играли в «дурака». Они оторвались только на минуту, командир крикнул со злобой:
– Что, красные сволочи, достукались?!
Реку они перешли вброд. На том берегу их посадили в крытый грузовик, предварительно связав за спиной руки, и везли долго. Красноармейцы не разговаривали ни между собой, ни с конвоирами. Они догадались по шуму снаружи, что машина въехала в город. Потом их вывели на закрытом дворе, позади четырехэтажного длинного здания, но это не была тюрьма, во всяком случае, на тюрьму не похоже. Пока они шли длинными коридорами, то и дело встречались немцы, чаще всего в черных мундирах; на красноармейцев никто из них не обращал внимания. Наконец их ввели в небольшую комнату с решеткой на окне; конвоиры закрыли дверь на ключ и, похоже, ушли совсем.
В комнате были две складные железные койки без матрацев и шаткий стул с неловко вставленными и уже успевшими потемнеть фанерками на спинке и сиденье.
Красноармейцы по-прежнему не разговаривали, но не потому, что не о чем было говорить или они уже до дна выговорились, сидя в доте. Нет. Просто им не нужно было слов. Теперь это был единый организм с единым образом мышления, с единым восприятием, когда мельком брошенный взгляд говорит больше, чем длинная аргументированная речь.
В комнате было душновато, но крашеный пол приятно холодил. Все стали устраиваться на нем, один Страшных, сделав два круга по комнате и как бы принюхиваясь к окну, к стенам и немудрящей мебели, вывернул из кроватной сетки пружину, повозившись, распрямил крючок на конце и осторожно стал ковырять в замочной скважине.
– Цурюк! – внезапно рявкнули за дверью.
Ромка выпрямился, отошел от двери, чуть улыбнулся:
– Уважают.
– Не-а, – сказал Чапа, – это по-ихнему «дурак». Ромка подошел к нему, сел рядышком под стенку.
– Чапа, а ну выдай народную мудрость, знаешь, какой-нибудь колоссальный народный рецепт – уж больно кишки сводит.
– Тю! А ты спробуй скласты, скоки мы о тех цурюков на горбочку ухайдакали.
– Какой смысл? Ты думаешь, если на твою долю придется не двести фашистов, а сто восемьдесят, так они тебя пожалеют? Черта с два! Под стеночку поставят и – здрасьте, господи сусе!
– Под стенку? – удивился Чапа. – Не-а, Рома, под стенку не будеть. У в них же душа кровью умываеться, як они нас видять. Не-а, Рома! Щоб душу одвесты, они с нас по жилочке будуть тягты. И на нашем сердце ножичком зирочки вырезать.
– Он правильно говорит, – вмешался Тимофей. – Ложился бы ты, силы экономить надо.
– Бесполезно все это, – сказал Ромка, – я вот читал где-то, что человек, когда кричит от боли, за одну минуту теряет столько нервной энергии, сколько за восемь рабочих часов.
– Только что придумал? – чуть приоткрыв глаза, спросил Медведев.
– А что, запросто может быть, – поддержал Залогин. – Я вот знаю, на тренировке пробегаешь сто метров двадцать раз – хоть бы что, а на соревнованиях – дядя, ты слушай, тебе ведь говорю, – так вот, на соревнованиях дернешь эти сто метров – и дух из тебя вон. На трое суток полуобморочное состояние.
Тут они услышали – звуки отчетливо передавались им по полу – приближающийся по коридору уверенный и тяжелый топот многих ног. Дверь распахнулась: вошли сначала двое автоматчиков в черном, за ними генерал в такой же форме со свастикой на нарукавной повязке и молниями в петлицах и с ним господин, как-то странно одетый. На нем были немецкие форменные сапоги, кавалерийские галифе и френч полувоенного покроя; он был выше генерала почти на голову и лицом точно никакой не немец. На красноармейцев он взглянул с интересом, а может быть, даже с удовольствием.
– Вот они, князь. Полюбуйтесь на этих героев. Я рассмотрел из окна кабинета, когда их выбрасывали из машины, и уже тогда составил о них свое мнение, которое полностью подтвердилось, когда мне принесли их паршивые бумаги. Честное слово, князь, будь у меня хоть немножко времени, я бы докопался, какой идиот решил, что это сборище может заинтересовать имперскую контрразведку.
– Братцы, может быть, вы все-таки встанете, – сказал длинный.
