он отдает предпочтение ей, а не мне. Он разрывался между двумя, а они ни в какую не желали считаться с этим. Они не хотели делить Огюста.
Его наградили вторым орденом Почетного легиона – теперь рыцарский крест заменили розеткой, – и хотя Огюст заподозрил, что его просто задабривают, – Гийом стал членом Французской Академии, а он нет, – тем не менее принял эту награду. Но Роза и Камилла проявили к этому событию полное равнодушие.
Когда он сказал Розе, что награжден вторично, она заметила:
– Ты никогда не называешь меня любимой. Так трудно, Огюст?
– Тогда не нашивай розетку.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что она умеет держать в руках иголку? Конечно, я пришью. Ты ведь хочешь, чтобы это было сделано как следует. – Он не ответил, а она взглянула на картину, которую он держал в руках, и спросила: «Кого это должно изображать?»
– Мой портрет, написанный Каррьером. Я хотел подарить его тебе, думал, понравится, и ты его здесь повесишь.
– Ты очень похож. Но лицо добрее, чем у тебя. А тот, для которого ты позировал этому американцу, Сардженту? Сарджент, Джон-Сингер (1856–1925) – американский художник, живший и работавший в Англии. Прославился своими блестящими, виртуозно написанными портретами.
– Я его повешу в мастерской.
– Для нее?
– Берешь портрет? Я не стану тебя упрашивать.
– Мы прожили тридцать лет, и я должна вымаливать ласковое слово.
– Двадцать девять. И кажется, больше, чем следовало. – Он размахнулся, словно хотел хватить картиной о стену.
Роза, напуганная его неистовством, выхватила портрет, но сказала: пусть вешает сам, а то на него не угодишь.
Когда портрет был водворен в столовой, Роза возненавидела себя за уступку. Она понимала, что ей следует возненавидеть Огюста – делить его с другой такое унижение, – но ведь ее ненависть лишь оттолкнет его. Пришивая орденскую ленточку на сюртук, она несколько раз укололась.
Камилла за последние месяцы много наслышалась о портрете работы Сарджента и, когда он сказал, что портрет предназначен для их мастерской, обрадовалась, хотя решила, пока он совсем не покинет Розу, делать все ему назло. Вешая портрет, она сказала:
– Сарджент схватил главное. – Тон ее был слегка язвительным. – Ты у него похож на Мефистофеля. Эгоистичный. Жестокий.
– Тогда отдай. – Лицо Огюста стало краснее бороды.
– Нет. Мне нравится его правдивость. Хорошо, хоть не все лгут.
– Я увез Розу. Устроил тебе выставку.
– Мне это принесло больше вреда, чем пользы. Скульптуры были очень плохо размещены.
– Это вина Далу. Он ведал организацией, я ничего не мог сказать, меня бы обвинили в пристрастном отношении.
– А завтра ты мне заявишь, что я мало работаю.
– Не заявлю. Некоторые твои работы понравились, кое-какие были проданы, но…
Она прервала его:
– Пока я работаю с Роденом, меня всегда будут сравнивать с Роденом.
– Не обязательно. У Майоля свой стиль, и у Бурделя тоже. Я никогда не указываю, что делать. Только– как делать, У тебя выдающийся талант, дорогая, ты первая женщина-скульптор, чьи работы мае нравятся, но ты растрачиваешь энергию по пустякам.
– А ты нет?
– Я не позволяю, чтобы это отрывало меня от работы. – И в доказательство тут же занялся эскизами к «Бальзаку» – он сделал их несколько сотен и сказал: – Мне нужны модели. Поможешь найти?
Она понимала, что должна гордиться доверием, но ей не понравилось то, что он подсовывает ей «Бальзака», явно отвлекая ее от разговора.
Помогая разбирать наброски, она была захвачена его замыслами. Он рассматривал их с необычным возбуждением и подъемом и говорил:
– Лучше всего описал его Ламартин Ламартин, Альфонс де (1790–1869)-французский поэт, историк и политический деятель. Представитель романтической школы.
. Послушай! – И Огюст процитировал: «У Бальзака было лицо, как сама стихия; огромная голова, волосы, разметавшиеся по воротнику и щекам, как у человека, который никогда не был знаком с ножницами; глаза, полные огня, огромных размеров тело, соединенное с головой массивной шеей, Короткие ноги и короткие руки. Он был широкий в бедрах и плечах, но не тяжелый, в нем было столько энергии, что он не чувствовал своего веса; этот вес, казалось, придавал, а не лишал его силы, он с легкостью жестикулировал своими короткими руками».
