла.
– А я вот все думаю, – сказал Герка, наблюдая за его манипуляциями, – куда наши подевались?
– А никуда! – сказал Страшных. – Еще немец до них не добежал.
– Я не о тех. Я о таких, как мы.
– Беглецах?
– Почему «беглецах»? Разве мы от страха удираем?
– А от чего же?
– От неравенства сил. Оттого, что хотим соединиться со своими.
– Грамотный ты шибко, – сказал Страшных. – Уже и оправдание придумал. А те, кто не придумывал себе оправданий, на раздолбанных позициях в последний раз под солнышком греются. Пока не закопали. Ты хотел их встретить?
– Ладно вам, – сказал Тимофей. – Ты не прав, Страшных. Чего на Герку зверишься? Если по совести, так я больше всего опасался, что кто-нибудь из наших, из отбившихся, нас же и шлепнет.
– Кто спорит, – согласился Страшных, – если бы свой подшиб – обидно.
– Сантименты, – сказал Герка. – Какая разница, чья пуля?
– То есть как – какая разница? – изумился Страшных и кинулся в спор, но не потому, что хотел доказать противное, а только из чувства противоречия, из привычного желания делать в говорить наоборот. А вообще-то он на минуту позавидовал Залогину, потому что последняя реплика, по Ромкиным понятиям, была оригинальной, и уже только поэтому ее должен был произнести не кто иной, как он, Ромка Страшных, независимо от того, правильно это суждение или нет; но раз уж случилось иначе, он считал делом чести опровергнуть оппонента, пусть даже для этого ему пришлось бы доказывать, что белое черно.
Тимофей попытался утихомирить их увещеваниями, когда не помогло – придумал им работу: заставил откатить мотоцикл подальше в кусты, в укромное место. Они запомнили ориентиры, не сомневаясь, что вскоре представится случай извлечь машину из тайника; уничтожить ее было жалко да и бесхозяйственно. Спор иссяк лишь после того, как они двинулись на восток. Тимофей приказал Ромке идти в пятидесяти метрах впереди, в дозоре. Договорились о звуковой сигнализации. Ромка взял автомат, бинокль и скрылся в кустах.
10
Потом они встретили Чапу.
Собственно говоря, звали его Ничипор Драбына, он это сразу сказал, но как-то невнятно, невыразительно, словно выполнил формальность, и что бесполезно настаивать и быть принципиальным – все равно не сейчас, так завтра он станет для своих новых товарищей просто Чапой, как был Чапой всю жизнь, с первых же лет, как был Чапой для каждого встречного, словно это имя у него на лбу от рождения вырезали. Он был Чапа – и этим сказано все. Он был не очень маленьким – вровень с Геркой Залогиным – и уж куда сильнее Герки, здоровьем природа его не обделила; но и силачом его нельзя было назвать. Он был круглолиц и круглоглаз, с широким и добродушным носом-бараболей; это было милое и немножко смешное лицо, довольно приметное; уж во всяком случае, когда видел его перед собой, не возникало сомнения, что легко узнаешь его среди других. Но впечатление это было обманчивым. Стоило повернуться к Чапе спиной, как он тотчас же выпадал из памяти, и, если потом приходилось с ним сталкиваться, человек знакомился с ним заново, и заново – узнав, что этого паренька зовут Ничипором Драбыной, – нарекал его Чапой, и был очень доволен собой, будто бы он первым до этого додумался. Ему и в голову не приходило, что он уже знаком с Чапой, что вся процедура повторяется в точности уже второй или третий раз. Уж такая была у Чапы планида, на которую, впрочем, он никогда не обижался. Иначе он бы сразу перестал быть Чапой!
Пограничники встретили его вскоре. Они перевалили одну гору; вышли к другой, покруче, уже настоящей горе – с укутанной облаками вершиной, с синевой под ними, – стали огибать ее ложбинами и вот в одной из ложбин увидели танки.
Первым их обнаружил идущий дозорным Страшных. Он дал сигнал: «Жду вас, подтягивайтесь», и когда Тимофей и Герка его догнали…
(Герка тащил оба автомата и боекомплект за двоих, и еду, и еще поддерживал Тимофея, подставив ему свободное плечо, все равно Тимофей уже еле шел: к боли он притерпелся, и его не очень пугало, что раны отвердели и опухли, видать, начинали гнить, – но потеря крови сказывалась; крови он потерял многовато для одного человека, и стоило повернуть голову – и земля переворачивалась, а ноги были такими слабыми, что каждый шаг казался чудом, он даже задумываться боялся о том, что чувствует, как ему удается еще идти; и он преодолевал головокружение, тошноту и слабость и ведь о чем-то разговаривал с Геркой, отвечал на какие-то его вопросы, а сам думал, как поступить, не знал, как же сделать лучше, потому что не для него сейчас была эта работа – идти; еще один такой переход – и конец ему, не встанет, а как быть иначе – он не знал, уж так ему не хотелось отрываться от парней, отлеживаться в какой-нибудь избе, остаться одному; и он все думал, искал выхода, напрягая всю волю и гордость, чтобы не заикнуться: мол, хорошо бы привал сделать. «Я дойду и не стану им обузой», – твердил он про себя, когда вдруг раздался Ромкин сигнал, который для Тимофея прозвучал как сигнал о спасительной передышке, ведь, что бы там впереди ни случилось, они остановятся, хоть на десять минут, хоть на минуту; они остановятся, чтобы разобраться в смутившей Ромку ситуации, и тогда можно будет сделать вид, что задумался, и прилечь… хоть на десять минут)…
Так вот, когда Тимофей и Герка догнали Страшных, перед ними открылась ложбина, а на дне ее вразброс стояли советские танки: одна тридцатьчетверка и два БТ-7.
