пальцы зарывались в нее, как в ковер, и нежились в каком-то своеобразном, едва уловимом паре, в июньском тепле, которое таилось возле корневищ. Возможно, тепло сообщалось самим камнем, но Тимофею было приятней думать, что это дышит трава.
Залогин и Чапа сидели рядом, в полный голос обсуждали дальнейший маршрут. Дот был у них за спиной, кусты закрывали его почти полностью, но можно было не сомневаться: часовой где-то здесь, в укрытии, он следит за ними, пожалуй, еще с того момента, как они перешли реку.
Тимофей разглядывал следующий холм – до него было тоже не меньше трех километров, – причудливую старицу, гармоникой подбиравшуюся к подножию холма, болотистый луг между старицей и рекой, а сам думал об этом парне, о часовом. Тимофей думал о нем с досадой, поскольку был совершенно уверен, что парень не выдержит и заговорит с ними, и эту провинность ему нельзя будет спустить; что заработал, то и получай полной мерой, и в то же время его было жалко. Все-таки что ни говорите, а парень угодил в ситуацию не приведи господь. Он не знал, на каком он свете и что с ним будет завтра. Ему еще повезло, потому что немцы могли обнаружить дот в первый же день, и тогда был бы сразу конец. Его выручила стремительность немцев, их спешка. Но стоит им остановиться и осмотреться по сторонам – и дот будет обнаружен. Это может произойти в любую минуту, во всяком случае, со дня на день произойдет, тут уж сомневаться не приходится. Бедный парень, думал Тимофей, представляю, какая ночь у него на душе. Ведь он один! Даже нам – бездомным, усталым, гонимым – лучше. Как же он может устоять перед искушением и не заговорить с нами, когда мы здесь, совсем рядом, его соотечественники и товарищи по оружию; мы остановились на минуту, сейчас поднимемся и пойдем дальше, а он опять останется здесь один, чтобы потом – завтра или через несколько дней – все так же в одиночестве и всеми забытому встретить свою смерть. Его уже помотало на качелях надежд и отчаяний. Он уже не сомневается в исходе. Потому что нет для него других вариантов. Плен? – но пограничники не сдаются. Бежать? попытаться в одиночку (или вместе с этими случайными товарищами) пробраться к своим? – но он на посту…
Эти трое игнорировали часового демонстративно. Всем своим поведением они показывали, что его недоверие их оскорбляет. Не впускаешь? – и не надо, не больно хотелось… Но уже одно их присутствие само по себе было величайшим искусом.
– Эй, ребята, что за чучело вы на себе волокете! – крикнул он.
Вот какое дело – он пытался шутить. Шутка – это ведь признак силы; по крайней мере – твердого духа. Ему так не хотелось показывать свою слабость, но голос был напряжен, едва не сорвался. Это была жалкая попытка обратить на себя внимание.
Залогин поглядел через плечо. Часового не было видно. Значит все еще в доте, говорит через какую-нибудь смотровую щель.
– Ты полегче на поворотах, дядя. Это наш командир.
– Ну да, наверное, маршал! – обрадовался часовой.
– Сволочь ты, дядя, понял? Думаешь, если немцы кругом, а ты в будке спрятался, так можно над сержантом потешаться?
– На нем написано, что он сержант, да? – Часовой заколебался, но отступать не хотел. – А если даже и сержант, так уж и пошутить нельзя? Вон как вырядился!
– Гимнастерку на нем немцы пожгли пулями! – крикнул Залогин и отвернулся.
Чапа тихо ахнул.
– Ото добре! Ото сказав – як картину написав!
Он даже позавидовал Залогину, что вообще-то за ним не водилось. Но как тут не позавидуешь? – мало того, что сказал красиво, еще и с ходу это получилось, без подготовки; раз – и пожалте. Что значит – человек образование имеет…
Видимо, на часового это тоже произвело впечатление, потому что он молчал несколько минут. Потом предложил:
– Слышь, сержант? У меня тут аптечка есть, в ней завал всякой медицины. Может, что надо – так я кину…
Бдительности он все еще не терял.
– Ромка готов, – шепнул Залогин.
Тимофей словно нехотя повернул голову. Ага, Страшных уже на месте.
– Ладно, сиди уж, – сказал Тимофей в сторону невидимого часового. – Если ты такой принципиальный, так нам от тебя не нужно ничего. А то не дай бог с нашей помощью в ад угодишь!
Он задохнулся: громко ему еще нельзя было говорить – грудь не выдерживала.
Когда боль поунялась, он сказал товарищам: «Пошли», – и они пошли вниз; осторожно, не спеша стали спускаться, придерживаясь за камни.