Камилла восторженно сказала: – Замечательное описание! Ты сможешь передать все это?
– Я должен, – сказал он, не поднимая головы от набросков. – Постараюсь найти это в натурщиках. Нужны мужчины средних лет. Не красота, а внушительность.
Глава XXXVI
1
И вот разнесся слух, что мэтр Роден ищет модель для «Бальзака». Его первые помощники, включая Камиллу, по всему Парижу искали тучных, приземистых, коротконогих мужчин. Ни один из натурщиков, работавших у Огюста, не подходил. Пеппино был слишком изящен, Жубер высок, а другие либо слишком молоды и красивы, либо слишком мужественны и хорошо сложены.
Ни один из натурщиков, найденных помощниками, не удовлетворял Огюста, но приходилось мириться с тем, что есть, – пора было приступать к работе. Он сделал пробные слепки для «Бальзака» во множестве поз, но постоянно возвращался к одной основной идее: массивная голова, асимметричная и чересчур большая для тела; толстый выпуклый живот, слишком тяжелый для коротких ног, а все вместе – сочетание непропорциональных деталей. Помощники обрыскали весь Париж и не могли найти человека, отвечавшего всем этим требованиям, и тогда Огюст взял у одного натурщика руку, у другого – ногу, у третьего – торс, у четвертого– живот. «Придется, видно, идти вот такими сложными путями», – думал он. После того как он сделал семнадцать глиняных заготовок «Бальзака» – обнаженный, во весь рост, – он пригласил помощников посмотреть.
Они входили медленно, один за другим, почти робко, во главе с энергичным низкорослым Антуаном Бурделем, романтичным юношей из провинциального Монтобана, который любил лепить монументальные фигуры; сладкоречивый, с каталонским акцентом Аристид Майоль, недавно перешедший с живописи на скульптуру и поступивший к мэтру потому, что тот преклонялся перед нагой женской натурой; и Камилла – она бы предпочла, чтобы мэтр ее не приглашал. Помощники осматривали фигуры неторопливо и внимательно. Одного непродуманного слова было достаточно, чтобы привести мэтра в ярость, но откровенно высказанная критика, как бы она ни была сурова, могла вызвать у него быстрый одобрительный кивок головы и даже легкую улыбку.
Семнадцать «Бальзаков» на временных подставках, каждый в двадцать футов высотой. Вопреки своему правилу, Огюст не делал предварительных слепков в треть или половину окончательного размера. Стремясь проверить все до мельчайших подробностей, он сделал их в полную величину памятника, хотя это потребовало от него огромных усилий, и мастерская была так забита фигурами, что нечем было дышать.
Он сказал, словно извиняясь:
– Я только начинаю. Это первые пробы.
Наступила тишина. Затем Бурдель, обычно высказывавшийся первым, указал на один из слепков – фигура стояла на громадном толстом стволе дерева, словно вырастая из него, руки в бока, живот выступает, толстые, короткие сильные ноги широко расставлены – и сказал:
– Это, пожалуй, самый зрелый вариант, мэтр. Недовольный молчанием остальных, Огюст спросил:
– Ну, а что скажут другие?
Майоль, предпочитавший словам работу, неохотно проговорил:
– Мне нравится сатир. Очень хороша поза. На мой взгляд, в Бальзаке было нечто от сатира.
Огюст повернулся к Камилле.
– А вы, мадемуазель?
– Каждый из них обладает своими достоинствами, – сказала она.
– Все семнадцать? – недоверчиво посмотрел он на нее.
Она кивнула, уверенная, что это замечание его рассердит. Если Огюст равнодушен-значит, мнение ему безразлично, если сердится – значит, дорожит им.
И вдруг он понял, что его не удовлетворяет ни одна из фигур. И помощников – тоже, что бы они там ни говорили. Он же видел, как они переминались с ноги на ногу, смущенно кашляли, прежде чем заговорить, и с каким трудом приходилось вытягивать из них слова. Их вежливость действовала охлаждающе. Он сказал:
– В искусстве нет места любезности, искусство признает только правду. – Но помощники по-прежнему хранили молчание.
Он вдруг отпустил их, бросив короткое:
– Спасибо. До свидания.
Но на этом не кончилось, все только начиналось. Он не мог лгать себе. Борьба с самим собой была еще впереди.