– А чего это? – нарочито медленно произнес Ромка.
– Да вроде бы пришли к вам люди, которые старше вас. Неудобно как-то разговаривать.
Красноармейцы поглядели на Тимофея. Тот кивнул. Все встали.
– Хорошие ребята, но они мне тоже не нужны, господин генерал.
– Жаль, князь. В таком случае, не хотите ли пари?
– Прошу вас.
– Ставлю дюжину шампанского, что ваши… э-э… контрразведка за сутки их не сломает.
– Позвольте предложить встречное пари. Ставлю две дюжины, что ваши не добьются этого и за трое суток.
– Не получится, у моих и так работы хватает.
– Вот видите, ваше превосходительство…
– Значит, просто расстрелять?
– Ну уж нет. Они об этом только и мечтают, стервецы. Вон как вызывающе держатся, таких не расстреливать, таких совращать надо.
– Значит, все-таки беретесь, князь?
– Вы же видите – уже взялся. – Он повернулся к красноармейцам. – В сорочке родились, братцы. Выторговал я вас у господина генерала. У вас с собой и вещичек, кажется, нет никаких. Ничего, обзаведетесь. Идите за мной.
Их провели теми же коридорами, посадили в бронетранспортер и везли через город минут пятнадцать. Выпустили посреди просторного заасфальтированного плаца. С двух сторон его ограничивали совершенно похожие друг на друга казенной постройки здания – то ли конюшни, то ли казармы. Они были двухэтажные и какие-то приземистые, массивные, со сводчатой кладкой и окнами, которые легко было переоборудовать в амбразуры. Третью сторону замыкал высокий каменный забор с глухими железными воротами, с крепким, похожим на дот контрольно-пропускным пунктом. С четвертой стороны была то ли высокая стена, то ли там находилось еще одно здание, которое замыкало два боковых наподобие буквы «П». В нем также были глухие железные ворота с калиткой сбоку, в которую и провели красноармейцев.
Пройдя длинную, ярко освещенную электрическими фонарями подворотню, они попали в небольшой квадратный дворик, пятнадцать на пятнадцать метров. Стены здесь были еще выше, но под ногами был песок и гравий, росло несколько головастых ив и одна голубоватая елочка.
Автоматчики передали красноармейцев пожилому типу с вислыми усами в форме какого-то непонятного рода войск. Куртка Тимофея страшно его заинтриговала.
– Слышь, паря, – сказал он, – никак не возьму в толк, за кого же это ты, значит, воевал?
– Ты что, из наших будешь?
– А тут все наши.
Прежде всего их повели мыться. Это было приятно. Но когда они вышли из моечной, их ожидал сюрприз: одежду заменили. На тех самых местах, где они раздевались, лежали пять комплектов нижнего белья и немецкой полевой формы.
Тимофей постучал в дверь. Появились давешний дядька и еще двое типов в такой же форме.
– Папаша, – сказал Тимофей, – мы это надевать не будем. Гони нашу форму.
– Мы ваше тряпье сожгли, – сказал усатый. – Привыкай к этой. Сукно добротное, ни одной латки, сам выбирал.
– Ладно тебе шутить, – упрямился Тимофей. – Сказано, гони форму.
– Нет ее, парень. Все. Хана. Сгорела.
– Ладно, куда нам идти?
– Оденьтесь сначала.
– В это одеваться не будем.
Дверь закрылась, через несколько минут появился уже знакомый им капитан Неледин.
– Довольно шумно начинаете, молодые люди. Еще и не осмотрелись, а уже изволите бунтовать.
– Ты можешь с нами делать, что хочешь, сволочь, но в это нас не засунешь.
– Не больно сволочись, младший сержант. Заняться вами поручено мне. Боюсь, скоро икать начнете.
Через полчаса им все-таки принесли советскую форму – стираную и целую.
Затем их принял князь. Его кабинет был велик, но низок, как и все помещения в этих казармах, и оттого кабинет казался еще длиннее. Он был почти пуст, если не считать огромного полированного письменного стола, двух кожаных кресел, двух длинных шеренг – вдоль стен – казенных стульев с кожаными сиденьями и спинками и двух портретов в натуральную величину: Гитлер стоит на фоне нацистского прапора и Николай II, но не в полковничьем мундире, как обычно, а в черной сюртучной паре; очень странная картина, скорее всего срисованная с фотографии.