Часовой не выдержал. Понял, что это конец, что сейчас они уйдут – и своих больше не будет, потому что эти – точно последние. Он выскочил из дога.
– Эй, ребята! Подождите минуту.
Они продолжали спускаться.
– Ну постойте же! Одну минуту – подождите – что вам стоит! Я скажу что-то…
Только теперь они перестали спускаться, задрали головы. Часовой был здоровый детина, и совсем не промах: в руках у него была винтовка – прихватил на всякий случай. Молодец, мысленно похвалил его Тимофей, отметив затем, что остановились они рановато. Им бы еще спуститься немного, тогда и часовому пришлось бы отойти от дота; не станет же он орать во всю глотку, все-таки немцы рядом.
– Ну что же? Только покороче.
– Ребята, вы там, как до наших доберетесь, уж разыщите мою часть, а? Пусть они кого за мной пришлют.
– Ты что, дядя, совсем псих? – замахал руками Герка. – Сам посуди, кому ты сейчас нужен? Только твоей маме…
– Сообщить – это бы и без твоей просьбы сделали бы. Это наша обязанность, – негромко сказал Тимофей. – Однако тебе от этого легче не будет.
– Почему?
– А сам не понимаешь? Кто за тобой людей пошлет через линию фронта? Рисковать, скажем, целым отделением, чтобы тебя одного снять с поста?..
И они снова пошли вниз.
– Сержант, а сержант! Обожди!
Часовой затопал следом, по звуку шагов было слышно: еще метров на десять отошел от дота. Достаточно, решил Тимофей, и оглянулся, и с удовольствием убедился, что дело сделано.
– Может, заляжем на всякий случай, товарищ сержант? – предложил Залогин. – А то ведь сгоряча нас перестреляет.
– Ладно тебе, – сказал Тимофей.
И они пошли обратно к доту.
Часовой сначала откровенно обрадовался, его лицо так и разнесло вширь. Но потом что-то почуял – обернулся. Люк был закрыт. Еще не веря в свершившееся, но уже опустошенный, часовой метнулся к люку, рванул за ручку… еще раз… Конец.
Он замер на несколько мгновений, снова выскочил из приямника. Те трое поднимались вверх не спеша, как-то по-хозяйски. Действительно, понял часовой, они теперь хозяева положения. Победители. Мало того, они вооружены автоматами; значит, если даже не брать в расчет того типа, который проник в дот, в открытом огневом бою он не имеет никаких шансов на успех.
Выходит, это было спектаклем…
А вдруг они не наши? Вдруг – немцы?..
Мысль оглушила часового. И сразу предположение сменилось уверенностью. Конечно, враги. Нашим-то зачем спектакль? Не время розыгрыши устраивать и не место. Наши вели бы себя иначе, проще; наши подошли бы и попросили убежища и, когда бы он их не пустил, такими словами его приветили… Часовой забыл, что не пустил Залогина, вернее, это виделось ему уже совсем под иным углом; и он не знал, что имеет дело с пограничниками.
Часовой оглянулся на дот, потом на этих троих, снова на дот, попятился, выбирая позицию – так, чтобы из дота ею не расстреляли в спину… присел в одном месте, перебежал в другое… понял: бессмысленно… Его лицо исказилось отчаянием. Он вдруг метнулся к люку, с разгона – хрясть плечом, охнул и заколотил по нему изо всех сил ногами.
– Открой! Слышь ты, открой немедленно!
– Ой-ой, ты поосторожней! Еще дот развалишь, – заволновался за массивным бронированным люком Страшных.
– Открой!.. Открой, тебе говорят!..
Часовой совсем потерял голову и теперь бил по люку со всего маху прикладом винтовки. Удивительно, как не разнес ее с первого же удара. Детина огромный. Да что толку? – внутри еле отзывается – цок-цок, – никакого впечатления от такой шикарной работы.
– Не шуми, – сказал наконец Страшных; он жаждал разнообразия. – Оставь здесь винтовку и отойди в сторону.
Часовой замер. Стало слышно, как он дышит: глубоко, но ровно; словно не он только что здесь колотился. Вот это сердце! – изумился Страшных, наблюдая в глазок за парнем. Тот помедлил несколько секунд, потом дернул головой, сказал: «Твоя взяла», прислонил винтовку к брустверу, быстро отошел на несколько шагов и там стал: спиной к доту, с поднятыми руками.