Всю ночь напролет Огюст изучал пробы, и рассвет застал его за работой над семью из них. Но он знал, что решение пока не найдено.
Он призвал Камиллу помочь ему разобраться, на какой из фигур сосредоточить внимание, и был разочарован, что она предпочитает Бальзака одетого. Теперь он понял, почему она уклонялась от ответа.
– Одетого? – повторил он. – Возможно. – Все семь фигур, которые он отобрал, были обнаженные. – Но сначала нужно было сделать его обнаженным, чтобы правильно вылепить тело. Нельзя приниматься за одежду, не создав тело.
– Зачем тогда спрашивать? – сказала Камилла. – Ты все равно ничего не слушаешь.
– А кто слушает других? Разве кто когда внемлет разуму?
– Но у тебя хватает и своего разума, – язвительно заметила она.
– У меня-то? Да я сумасшедший. Хочу сочетать уродство с величием – вещь почти что невозможная.
– Однако ты пытаешься. Почему, Огюст?
– Плохая ты утешительница. – Все отобранные фигуры теперь казались ему надуманными. Он хотел разрушить их, но Камилла удержала. Она спросила:
– Какая тебе нравится?
– Никакая, я сейчас слишком устал.
– А когда ты не устал?
Он указал на обнаженного Бальзака, отмеченного Бурделем, как бы вырастающего из ствола дерева, словно Геркулес.
– Тогда работай над ним. Ты всегда твердишь, чтобы я следовала только внутреннему голосу.
Огюст так и поступил, но трудности не кончились. Он сосредоточился на фигуре Бальзака, вырастающей из ствола дерева, и стал делать множество вариантов, не останавливаясь ни на одном. Эти фигуры передавали плодовитость Бальзака и живость его натуры, но не величине. Прошло много месяцев в изучении бесчисленных моделей, но все было не то. И поскольку он забросил все дела, заработков не было. Аванс в десять тысяч франков постепенно таял, а Огюст был занят только Бальзаком. Он читал его и перечитывал. Он сам был отцом Горио и Растиньяком и бесчисленным множеством других созданных писателем героев, а их было две тысячи. Он искал Бальзака, как сам Бальзак искал своих героев. Он всегда любил этого писателя; теперь полюбил в нем человека и его ненасытную любознательность. Нужно суметь передать титанизм творческой энергии Бальзака, даже если на это уйдет весь остаток его жизни. Вот в чем секрет-творческая энергия Бальзака! Как только он найдет это в модели и переведет в глину, дело будет сделано Позже, вспоминая работу над «Бальзаком», Роден говорил: «…ни одна статуя не доставляла мне так много забот и труда, не была таким испытанием моего терпения. Сколько раз путешествовал я в Турень, чтобы понять великого романиста! С каким рвением добивался я текстов, рисунков и других нужных мне материалов! В Азей ле Ридо я, желая приблизиться к своей модели, дошел до того, что сделал бюст извозчика – он напомнил мне молодого Бальзака таким, каким я представлял его себе по рисункам и литографиям…».
.
2
Общество литераторов гордилось тем, что, являясь объединением литературным, оно было не лишено деловитости и здравого смысла. Когда через полтора года – срок, на который согласился Роден, – памятник Бальзаку так и не был готов, Общество довело до сведения скульптора, что это нарушение договора, и либо памятник будет представлен немедленно, либо они расторгают договор и требуют возврата десяти тысяч франков. Пора прекратить проволочку, писалось в добавлении, и не отвлекаться на другое.
Огюст был возмущен. Он написал им, что целиком посвятил себя работе над «Бальзаком», другим не занимается и требует продления срока. Он указывал, что годовщина будет только в 1899 году и что к этому сроку Общество получит памятник, действительно достойный события.
Огюст считал, что логика его неопровержима, и поэтому был удивлен, когда Общество заявило, что, прежде чем продлить договор, они должны увидеть памятник, добавляя: «Мосье Роден, у вас репутация человека, который ничего не заканчивает. Свидетельством тому „Граждане Кале“, „Виктор Гюго“, „Врата ада“ и „Клод Лоррен“.
Это его взбесило: «Граждане Кале» и «Клод Лоррен» закончены. Сгоряча он хотел обрушить на Общество всю свою ярость. Но по совету Малларме, Буше и Пруста ответил в примирительном, как он считал, тоне. Вежливо написал, что понимает их беспокойство и, чтобы быть уверенным, что их удовлетворит памятник, ему требуется еще некоторое время. После этого он будет счастлив показать Обществу свою работу. Письмо заканчивалось словами:
«Искренне, с уважением, Ваш друг Огюст Роден».