Князь вышел к ним из-за стола. Он действительно был очень высок: макушка Медведева была самое большее на уровне его глаз. Говорил он мягко, немного в нос. Красноармейцы не могли знать, что это влияние французского, но то что этот человек говорит по-русски редко, они поняли еще в камере.
– Вы мне нравитесь, волчата. Вы славно потрепали немцев, и, как русский, я не могу этим не гордиться. И за то, что форму не захотели поменять, тоже хвалю. Мужества и характера вам не занимать, но сейчас вы должны полагаться не на упрямство, а на свои светлые головы. Я понимаю, какой вам сегодня выдался трудный день. Для вас это катастрофа. И следующие дни будут не легче. Я понимаю, что коммунистические идеалы в вас вбивали с детства и вырвать их не просто и больно. Но поймите, волчата, вы молились на глиняных идолов. Немцы разбили коммунистическую Россию в две недели. Пройдет еще две недели, и они затопчут ее всю. Они сотрут ее с лица земли, как Польшу, Францию, Чехословакию, Бельгию, Югославию… Нашу Россию, на которую мы немцев не пускали никогда дальше самых западных границ, где их всегда били. Я не тороплю вас, волчата. Вы поживете у меня, успокоитесь, послушаете радио, вспомните прошлое и подумаете о будущем нашей родины. Вам предстоит сделать выбор, и вы его сделаете, я не сомневаюсь в вас. И тогда мы вместе, рука об руку, будем работать над созданием великой силы, которая поднимет Россию из пепла, бессмертную и прекрасную, как птица Феникс. И когда-нибудь наступит светлый день, что никакие орды, ни тевтонские, ни татаро-монгольские, не посмеют посягнуть на нашу прекрасную землю.
Пожалуй, князь еще долго мог бы продолжать в том же духе, но что-то в глазах всех пятерых красноармейцев ему не понравилось. Он бы понял ненависть или презрение, был бы доволен вниманием, уж не говоря о большем. Но в этих глазах он не мог прочесть никакой реакции. В них вообще ничего не было. Пустота. «Наша скифская манера», – как-то неуверенно подумал князь и остановился перед младшим сержантом.
– Что ты скажешь на все это, командир?
Тимофей словно очнулся, медленно произнес:
– Знаешь что, холуй, пошел бы ты…
20
Это было сложное многоцелевое учреждение; его название было столь же пространным, как и задачи, которые оно решало: спецподразделение по подготовке кадров колониальной администрации при абверкоманде NN. В просторечье это означало, что спецподразделение отбирает и просеивает поступающий «с мест» человеческий материал и готовит национальные кадры для служб государственной безопасности. А поскольку существовало оно под эгидой абвера и финансировалось им, то лучшие из лучших попадали отсюда в школы адмирала Канариса.
Это спецподразделение существовало уже два года. Вначале оно занималось почти исключительно украинскими и прибалтийскими националистами; затем в нем появился русский отдел. Отдел был укомплектован целиком из «бывших» и следующего поколения «бывших» – если не родившихся, то выросших и воспитанных на Западе. Но эти русские кадры совершенно не удовлетворяли абвер. Во-первых, плохое знание нынешних местных условий и психологии народа. Во-вторых, надломленность, угнетенность, почти всегда неосознанная, отсутствие веры в себя и, как следствие этого, недостаток инициативы. Наконец, слепая ненависть многих делала близорукими или, по крайней мере, ограниченными, неспособными подняться на уровень новых задач, которые еще только предугадывались. Вполне естественно, с началом войны абвер надеялся «влить свежую кровь» в этот отдел. Ожидалось, что недостатка в людях не будет: для живого дела годились и рецидивисты (тип людей, у которых склонность к риску, к хождению по острию бритвы был в крови), и затаившиеся враги Советской власти.
Конечно же, из Тимофея Егорова и его товарищей чиновники спецподразделения не собирались готовить ни диверсантов, ни провокаторов (хотя, если бы это удалось, успех считался бы колоссальным, и без орденов не обошлось бы; но в это, признаться, с самого начала мало кто верил). Немецкие армии наступали столь успешно, что в скорой победе не было сомнений. Если абверу и потом понадобятся русские разведчики, их можно будет готовить из заведомо преданных людей. Но эти пятеро были прекрасным материалом для психологов и социологов подразделения, специализировавшихся на психологической обработке населения; их интересовала и массовая психология, и границы устойчивости отдельного индивидуума.