Это произвело на Ромку впечатление. Конечно, он и на секунду не допускал, что часовой так вот просто примирится с поражением. Он мог бы признать свое поражение, рассуждал Ромка, хотя в конце концов ничего страшного не произошло: все свои. Но часовой сделал бы это не сразу. И уж наверняка не в такой форме. Он спешит, ухмыльнулся Страшных, он вынужден считаться, что сейчас подойдут остальные, и это безмерно усложнит его задачу. Вот он и спешит. Предлагается, чуть ли не навязывается: на, мол, бери, вот он я, весь перед тобой… А сам небось молится, чтобы я выглянул, вылез наружу раньше, чем ребята подойдут. Он думает: ему это что-то даст… Хорошо! Не буду обижать человека, – решил Страшных, – пусть испытает свой фарт до конца.
Открыл люк и вышел наружу.
Страшных знал, чем рискует. И Тимофей не простит – это точно. Еще два наряда, подумал он и засмеялся. О чем жалеть! Что такое два наряда по сравнению с неисполнившейся надеждой этого парня? Да и самому хотелось еще разок испытать судьбу и просто-напросто получить удовольствие.
– Вот так бы и давно, – сказал он и почувствовал, что голос звучит чуть неестественно. – Только ломаешься зачем? Руки поднял, сдается… К тебе по-человечески, со всем уважением, а ты…
Автомат он оставил в доте – уж если играть, так по-честному. Надо было бы и винтовку туда вкинуть, но из-за этого несколько мгновений Ромкины руки были бы заняты; на такое он не мог решиться. И так шансы не равны, парень во какой здоровенный – раза в полтора тяжелее. А если еще винтовкой заняться… Нет! – руки должны быть свободны, рассуждал Страшных, продолжая говорить часовому какие-то нейтральные, благодушные слова.
Тот мешкал, и это разочаровало Ромку. «Ну же! ну давай, прыгай!» – мысленно подбадривал он парня, а самого так и передергивало: нервы. Он знал все наперед. Ребята уже подходили к часовому, чтобы ворваться в дот, у него была единственная возможность – прыгнуть. Пробиться за счет инерции. Ах, как это скучно, когда все знаешь наперед, успел еще подумать Страшных, остальное заняло не больше секунды. Часовой вдруг развернулся, сделал шаг, чуть присел – и словно катапульта его метнула – настоящее карате! – в отличном стиле прыгнул вперед ногами. Страшных едва увернулся – и часовой врезался в бронированный косяк. Другой бы без ног остался, но это был такой парень, что Ромке, как ни жаль, пришлось еще дважды хорошенько рубануть его по шее ребром ладони.
Тимофей спросил только:
– Ты ему ничего не повредил?
– Что ты, комод, кому говоришь! Я что – не понимаю?
– Ладно. Напомнишь мне потом: два наряда вне очереди за провокацию, – и вошел в люк.
– Еще легко отделался, а? – посмеиваясь, шепнул Ромка Залогину.
– Это мы легко отделались, дядя. А если бы он не промахнулся?
12
Это было знатное сооружение. Снаружи, впрочем, довольно неприметное, особенно для мимолетного или неопытного глаза, поскольку, как уже сказано, бронеколпак даже вблизи смахивал на огромный валун, вросший в скалу. Камуфляж, кусты шиповника. Бронеколпак был покатой формы, вроде шляпки гриба, и хотя имел в высоту не менее полутора метров, было очевидно, что артиллерии он не боится: откуда бы по нему ни стреляли – снаряды будут рикошетировать. Другое дело – бомбы. Но, во-первых, прямое попадание – это не такая простая штука, а во-вторых, броня в 400 миллиметров и сферическая – самая прочная форма купола гарантировали спокойную жизнь даже при попадании по крайней мере стокилограммовых бомб.
Снаружи дот казался небольшим, однако производил впечатление мощи и величия. Было в нем нечто такое, что как бы говорило, давало понять: я только форпост, часть целого.
Так оно и было на самом деле.
Дот был двухэтажный.
Верхний этаж был боевым. Здесь стояла пушка крепостного типа калибра 105 миллиметров. Колеса отсутствовали. Лафет легко поворачивался на роликах – катался по желобу вокруг выступавшей из пола неподвижной стальной оси, насколько это могло понадобиться при стрельбе. Для пушки имелась длинная амбразура, сейчас закрытая мощными стальными заслонками. Амбразура была врезана в железобетонную толщу ниже бронеколпака; значит снаружи пробита в самой скале. Пол был из стали, но не гулкий; очевидно, лежал на железобетонном перекрытии.