И кругом ни души.
– Страшных, разведай, что тут происходит. Только тихо. В случае чего отходи прямо на нас. Прикроем.
…Лечь на спину и закрыть глаза…
Возле самого лица топчутся Ромкины сапоги. Словно и не уходил никуда.
– Тим… Тимка, погляди, какое чудо-юдо я привел.
Не открывать глаз. Просто лежать, не открывая глаз, не шевелясь, ни о чем не думая, – они ведь должны понимать, как ему плохо, как много крови он потерял. Должны ведь когда-то они понять, что он не железный… Просто лежать…
Тимофей даже вздохнуть себе не позволил. Открыл глаза и сел. И увидел перед собой Чапу. Глаза Чапы были красны от давних слез, лицо раздергано противоречивостью чувств: горе еще наливало вниз его щеки, концы губ и глаз, но радость уже давила изнутри, и уже угадывалась ухмылка в пляшущих, срывающихся чертах.
– Почему он плачет? – расцепил губы Тимофей.
– Вот и я подумал, с чего бы это он? Представляешь картину: сидит возле танка и ревет чуть ли не в голос. Аника-воин!
– Он тебя не трогал? – спросил Тимофей у Чапы.
– Этот? – Чапа смахнул под носом, а потом и последние слезы стер. – Навищо ему меня трогать? Или я на бабу схожий?
– Ну мало ли как можно обидеть…
– Обидеть? Он – меня?.. Та вы шуткуете, товарищ командир. У нашем селе я таких гавриков…
– Понятно, – перебил Тимофей. – Где остальные?
– Тю! Та я сам токечки сюда пришкандыбал. Другим яром. Я ж на вас и подумал, что вы и есть оте остальные.
– А чего ж плакал?
– Обидно. Из сердца те слезы.
– Понятно. Страшных, доложите обстановку.
Ромка перестал давиться смехом, демонстративно – для Чапы, конечно, – вытянулся по-уставному.
– Так что, товарищ командир отделения, лощину я прочесал всю. Пусто. Кроме этого героя. Но он не в счет – приблудный.
– Разобрался, что произошло?
– Горючее кончилось. Сухие баки. Все машины на ходу, у каждой почти полный боекомплект – и ни грамма бензину.
Тимофей смотрел, как дрожит воздух над нагретой солнцем тускло-зеленой броней, на вспаханное траками дно ложбины… Ни души… И это не мираж – это реальность. Можно подойти и потрогать эту угловатую броню и аккуратные клепки…
– Но ведь это же не мотоцикл! – вдруг не выдержал он.
– Ты думаешь, они вроде нас…
– Конечно! – Он чуть не застонал, но сдержался и сказал себе: «Ладно… ладно…» – и почти успокоился. – Конечно, – уже тихо повторил он, – думают – возвратятся… Но ведь это же танки! И никакого прикрытия… охранения…
– Здесь и так укромно, – сказал Залогин. – И в стороне. Случайно разве кто набредет.
– А для обороны неспособно, – деловито добавил Страшных. – Даже охранять – погляди сам! – и то не с руки. Все подходы закрыты. Батальон – и тот не управится.
Да ведь они, похоже, пытаются как-то его утешить. Его, своего командира… Вот уж никуда не годится.
– Ладно… Послушайте, а может, их заминировали? – встрепенулся Тимофей.
– Ложбина не минирована, – сказал Страшных, – я проверял.
– А если мы их взорвем?
Он поглядел в глаза товарищам. Страшных отвел взгляд.
И Залогин отвернулся.
– А что – можно, – сказал Чапа. – Управимся враз. – Он не понял, почему так изумленно взглянули на него пограничники, и торопливо пояснил: – Если не чесать по-дурному языком, то наши, когда бы сюда ни вернулись, не дознаются, чья работа. Выходит, обойдется без шухеру. А германец что так, что этак с этого во что будет иметь…
И Чапа показал, что с этого будет иметь германец.