К ним-то и попали красноармейцы.
Первые три дня ими, по сути, никто не занимался. Их поселили в длинной казарме, вместе со взводом украинских курсантов – людей Бандеры. Курсанты целыми днями были на занятиях, собирались вместе только на завтрак, обед и ужин. Красноармейцев они словно не замечали. По вечерам ребята вместе с ними смотрели фильмы. Но прежде всего их привлекала кинохроника, в особенности военная, которую показывали перед сеансом. Тимофей узнал Минск, Герка – Каунас и Ригу, и все они узнали Львов. Везде были немецкие танки, смеющиеся немецкие солдаты, колонны пленных красноармейцев, сгоревшая советская техника. Но самые страшные вести приносил радиоприемник. Им не мешали слушать Москву, и в первый же день, это было 9 июля, они узнали, что фашисты уже в Пскове, Витебске и Жлобине, что они рвутся на Киев и уже дошли до Житомира и Бердичева. Шли тяжелые бои под Смоленском. Они смотрели на карту и, когда никого чужих рядом не было, снова и снова измеряли, сколько до Смоленска, сколько от Смоленска до Москвы.
К исходу третьего дня Тимофей не выдержал и начал прощупывать одного приглянувшегося ему паренька. Тот решил, что это грубая провокация, и ответил, не очень выбирая выражения: прошелся и по адресу Тимофея, и по Советской власти. Последнего Тимофей не мог просто так спустить. Началась перепалка. И вдруг бандеровцы поняли, что красноармейцы-то настоящие…
Дежурные офицеры подоспели только минут через пять. Красноармейцы к этому времени отбили отчаянный штурм и сами перешли в наступление. Впереди, как таран, двигался Саня Медведев. И хотя курсанты проходили специальный курс дзю-до и среди них было немало здоровых мужиков, все они отступали перед Медведевым, который поднимал над головой и со всего маху швырял в толпу тумбочки, табуреты и железные спинки кроватей. Нескольких бандеровцев он изувечил, двоих уволокли, потому что удары пришлись в голову. Он даже внимания не обратил, что среди бандеровцев появились немецкие автоматчики. Только счастье спасло: пострадай сейчас хоть один немец – и красноармейцы были бы изрешечены пулями. Но Тимофей вовремя приказал: «Отставить бой». Немцы были довольны, что русские перегрызлись, а для них все обошлось сравнительно просто. Они очистили казарму от бандеровцев и спустя немного времени перевели красноармейцев в другое крыле этого же здания. Однако уже не подселяли их ни к кому. Им поставили радиоприемник и кормили неплохо – и вдруг однажды среди ночи подняли и развели, не предупредив, по отдельным камерам.
Чапе досталась вполне приличная комнатка, с хорошей постелью, с цветком настурцией и даже без решеток на окне. Тимофею – узкий каменный вертикальный ящик наподобие шкафа: ни сесть, ни даже боком повернуться; в нем можно было только стоять; в нем всегда было темно, так что уже через час представление о времени переходило в категорию, которая обычно обозначается словами «давно» и «долго». Остальных ребят поместили в маленькие камеры-одиночки: нары, тощий матрац с трухой вместо соломы, сырые стены, маленькое запыленное окошко, забранное толстенными прутьями.
Им дали освоиться с новой обстановкой – целые сутки для четверых, и трое суток для Тимофея, – чтобы подумать и сравнить. И только затем начались допросы.
При аресте в руки немцев среди других документов попал и протокол комсомольского собрания, из которого они узнали, что только один Чапа некомсомолец. Именно это предопределило с самого начала особое к нему отношение. Его не только не били, но даже голоса при допросах ни разу не повысили. Едва его изолировали от товарищей, как тут же предоставили полную свободу передвижения: он мог выходить в город без сопровождающего и находиться там любое количество часов; правда, его предупредили, что, если он опоздает к обеду или ужину, порция ему не сохраняется, а в случае возвращения после десяти вечера ночевать придется на КПП – контрольно-пропускном пункте, где деревянные лавки и всю ночь горит свет и ходят люди, – все это, конечно, составляет известные неудобства. Было еще одно ограничение: по территории спецподразделения Чапа мог ходить далеко не везде и только с сопровождающим; но тут немцев было легко понять; мера была простая и радикальная – они могли быть уверенными, что Чапа даже случайно не узнает, с какой организацией имеет дело;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Что, красные сволочи, достукались?!