Он был доволен, что нашел выход из положения, и твердо уверен, что неприятности кончились.
3
Поэтому Огюст очень рассердился, когда к нему нагрянула комиссия от Общества в составе пяти человек.
Огюст не предложил им присесть и смотрел на них, как на врагов.
Золя, все еще крепкий мужчина в свои пятьдесят три года, представил остальных: Андре Шоле – человека с приятными манерами, процветающего драматурга, пишущего элегантным слогом; Виктора Пизне, известного военного историка, маленького мужчину с лицом хищной птицы; Робера Берара, представителя огромной армии третьесортных писателей, которые и составляли основную массу членов Общества, и Анри Рю, биографа, задавшегося целью перещеголять Гонкура в выискивании скандальных историй.
Огюст догадался, что после истечения срока президентства Золя, Берар и Рю станут поддерживать либо Шоле, либо Пизне, двух самых влиятельных членов Общества. Все они были шокированы скульптурой, даже Золя; ничего подобного они не ожидали. Шоле сказал:
– Мосье Роден, мы пришли к вам с лучшими намерениями.
Огюст насторожился и спросил:
– Вы чем-нибудь недовольны?
– Неужели у него был такой живот? – Шоле был скорее сбит с толку, чем шокирован.
– Он ведь у него не обвислый, – вызывающе заметил Огюст, – и ноги выдержат, крепкие.
– Бальзак выглядит, как жирный сатир на какой-нибудь оргии, – сказал Пизне.
– Скульптура редко удается сразу, – сказал Огюст. Но он чувствовал, что другие члены комиссии согласны с Пизне и недовольны его строптивостью.
– Когда я леплю, я всегда помню Руссо и стараюсь ничего не скрывать. – Его злило, что приходится пускаться в объяснения: когда начинаешь объяснять, все идет насмарку.
– И вы непременно должны сделать его таким тучным? И таким уродливым? – вызывающе спросил Пизне.
– Если он и уродлив, то только потому, что вы его таким видите, – сказал Огюст.
– Чепуха. У вас нездоровый, непристойный взгляд на вещи, – сказал Пизне.
Огюст повернулся к Золя и церемонно обратился к нему, хотя хорошо его знал:
– Мосье, почему показ обнаженного человеческого тела приводит в смущение стольких людей, когда греки считали это вполне естественным?
– Наверное, потому, что они стыдятся своего собственного тела, мэтр, – ответил Золя.
– Все это не имеет отношения к Бальзаку, – сказал Пизне. – Памятник неприемлем. Придется отвергнуть его.
– Но я вложил в него все свои деньги и время! – воскликнул встревоженный Огюст. – Это будет крушением всех моих планов.
– Между нами говоря, вы и так уже потерпели крушение, – сказал Пизне.
– Я признаю, что работаю медленно, – ответил Огюст, – я должен постепенно совершенствовать свое произведение. Бальзак тоже не писал романы в один день.
– Сколько еще времени вам потребуется, мэтр? – спросил Шоле.
– Год или два. Какое это имеет значение? Памятник будет готов к столетней годовщине.
– А если вы заболеете? Умрете? Нет, мы не можем продлевать срок, – сказал Пизне.
– Я не подведу, – твердо ответил Огюст. – Такого случая я ждал всю жизнь. Не могу я вас подвести.
– Неудача может постигнуть каждого, – сказал Пизне, – даже Наполеона.
– Мой уважаемый друг Пизне – военный историк, – сказал Шоле, – и, возможно, он по-своему прав, но искусство – творческий процесс, его нельзя измерять днями и неделями и сравнивать с военными кампаниями.
– Каждому ясно, даже вам, мосье Шоле, что памятник никогда не будет закончен, – вспыхнул Пизне. – Это же фаллический символ. Ствол – просто мужской член. У него весь Бальзак в «Озорных рассказах». Сущий Рабле. Возмутительно.
Теперь вспылил Золя:
– Пизне, я всегда вас уважал за ваш анализ событий у Седана, но сейчас вы говорите глупости, – заявил он.
Пизне отразил удар:
– Неужели, Золя, вы хотите, чтобы такой Бальзак стоял на площади Пале-Рояль? В самом центре Парижа, да еще с именем Общества литераторов на нем?