Цепляясь за кусты, они спустились в лощину. Страшных приволок танковый брезент, расстелил в тени терновника; тень была не плотная, легкая, пропускала дыхание солнца, что было совсем не лишним – лощина оказалась сырой. Тимофей едва лег на брезент – словно провалился куда-то. И уже не слышал, как с него стянули сапоги и портянки, расстегнули драгунскую куртку и накрыли одеялом.
В этот день они не стали уничтожать танки. Мало ли что! – а вдруг завтра на шоссе появятся свои? Утро вечера мудренее. Они натаскали в тридцатьчетверку молоденького лапника, сверху навалили травы. Конечно же, тесновато, однако само ложе получилось роскошное. На лучшем месте положили Егорова. Когда проснулись, чтобы поужинать, у него был жар, должно быть, ужасная температура, потому что он никого не узнавал и бредил, и Чапа сказал: раз нет лекарств, надо пустить кровь, он видел, как это делал их коновал, и всегда помогало. Но Герка сказал, что не позволит, мол, к ночи всегда больным становится хуже; другое дело, сказал он, холодный компресс на голову и на рану; на том и порешили.
После ужина их опять потянуло в сон.
– Давайте разберемся насчет дежурств, – сказал Залогин. – Только, чур, не я первый!
– Мальчик шутит? – сказал Страшных. – Зачем нам эта роскошь?
– Ну как же, – растерялся Залогин, – порядок вроде такой… Да и за комодом присмотреть. А то ведь очнется – шухер будет жуткий.
– Из-за себя он не станет.
– Это я понимаю. Но порядок есть порядок.
– Кончай базарить, – отрезал Страшных. – Во-первых, комоду мы все равно не в силах помочь. А во-вторых, кто припрется в эту дыру ночью? – я правильно говорю, Чапа?
– Солдат спить, а служба идеть, – сказал Чапа.
Этот древний аргумент оказался и наиболее убедительным. Они забрались в БТ, задраили люки и на всякий случай изготовили к бою пулеметы. И через несколько минут уже спали. Конечно же, они рисковали; но, прямо скажем, риск был невелик, почти ничтожен. А устали все невероятно и морально и физически. И Чапа в этом смысле не был исключением.
История его была простая.
Служил он в стрелковом полку ординарцем командира роты. Каким он был ординарцем – хорошим или плохим, предупредительным или растяпой – не суть важно; зато со всей ответственностью можно сказать, что Чапа был простодушен, за что и поплатился в первый же день войны. Естественно, пострадавшим оказался его лейтенант. Выяснилось это не сразу, когда полк подняли ночью по тревоге и стало известно, что война, а несколько погодя, когда после десятичасового непрерывного марша полк одолел чуть ли не полсотни километров, вышел на исходный рубеж и стал окапываться. Только тут подоспел лейтенант, догнал-таки свою роту и в первую же минуту обнаружил Чапину оплошность.
Этот лейтенант был личностью своеобразной, вернее – позволял себе быть таковым. Когда-то, еще в начале прохождения службы в полку, ему случилось отличиться неким оригинальным способом, каким именно, впрочем, никто уже точно не помнил; но репутация сохранилась. Даже командир полка и начштаба, когда речь заходила о лейтенанте, всегда говорили: «Ах, это тот, который… ну как же, помню, помню…» – следовательно, ко всему прочему создавалось впечатление, что лейтенант на виду. И он позволял себе время от времени высказываться смело и нелицеприятно, чем еще больше укреплял свою репутацию оригинала. А «раз человек такой, что с него возьмешь?» – и ему зачастую сходило с рук то, за что крепко пострадал бы любой другой.
В ту ночь, когда началась война, лейтенант пропадал невесть где. У него был очередной бурный роман в заречном селе, с кем именно роман – не знал никто из приятелей, а тем более Чапа. Ему лейтенант приказал раз и навсегда: «Ты не знаешь, куда я иду, – внял? ты не знаешь имен моих подружек – внял? а если узнаешь случайно – тут же забудь от греха подальше…» Это случилось после того, как Чапа дважды подряд, проявив недюжинное упорство и смекалку, находил лейтенанта посреди ночи – естественно, по делам службы. С тех пор лейтенант и «темнил».
На этот раз судьба грозила ему немалыми карами. Диапазон был широк: от словесного нагоняя до штрафбата. Лейтенант готовился к любому повороту событий и все же не учел весьма существенной детали – и получил удар прямо в сердце. Чтобы не интриговать читателя попусту, скажем сразу, что он был страстным коллекционером. Он собирал бритвы и, понятно, первым долгом пожелал узнать, где коробка с его коллекцией. Чапа был прост, не отличался ни фантазией, ни склонностью к самоанализу.
– Ваше личное оружие, шинель и смена белья в ротной линейке, товарищ лейтенант, – доложил Чапа, еще пуще округлив от старательности свои глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27