Реку они перешли вброд. На том берегу их посадили в крытый грузовик, предварительно связав за спиной руки, и везли долго. Красноармейцы не разговаривали ни между собой, ни с конвоирами. Они догадались по шуму снаружи, что машина въехала в город. Потом их вывели на закрытом дворе, позади четырехэтажного длинного здания, но это не была тюрьма, во всяком случае, на тюрьму не похоже. Пока они шли длинными коридорами, то и дело встречались немцы, чаще всего в черных мундирах; на красноармейцев никто из них не обращал внимания. Наконец их ввели в небольшую комнату с решеткой на окне; конвоиры закрыли дверь на ключ и, похоже, ушли совсем.
В комнате были две складные железные койки без матрацев и шаткий стул с неловко вставленными и уже успевшими потемнеть фанерками на спинке и сиденье.
Красноармейцы по-прежнему не разговаривали, но не потому, что не о чем было говорить или они уже до дна выговорились, сидя в доте. Нет. Просто им не нужно было слов. Теперь это был единый организм с единым образом мышления, с единым восприятием, когда мельком брошенный взгляд говорит больше, чем длинная аргументированная речь.
В комнате было душновато, но крашеный пол приятно холодил. Все стали устраиваться на нем, один Страшных, сделав два круга по комнате и как бы принюхиваясь к окну, к стенам и немудрящей мебели, вывернул из кроватной сетки пружину, повозившись, распрямил крючок на конце и осторожно стал ковырять в замочной скважине.
– Цурюк! – внезапно рявкнули за дверью.
Ромка выпрямился, отошел от двери, чуть улыбнулся:
– Уважают.
– Не-а, – сказал Чапа, – это по-ихнему «дурак». Ромка подошел к нему, сел рядышком под стенку.
– Чапа, а ну выдай народную мудрость, знаешь, какой-нибудь колоссальный народный рецепт – уж больно кишки сводит.
– Тю! А ты спробуй скласты, скоки мы о тех цурюков на горбочку ухайдакали.
– Какой смысл? Ты думаешь, если на твою долю придется не двести фашистов, а сто восемьдесят, так они тебя пожалеют? Черта с два! Под стеночку поставят и – здрасьте, господи сусе!
– Под стенку? – удивился Чапа. – Не-а, Рома, под стенку не будеть. У в них же душа кровью умываеться, як они нас видять. Не-а, Рома! Щоб душу одвесты, они с нас по жилочке будуть тягты. И на нашем сердце ножичком зирочки вырезать.
– Он правильно говорит, – вмешался Тимофей. – Ложился бы ты, силы экономить надо.
– Бесполезно все это, – сказал Ромка, – я вот читал где-то, что человек, когда кричит от боли, за одну минуту теряет столько нервной энергии, сколько за восемь рабочих часов.
– Только что придумал? – чуть приоткрыв глаза, спросил Медведев.
– А что, запросто может быть, – поддержал Залогин. – Я вот знаю, на тренировке пробегаешь сто метров двадцать раз – хоть бы что, а на соревнованиях – дядя, ты слушай, тебе ведь говорю, – так вот, на соревнованиях дернешь эти сто метров – и дух из тебя вон. На трое суток полуобморочное состояние.
Тут они услышали – звуки отчетливо передавались им по полу – приближающийся по коридору уверенный и тяжелый топот многих ног. Дверь распахнулась: вошли сначала двое автоматчиков в черном, за ними генерал в такой же форме со свастикой на нарукавной повязке и молниями в петлицах и с ним господин, как-то странно одетый. На нем были немецкие форменные сапоги, кавалерийские галифе и френч полувоенного покроя; он был выше генерала почти на голову и лицом точно никакой не немец. На красноармейцев он взглянул с интересом, а может быть, даже с удовольствием.
– Вот они, князь. Полюбуйтесь на этих героев. Я рассмотрел из окна кабинета, когда их выбрасывали из машины, и уже тогда составил о них свое мнение, которое полностью подтвердилось, когда мне принесли их паршивые бумаги. Честное слово, князь, будь у меня хоть немножко времени, я бы докопался, какой идиот решил, что это сборище может заинтересовать имперскую контрразведку.
– Братцы, может быть, вы все-таки встанете, – сказал длинный.
– А чего это? – нарочито медленно произнес Ромка.