Огюст настойчиво сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Его наградили вторым орденом Почетного легиона – теперь рыцарский крест заменили розеткой, – и хотя Огюст заподозрил, что его просто задабривают, – Гийом стал членом Французской Академии, а он нет, – тем не менее принял эту награду. Но Роза и Камилла проявили к этому событию полное равнодушие.
Когда он сказал Розе, что награжден вторично, она заметила:
– Ты никогда не называешь меня любимой. Так трудно, Огюст?
– Тогда не нашивай розетку.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что она умеет держать в руках иголку? Конечно, я пришью. Ты ведь хочешь, чтобы это было сделано как следует. – Он не ответил, а она взглянула на картину, которую он держал в руках, и спросила: «Кого это должно изображать?»
– Мой портрет, написанный Каррьером. Я хотел подарить его тебе, думал, понравится, и ты его здесь повесишь.
– Ты очень похож. Но лицо добрее, чем у тебя. А тот, для которого ты позировал этому американцу, Сардженту? Сарджент, Джон-Сингер (1856–1925) – американский художник, живший и работавший в Англии. Прославился своими блестящими, виртуозно написанными портретами.
– Я его повешу в мастерской.
– Для нее?
– Берешь портрет? Я не стану тебя упрашивать.
– Мы прожили тридцать лет, и я должна вымаливать ласковое слово.
– Двадцать девять. И кажется, больше, чем следовало. – Он размахнулся, словно хотел хватить картиной о стену.
Роза, напуганная его неистовством, выхватила портрет, но сказала: пусть вешает сам, а то на него не угодишь.
Когда портрет был водворен в столовой, Роза возненавидела себя за уступку. Она понимала, что ей следует возненавидеть Огюста – делить его с другой такое унижение, – но ведь ее ненависть лишь оттолкнет его. Пришивая орденскую ленточку на сюртук, она несколько раз укололась.
Камилла за последние месяцы много наслышалась о портрете работы Сарджента и, когда он сказал, что портрет предназначен для их мастерской, обрадовалась, хотя решила, пока он совсем не покинет Розу, делать все ему назло. Вешая портрет, она сказала:
– Сарджент схватил главное. – Тон ее был слегка язвительным. – Ты у него похож на Мефистофеля. Эгоистичный. Жестокий.
– Тогда отдай. – Лицо Огюста стало краснее бороды.
– Нет. Мне нравится его правдивость. Хорошо, хоть не все лгут.
– Я увез Розу. Устроил тебе выставку.
– Мне это принесло больше вреда, чем пользы. Скульптуры были очень плохо размещены.
– Это вина Далу. Он ведал организацией, я ничего не мог сказать, меня бы обвинили в пристрастном отношении.
– А завтра ты мне заявишь, что я мало работаю.
– Не заявлю. Некоторые твои работы понравились, кое-какие были проданы, но…
Она прервала его:
– Пока я работаю с Роденом, меня всегда будут сравнивать с Роденом.
– Не обязательно. У Майоля свой стиль, и у Бурделя тоже. Я никогда не указываю, что делать. Только– как делать, У тебя выдающийся талант, дорогая, ты первая женщина-скульптор, чьи работы мае нравятся, но ты растрачиваешь энергию по пустякам.
– А ты нет?
– Я не позволяю, чтобы это отрывало меня от работы. – И в доказательство тут же занялся эскизами к «Бальзаку» – он сделал их несколько сотен и сказал: – Мне нужны модели. Поможешь найти?
Она понимала, что должна гордиться доверием, но ей не понравилось то, что он подсовывает ей «Бальзака», явно отвлекая ее от разговора.
Помогая разбирать наброски, она была захвачена его замыслами. Он рассматривал их с необычным возбуждением и подъемом и говорил:
– Лучше всего описал его Ламартин Ламартин, Альфонс де (1790–1869)-французский поэт, историк и политический деятель. Представитель романтической школы.
. Послушай! – И Огюст процитировал: «У Бальзака было лицо, как сама стихия; огромная голова, волосы, разметавшиеся по воротнику и щекам, как у человека, который никогда не был знаком с ножницами; глаза, полные огня, огромных размеров тело, соединенное с головой массивной шеей, Короткие ноги и короткие руки. Он был широкий в бедрах и плечах, но не тяжелый, в нем было столько энергии, что он не чувствовал своего веса; этот вес, казалось, придавал, а не лишал его силы, он с легкостью жестикулировал своими короткими руками».