В нижний этаж вел люк; довольно тесное отверстие; если что понадобится подать наверх, скажем, снаряды для пушки, ого, как намаешься, подумал Тимофей. Он почувствовал досаду, однако вмешался здравый смысл, и Тимофей сказал себе: ладно, парень; то, что ты умнее других – уже ясно; но, может быть, ты и порассеянней других тоже?..
В этому времени его глаза привыкли к полумраку. Он еще раз осмотрелся и увидел под стенкой приспособление, в котором легко угадывался автоматический подъемник для снарядов.
Тимофей сидел возле пушки в креслице наводчика. Ему опять было плохо. Пока знал, что надо идти – держался; а сделали дело – и прямо дух вон. Пот заливал лицо, стекал по груди, по рукам; он задыхался, его била дрожь; препротивнейшее состояние, когда весь напрягаешься, чтобы хоть зубами не стучать, а получается только хуже.
Чапа кончил возиться с часовым (тот сидел под стенкой со связанными руками и ногами и пока не проронил ни слова, хотя по глазам выло видно, что сознание к нему вернулось) и подошел к Тимофею.
– Товарищ командир, а ну лягайте отсюда.
Он подхватил Тимофея сзади за плечи, положил на расстеленный орудийный чехол и накрыл своей шинелью. Последнее, что увидел Тимофей, было как бы светившееся в полумраке большое никелированное колесо. Оно стремительно падало на Тимофея, закрыло все поле зрения, а когда он очнулся, в доте было светло, шумно и пахло чем-то знакомым и вкусным.
Свет был электрический. Ага, вот и лампочка: закрытая густой металлической сеткой, она уютно пристроилась в специальном углублении над снарядным подъемником. Свет был прикрыт от амбразуры козырьком и не мешал наводке. Толково, похвалил Тимофей.
А пахло кашей. Горячей пшенкой на сале. Для тех, кто понимает, – мечта!
Тимофей сел. Ему тут же наложили из котла полную миску. Держать в руках такое богатство еще приятней, чем просто думать о нем.
– Ну как, товарищ сержант?
– Объеденье. Кто это у нас такой мастер?
– Готовил Чапа, – кивнул головой Залогин. – Да я не о том, товарищ сержант.
– Что ты к человеку приклеился? – прикрикнул Страшных. – Сам не видишь? Гля, как ложкой трудится, подает пример рядовому составу.
– То верная примета, – подтвердил Чапа. – Кто хворый, тому ота робота без интересу.
– А почему пленному не дали?
– Гордый он, – объяснил Страшных. – Я ему предложил, как человеку. Дай слово, говорю, не рыпаться, так мы тебя и развяжем и на полное довольствие, как полноправного члена коммуны, со всеми натекающими…
– А ну, а ну погодь минуту, – перебил Тимофей и даже миску отставил, что было воспринято всеми, как признак величайшей игры чувств. – Это кто ж тебя командовать допустил?
– Ты же понимаешь…
– Еще не понял.
– Кончай разыгрывать… – начал было Страшных, но увидел как дернулось лицо Тимофея, вдруг все понял и заторопился. – Виноват, товарищ командир. Я так рассудил: малый ведь все-таки наш. Поучили – и довольно. Что руки ему зазря ломать?
– Ладно. А если он тебя в благодарность из автомата?
– Тю!
– Да не тю! Он часовой. Он за объект отвечает!
– Виноват, товарищ командир. – Страшных решил, что тучу пронесло, и снова взялся за ложку. Но только поднес ее ко рту – и положил. – Что ты так смотришь на меня?
– Думаю.
– Персональная просьба, комод: или говори сразу, или думай в сторону.
– Ладно. Слушай. Вот сказал ты одно слово: коммуна. Красивое слово. Я бы даже подчеркнул – святое. Желательно узнать, что ты имел при этом в виду.
– То и имел. Что все мы товарищи… что мы вместе… – Страшных не скрывал досаду; тем более, что и выпутаться не мог.
Тимофей подождал немного. Потом ироническая улыбка сошла с его лица; оно стало жестким, угловатым.
– Ладно. За глупость наказывать не буду. А вперед запомни: коммуна – это в общежитии хорошо, и в колхозе, и вообще – к месту. А у нас воинское подразделение Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Ясно?
– Так точно, товарищ комод.
– И еще. Отставить ложки! – это касается всех… Так вот, раз не можете по-другому, при вас всегда будет состоять командир. Назначаю своим помощником красноармейца Залогина.
– Слушаюсь, – покраснел от неловкости Залогин. Радости он не выказал никакой. Типичный случай, когда человек предпочитает «быть одним из», чем командовать себе подобными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27