– Да вроде бы пришли к вам люди, которые старше вас. Неудобно как-то разговаривать.
Красноармейцы поглядели на Тимофея. Тот кивнул. Все встали.
– Хорошие ребята, но они мне тоже не нужны, господин генерал.
– Жаль, князь. В таком случае, не хотите ли пари?
– Прошу вас.
– Ставлю дюжину шампанского, что ваши… э-э… контрразведка за сутки их не сломает.
– Позвольте предложить встречное пари. Ставлю две дюжины, что ваши не добьются этого и за трое суток.
– Не получится, у моих и так работы хватает.
– Вот видите, ваше превосходительство…
– Значит, просто расстрелять?
– Ну уж нет. Они об этом только и мечтают, стервецы. Вон как вызывающе держатся, таких не расстреливать, таких совращать надо.
– Значит, все-таки беретесь, князь?
– Вы же видите – уже взялся. – Он повернулся к красноармейцам. – В сорочке родились, братцы. Выторговал я вас у господина генерала. У вас с собой и вещичек, кажется, нет никаких. Ничего, обзаведетесь. Идите за мной.
Их провели теми же коридорами, посадили в бронетранспортер и везли через город минут пятнадцать. Выпустили посреди просторного заасфальтированного плаца. С двух сторон его ограничивали совершенно похожие друг на друга казенной постройки здания – то ли конюшни, то ли казармы. Они были двухэтажные и какие-то приземистые, массивные, со сводчатой кладкой и окнами, которые легко было переоборудовать в амбразуры. Третью сторону замыкал высокий каменный забор с глухими железными воротами, с крепким, похожим на дот контрольно-пропускным пунктом. С четвертой стороны была то ли высокая стена, то ли там находилось еще одно здание, которое замыкало два боковых наподобие буквы «П». В нем также были глухие железные ворота с калиткой сбоку, в которую и провели красноармейцев.
Пройдя длинную, ярко освещенную электрическими фонарями подворотню, они попали в небольшой квадратный дворик, пятнадцать на пятнадцать метров. Стены здесь были еще выше, но под ногами был песок и гравий, росло несколько головастых ив и одна голубоватая елочка.
Автоматчики передали красноармейцев пожилому типу с вислыми усами в форме какого-то непонятного рода войск. Куртка Тимофея страшно его заинтриговала.
– Слышь, паря, – сказал он, – никак не возьму в толк, за кого же это ты, значит, воевал?
– Ты что, из наших будешь?
– А тут все наши.
Прежде всего их повели мыться. Это было приятно. Но когда они вышли из моечной, их ожидал сюрприз: одежду заменили. На тех самых местах, где они раздевались, лежали пять комплектов нижнего белья и немецкой полевой формы.
Тимофей постучал в дверь. Появились давешний дядька и еще двое типов в такой же форме.
– Папаша, – сказал Тимофей, – мы это надевать не будем. Гони нашу форму.
– Мы ваше тряпье сожгли, – сказал усатый. – Привыкай к этой. Сукно добротное, ни одной латки, сам выбирал.
– Ладно тебе шутить, – упрямился Тимофей. – Сказано, гони форму.
– Нет ее, парень. Все. Хана. Сгорела.
– Ладно, куда нам идти?
– Оденьтесь сначала.
– В это одеваться не будем.
Дверь закрылась, через несколько минут появился уже знакомый им капитан Неледин.
– Довольно шумно начинаете, молодые люди. Еще и не осмотрелись, а уже изволите бунтовать.
– Ты можешь с нами делать, что хочешь, сволочь, но в это нас не засунешь.
– Не больно сволочись, младший сержант. Заняться вами поручено мне. Боюсь, скоро икать начнете.
Через полчаса им все-таки принесли советскую форму – стираную и целую.
Затем их принял князь. Его кабинет был велик, но низок, как и все помещения в этих казармах, и оттого кабинет казался еще длиннее. Он был почти пуст, если не считать огромного полированного письменного стола, двух кожаных кресел, двух длинных шеренг – вдоль стен – казенных стульев с кожаными сиденьями и спинками и двух портретов в натуральную величину: Гитлер стоит на фоне нацистского прапора и Николай II, но не в полковничьем мундире, как обычно, а в черной сюртучной паре; очень странная картина, скорее всего срисованная с фотографии.