Камилла восторженно сказала: – Замечательное описание! Ты сможешь передать все это?
– Я должен, – сказал он, не поднимая головы от набросков. – Постараюсь найти это в натурщиках. Нужны мужчины средних лет. Не красота, а внушительность.
Глава XXXVI
1
И вот разнесся слух, что мэтр Роден ищет модель для «Бальзака». Его первые помощники, включая Камиллу, по всему Парижу искали тучных, приземистых, коротконогих мужчин. Ни один из натурщиков, работавших у Огюста, не подходил. Пеппино был слишком изящен, Жубер высок, а другие либо слишком молоды и красивы, либо слишком мужественны и хорошо сложены.
Ни один из натурщиков, найденных помощниками, не удовлетворял Огюста, но приходилось мириться с тем, что есть, – пора было приступать к работе. Он сделал пробные слепки для «Бальзака» во множестве поз, но постоянно возвращался к одной основной идее: массивная голова, асимметричная и чересчур большая для тела; толстый выпуклый живот, слишком тяжелый для коротких ног, а все вместе – сочетание непропорциональных деталей. Помощники обрыскали весь Париж и не могли найти человека, отвечавшего всем этим требованиям, и тогда Огюст взял у одного натурщика руку, у другого – ногу, у третьего – торс, у четвертого– живот. «Придется, видно, идти вот такими сложными путями», – думал он. После того как он сделал семнадцать глиняных заготовок «Бальзака» – обнаженный, во весь рост, – он пригласил помощников посмотреть.
Они входили медленно, один за другим, почти робко, во главе с энергичным низкорослым Антуаном Бурделем, романтичным юношей из провинциального Монтобана, который любил лепить монументальные фигуры; сладкоречивый, с каталонским акцентом Аристид Майоль, недавно перешедший с живописи на скульптуру и поступивший к мэтру потому, что тот преклонялся перед нагой женской натурой; и Камилла – она бы предпочла, чтобы мэтр ее не приглашал. Помощники осматривали фигуры неторопливо и внимательно. Одного непродуманного слова было достаточно, чтобы привести мэтра в ярость, но откровенно высказанная критика, как бы она ни была сурова, могла вызвать у него быстрый одобрительный кивок головы и даже легкую улыбку.
Семнадцать «Бальзаков» на временных подставках, каждый в двадцать футов высотой. Вопреки своему правилу, Огюст не делал предварительных слепков в треть или половину окончательного размера. Стремясь проверить все до мельчайших подробностей, он сделал их в полную величину памятника, хотя это потребовало от него огромных усилий, и мастерская была так забита фигурами, что нечем было дышать.
Он сказал, словно извиняясь:
– Я только начинаю. Это первые пробы.
Наступила тишина. Затем Бурдель, обычно высказывавшийся первым, указал на один из слепков – фигура стояла на громадном толстом стволе дерева, словно вырастая из него, руки в бока, живот выступает, толстые, короткие сильные ноги широко расставлены – и сказал:
– Это, пожалуй, самый зрелый вариант, мэтр. Недовольный молчанием остальных, Огюст спросил:
– Ну, а что скажут другие?
Майоль, предпочитавший словам работу, неохотно проговорил:
– Мне нравится сатир. Очень хороша поза. На мой взгляд, в Бальзаке было нечто от сатира.
Огюст повернулся к Камилле.
– А вы, мадемуазель?
– Каждый из них обладает своими достоинствами, – сказала она.
– Все семнадцать? – недоверчиво посмотрел он на нее.
Она кивнула, уверенная, что это замечание его рассердит. Если Огюст равнодушен-значит, мнение ему безразлично, если сердится – значит, дорожит им.
И вдруг он понял, что его не удовлетворяет ни одна из фигур. И помощников – тоже, что бы они там ни говорили. Он же видел, как они переминались с ноги на ногу, смущенно кашляли, прежде чем заговорить, и с каким трудом приходилось вытягивать из них слова. Их вежливость действовала охлаждающе. Он сказал:
– В искусстве нет места любезности, искусство признает только правду. – Но помощники по-прежнему хранили молчание.
Он вдруг отпустил их, бросив короткое:
– Спасибо. До свидания.
Но на этом не кончилось, все только начиналось. Он не мог лгать себе. Борьба с самим собой была еще впереди.