Князь вышел к ним из-за стола. Он действительно был очень высок: макушка Медведева была самое большее на уровне его глаз. Говорил он мягко, немного в нос. Красноармейцы не могли знать, что это влияние французского, но то что этот человек говорит по-русски редко, они поняли еще в камере.
– Вы мне нравитесь, волчата. Вы славно потрепали немцев, и, как русский, я не могу этим не гордиться. И за то, что форму не захотели поменять, тоже хвалю. Мужества и характера вам не занимать, но сейчас вы должны полагаться не на упрямство, а на свои светлые головы. Я понимаю, какой вам сегодня выдался трудный день. Для вас это катастрофа. И следующие дни будут не легче. Я понимаю, что коммунистические идеалы в вас вбивали с детства и вырвать их не просто и больно. Но поймите, волчата, вы молились на глиняных идолов. Немцы разбили коммунистическую Россию в две недели. Пройдет еще две недели, и они затопчут ее всю. Они сотрут ее с лица земли, как Польшу, Францию, Чехословакию, Бельгию, Югославию… Нашу Россию, на которую мы немцев не пускали никогда дальше самых западных границ, где их всегда били. Я не тороплю вас, волчата. Вы поживете у меня, успокоитесь, послушаете радио, вспомните прошлое и подумаете о будущем нашей родины. Вам предстоит сделать выбор, и вы его сделаете, я не сомневаюсь в вас. И тогда мы вместе, рука об руку, будем работать над созданием великой силы, которая поднимет Россию из пепла, бессмертную и прекрасную, как птица Феникс. И когда-нибудь наступит светлый день, что никакие орды, ни тевтонские, ни татаро-монгольские, не посмеют посягнуть на нашу прекрасную землю.
Пожалуй, князь еще долго мог бы продолжать в том же духе, но что-то в глазах всех пятерых красноармейцев ему не понравилось. Он бы понял ненависть или презрение, был бы доволен вниманием, уж не говоря о большем. Но в этих глазах он не мог прочесть никакой реакции. В них вообще ничего не было. Пустота. «Наша скифская манера», – как-то неуверенно подумал князь и остановился перед младшим сержантом.
– Что ты скажешь на все это, командир?
Тимофей словно очнулся, медленно произнес:
– Знаешь что, холуй, пошел бы ты…
20
Это было сложное многоцелевое учреждение; его название было столь же пространным, как и задачи, которые оно решало: спецподразделение по подготовке кадров колониальной администрации при абверкоманде NN. В просторечье это означало, что спецподразделение отбирает и просеивает поступающий «с мест» человеческий материал и готовит национальные кадры для служб государственной безопасности. А поскольку существовало оно под эгидой абвера и финансировалось им, то лучшие из лучших попадали отсюда в школы адмирала Канариса.
Это спецподразделение существовало уже два года. Вначале оно занималось почти исключительно украинскими и прибалтийскими националистами; затем в нем появился русский отдел. Отдел был укомплектован целиком из «бывших» и следующего поколения «бывших» – если не родившихся, то выросших и воспитанных на Западе. Но эти русские кадры совершенно не удовлетворяли абвер. Во-первых, плохое знание нынешних местных условий и психологии народа. Во-вторых, надломленность, угнетенность, почти всегда неосознанная, отсутствие веры в себя и, как следствие этого, недостаток инициативы. Наконец, слепая ненависть многих делала близорукими или, по крайней мере, ограниченными, неспособными подняться на уровень новых задач, которые еще только предугадывались. Вполне естественно, с началом войны абвер надеялся «влить свежую кровь» в этот отдел. Ожидалось, что недостатка в людях не будет: для живого дела годились и рецидивисты (тип людей, у которых склонность к риску, к хождению по острию бритвы был в крови), и затаившиеся враги Советской власти.
Конечно же, из Тимофея Егорова и его товарищей чиновники спецподразделения не собирались готовить ни диверсантов, ни провокаторов (хотя, если бы это удалось, успех считался бы колоссальным, и без орденов не обошлось бы; но в это, признаться, с самого начала мало кто верил). Немецкие армии наступали столь успешно, что в скорой победе не было сомнений. Если абверу и потом понадобятся русские разведчики, их можно будет готовить из заведомо преданных людей. Но эти пятеро были прекрасным материалом для психологов и социологов подразделения, специализировавшихся на психологической обработке населения; их интересовала и массовая психология, и границы устойчивости отдельного индивидуума.
К ним-то и попали красноармейцы.
Первые три дня ими, по сути, никто не занимался. Их поселили в длинной казарме, вместе со взводом украинских курсантов – людей Бандеры. Курсанты целыми днями были на занятиях, собирались вместе только на завтрак, обед и ужин. Красноармейцев они словно не замечали. По вечерам ребята вместе с ними смотрели фильмы. Но прежде всего их привлекала кинохроника, в особенности военная, которую показывали перед сеансом. Тимофей узнал Минск, Герка – Каунас и Ригу, и все они узнали Львов. Везде были немецкие танки, смеющиеся немецкие солдаты, колонны пленных красноармейцев, сгоревшая советская техника. Но самые страшные вести приносил радиоприемник. Им не мешали слушать Москву, и в первый же день, это было 9 июля, они узнали, что фашисты уже в Пскове, Витебске и Жлобине, что они рвутся на Киев и уже дошли до Житомира и Бердичева. Шли тяжелые бои под Смоленском. Они смотрели на карту и, когда никого чужих рядом не было, снова и снова измеряли, сколько до Смоленска, сколько от Смоленска до Москвы.
К исходу третьего дня Тимофей не выдержал и начал прощупывать одного приглянувшегося ему паренька. Тот решил, что это грубая провокация, и ответил, не очень выбирая выражения: прошелся и по адресу Тимофея, и по Советской власти. Последнего Тимофей не мог просто так спустить. Началась перепалка. И вдруг бандеровцы поняли, что красноармейцы-то настоящие…
Дежурные офицеры подоспели только минут через пять. Красноармейцы к этому времени отбили отчаянный штурм и сами перешли в наступление. Впереди, как таран, двигался Саня Медведев. И хотя курсанты проходили специальный курс дзю-до и среди них было немало здоровых мужиков, все они отступали перед Медведевым, который поднимал над головой и со всего маху швырял в толпу тумбочки, табуреты и железные спинки кроватей. Нескольких бандеровцев он изувечил, двоих уволокли, потому что удары пришлись в голову. Он даже внимания не обратил, что среди бандеровцев появились немецкие автоматчики. Только счастье спасло: пострадай сейчас хоть один немец – и красноармейцы были бы изрешечены пулями. Но Тимофей вовремя приказал: «Отставить бой». Немцы были довольны, что русские перегрызлись, а для них все обошлось сравнительно просто. Они очистили казарму от бандеровцев и спустя немного времени перевели красноармейцев в другое крыле этого же здания. Однако уже не подселяли их ни к кому. Им поставили радиоприемник и кормили неплохо – и вдруг однажды среди ночи подняли и развели, не предупредив, по отдельным камерам.
Чапе досталась вполне приличная комнатка, с хорошей постелью, с цветком настурцией и даже без решеток на окне. Тимофею – узкий каменный вертикальный ящик наподобие шкафа: ни сесть, ни даже боком повернуться; в нем можно было только стоять; в нем всегда было темно, так что уже через час представление о времени переходило в категорию, которая обычно обозначается словами «давно» и «долго». Остальных ребят поместили в маленькие камеры-одиночки: нары, тощий матрац с трухой вместо соломы, сырые стены, маленькое запыленное окошко, забранное толстенными прутьями.
Им дали освоиться с новой обстановкой – целые сутки для четверых, и трое суток для Тимофея, – чтобы подумать и сравнить. И только затем начались допросы.
При аресте в руки немцев среди других документов попал и протокол комсомольского собрания, из которого они узнали, что только один Чапа некомсомолец. Именно это предопределило с самого начала особое к нему отношение. Его не только не били, но даже голоса при допросах ни разу не повысили. Едва его изолировали от товарищей, как тут же предоставили полную свободу передвижения: он мог выходить в город без сопровождающего и находиться там любое количество часов; правда, его предупредили, что, если он опоздает к обеду или ужину, порция ему не сохраняется, а в случае возвращения после десяти вечера ночевать придется на КПП – контрольно-пропускном пункте, где деревянные лавки и всю ночь горит свет и ходят люди, – все это, конечно, составляет известные неудобства. Было еще одно ограничение: по территории спецподразделения Чапа мог ходить далеко не везде и только с сопровождающим; но тут немцев было легко понять; мера была простая и радикальная – они могли быть уверенными, что Чапа даже случайно не узнает, с какой организацией имеет дело;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27