Всю ночь напролет Огюст изучал пробы, и рассвет застал его за работой над семью из них. Но он знал, что решение пока не найдено.
Он призвал Камиллу помочь ему разобраться, на какой из фигур сосредоточить внимание, и был разочарован, что она предпочитает Бальзака одетого. Теперь он понял, почему она уклонялась от ответа.
– Одетого? – повторил он. – Возможно. – Все семь фигур, которые он отобрал, были обнаженные. – Но сначала нужно было сделать его обнаженным, чтобы правильно вылепить тело. Нельзя приниматься за одежду, не создав тело.
– Зачем тогда спрашивать? – сказала Камилла. – Ты все равно ничего не слушаешь.
– А кто слушает других? Разве кто когда внемлет разуму?
– Но у тебя хватает и своего разума, – язвительно заметила она.
– У меня-то? Да я сумасшедший. Хочу сочетать уродство с величием – вещь почти что невозможная.
– Однако ты пытаешься. Почему, Огюст?
– Плохая ты утешительница. – Все отобранные фигуры теперь казались ему надуманными. Он хотел разрушить их, но Камилла удержала. Она спросила:
– Какая тебе нравится?
– Никакая, я сейчас слишком устал.
– А когда ты не устал?
Он указал на обнаженного Бальзака, отмеченного Бурделем, как бы вырастающего из ствола дерева, словно Геркулес.
– Тогда работай над ним. Ты всегда твердишь, чтобы я следовала только внутреннему голосу.
Огюст так и поступил, но трудности не кончились. Он сосредоточился на фигуре Бальзака, вырастающей из ствола дерева, и стал делать множество вариантов, не останавливаясь ни на одном. Эти фигуры передавали плодовитость Бальзака и живость его натуры, но не величине. Прошло много месяцев в изучении бесчисленных моделей, но все было не то. И поскольку он забросил все дела, заработков не было. Аванс в десять тысяч франков постепенно таял, а Огюст был занят только Бальзаком. Он читал его и перечитывал. Он сам был отцом Горио и Растиньяком и бесчисленным множеством других созданных писателем героев, а их было две тысячи. Он искал Бальзака, как сам Бальзак искал своих героев. Он всегда любил этого писателя; теперь полюбил в нем человека и его ненасытную любознательность. Нужно суметь передать титанизм творческой энергии Бальзака, даже если на это уйдет весь остаток его жизни. Вот в чем секрет-творческая энергия Бальзака! Как только он найдет это в модели и переведет в глину, дело будет сделано Позже, вспоминая работу над «Бальзаком», Роден говорил: «…ни одна статуя не доставляла мне так много забот и труда, не была таким испытанием моего терпения. Сколько раз путешествовал я в Турень, чтобы понять великого романиста! С каким рвением добивался я текстов, рисунков и других нужных мне материалов! В Азей ле Ридо я, желая приблизиться к своей модели, дошел до того, что сделал бюст извозчика – он напомнил мне молодого Бальзака таким, каким я представлял его себе по рисункам и литографиям…».
.
2
Общество литераторов гордилось тем, что, являясь объединением литературным, оно было не лишено деловитости и здравого смысла. Когда через полтора года – срок, на который согласился Роден, – памятник Бальзаку так и не был готов, Общество довело до сведения скульптора, что это нарушение договора, и либо памятник будет представлен немедленно, либо они расторгают договор и требуют возврата десяти тысяч франков. Пора прекратить проволочку, писалось в добавлении, и не отвлекаться на другое.
Огюст был возмущен. Он написал им, что целиком посвятил себя работе над «Бальзаком», другим не занимается и требует продления срока. Он указывал, что годовщина будет только в 1899 году и что к этому сроку Общество получит памятник, действительно достойный события.
Огюст считал, что логика его неопровержима, и поэтому был удивлен, когда Общество заявило, что, прежде чем продлить договор, они должны увидеть памятник, добавляя: «Мосье Роден, у вас репутация человека, который ничего не заканчивает. Свидетельством тому „Граждане Кале“, „Виктор Гюго“, „Врата ада“ и „Клод Лоррен“.
Это его взбесило: «Граждане Кале» и «Клод Лоррен» закончены. Сгоряча он хотел обрушить на Общество всю свою ярость. Но по совету Малларме, Буше и Пруста ответил в примирительном, как он считал, тоне. Вежливо написал, что понимает их беспокойство и, чтобы быть уверенным, что их удовлетворит памятник, ему требуется еще некоторое время. После этого он будет счастлив показать Обществу свою работу. Письмо заканчивалось словами:
«Искренне, с уважением, Ваш друг Огюст Роден».
Он был доволен, что нашел выход из положения, и твердо уверен, что неприятности кончились.
3
Поэтому Огюст очень рассердился, когда к нему нагрянула комиссия от Общества в составе пяти человек.
Огюст не предложил им присесть и смотрел на них, как на врагов.
Золя, все еще крепкий мужчина в свои пятьдесят три года, представил остальных: Андре Шоле – человека с приятными манерами, процветающего драматурга, пишущего элегантным слогом; Виктора Пизне, известного военного историка, маленького мужчину с лицом хищной птицы; Робера Берара, представителя огромной армии третьесортных писателей, которые и составляли основную массу членов Общества, и Анри Рю, биографа, задавшегося целью перещеголять Гонкура в выискивании скандальных историй.
Огюст догадался, что после истечения срока президентства Золя, Берар и Рю станут поддерживать либо Шоле, либо Пизне, двух самых влиятельных членов Общества. Все они были шокированы скульптурой, даже Золя; ничего подобного они не ожидали. Шоле сказал:
– Мосье Роден, мы пришли к вам с лучшими намерениями.
Огюст насторожился и спросил:
– Вы чем-нибудь недовольны?
– Неужели у него был такой живот? – Шоле был скорее сбит с толку, чем шокирован.
– Он ведь у него не обвислый, – вызывающе заметил Огюст, – и ноги выдержат, крепкие.
– Бальзак выглядит, как жирный сатир на какой-нибудь оргии, – сказал Пизне.
– Скульптура редко удается сразу, – сказал Огюст. Но он чувствовал, что другие члены комиссии согласны с Пизне и недовольны его строптивостью.
– Когда я леплю, я всегда помню Руссо и стараюсь ничего не скрывать. – Его злило, что приходится пускаться в объяснения: когда начинаешь объяснять, все идет насмарку.
– И вы непременно должны сделать его таким тучным? И таким уродливым? – вызывающе спросил Пизне.
– Если он и уродлив, то только потому, что вы его таким видите, – сказал Огюст.
– Чепуха. У вас нездоровый, непристойный взгляд на вещи, – сказал Пизне.
Огюст повернулся к Золя и церемонно обратился к нему, хотя хорошо его знал:
– Мосье, почему показ обнаженного человеческого тела приводит в смущение стольких людей, когда греки считали это вполне естественным?
– Наверное, потому, что они стыдятся своего собственного тела, мэтр, – ответил Золя.
– Все это не имеет отношения к Бальзаку, – сказал Пизне. – Памятник неприемлем. Придется отвергнуть его.
– Но я вложил в него все свои деньги и время! – воскликнул встревоженный Огюст. – Это будет крушением всех моих планов.
– Между нами говоря, вы и так уже потерпели крушение, – сказал Пизне.
– Я признаю, что работаю медленно, – ответил Огюст, – я должен постепенно совершенствовать свое произведение. Бальзак тоже не писал романы в один день.
– Сколько еще времени вам потребуется, мэтр? – спросил Шоле.
– Год или два. Какое это имеет значение? Памятник будет готов к столетней годовщине.
– А если вы заболеете? Умрете? Нет, мы не можем продлевать срок, – сказал Пизне.
– Я не подведу, – твердо ответил Огюст. – Такого случая я ждал всю жизнь. Не могу я вас подвести.
– Неудача может постигнуть каждого, – сказал Пизне, – даже Наполеона.
– Мой уважаемый друг Пизне – военный историк, – сказал Шоле, – и, возможно, он по-своему прав, но искусство – творческий процесс, его нельзя измерять днями и неделями и сравнивать с военными кампаниями.
– Каждому ясно, даже вам, мосье Шоле, что памятник никогда не будет закончен, – вспыхнул Пизне. – Это же фаллический символ. Ствол – просто мужской член. У него весь Бальзак в «Озорных рассказах». Сущий Рабле. Возмутительно.
Теперь вспылил Золя:
– Пизне, я всегда вас уважал за ваш анализ событий у Седана, но сейчас вы говорите глупости, – заявил он.
Пизне отразил удар:
– Неужели, Золя, вы хотите, чтобы такой Бальзак стоял на площади Пале-Рояль? В самом центре Парижа, да еще с именем Общества литераторов на нем?
Огюст настойчиво сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72