Огюст работал над ними много дней, пока руки натурщика не сводило от холода, так что он едва мог шевелить пальцами. Пальцы коченели, руки не сгибались в локтях. Он перестал разглагольствовать. Как-то раз Пеппино пришлось простоять без движения несколько часов подряд, пока Огюст делал наброски и лепил, не останавливаясь ни на минуту. Пеппино держал руки именно так, как приказал Огюст.
Огюст бормотал себе под нос:
– Ваяние требует самоотречения. Чтобы вылепить пару рук, нужна сотня вариантов.
Солнце спустилось за горизонт, темнело. Тени все ближе подкрадывались к неподвижной модели и к статуе «Иоанна Крестителя». Огюст работал лихорадочно, словно наперегонки с темнотой. Внезапно остановился, обошел вокруг статуи, вглядываясь в нее через сгущающуюся тьму. А Пеппино был все так же неподвижен. Он промерз до костей и не сомневался, что с руками eго и ногами все кончено. Но вдохновение маэстро передалось и ему.
Огюст увидел фигуру В профиль. Этот Иоанн не оставлял равнодушным, он олицетворял собой определенную идею, он недаром прожил жизнь. Огюст смотрел на Иоанна Крестителя с чувством внезапного преклонения. Все-таки ему удалось воплотить свой замысел. Он готов был молиться на этого человека.
Пеппино был тоже поражен. Это был святой, но как отличался он от всех святых, которых он когда-либо видел! Грубо вытесанный, но совсем человеческий, непреклонный, откровенно обнаженный и все же святой. В нем чувствовалось движение и дыхание жизни, он выражал идею без тени идеализации. Благоговение охватило Пеппино. Никогда прежде не был он так близок маэстро. Итальянец и не представлял, что может выглядеть таким благородным, вдохновенным, сильным.
Огюст, заметив слезы в глазах натурщика, порывисто обнял Пеппино, расцеловал в обе щеки.
– Фигура закончена? – спросил Пеппино.
– Закончена. И я доволен. – Впервые Огюст не сомневался в своем успехе Статуя Иоанна Крестителя была выполнена в гипсе еще в 1878 году. «Идущий человек», по-видимому, послужил для нее этюдом. Кто был моделью этой статуи, до сих пор в точности не установлено. По одним сведениям для головы Ион-на позировал писатель и художник-любитель Даниелли. По другим– моделью Родена был итальянец Пиньятелли, и в дальнейшем не раз позировавший скульптору. По-видимому, именно его имеет в виду Вейс.
.
3
Когда «Иоанн Креститель» был отлит в бронзе, Огюст отправил статую вместе с «Бронзовым веком» на рассмотрение жюри Салона 1880 года. Почти два года пролетели в работе над «Иоанном», а он и не заметил; и его самого удивило спокойствие, с которым он ждал приговора. Огюст возобновил работу над «Идущим человеком» и исподволь занялся «Адамом» – Пеппино служил моделью для обеих фигур. Он никому не показал «Иоанна» – ни Лекоку, ни Буше.
Огюст больше года не виделся с ними и был уверен, что его позабыли, но как-то в воскресенье Буше пришел к нему в мастерскую и выразил желание поговорить со скульптором наедине. Огюст согласился, но не отпускал Пеппино, а попросил подождать.
Огюст заподозрил, что Буше пришел сообщить плохую новость, что обе статуи отвергнуты, и сделать это как можно тактичнее.
Буше остановился в дверях мастерской, он чувствовал себя неловко. Огюста, видимо, не радовало его появление.
– Ваше новое произведение полно жизни, – сказал Буше. – А в голове Иоанна есть нечто от Данте.
– Я стремился передать характер Иоанна Крестителя.
– Понимаю. Но лучше бы назвать статую «Данте».
– Что еще стряслось?
– Ничего не стряслось, – ответил Буше.
– Что-то не так. Не отрицайте.
– Вы все свое, Роден. Вечно вам мерещатся неприятности.
– Но почему у вас такой извиняющийся тон?
– Мне нравится «Иоанн». В нем и могучая мужественность греков и гордая преданность вере.
– Значит, вновь отвергли, – Огюст повернулся к Пеппино, полный решимости никогда больше не связываться с Салоном.
– Нет. Не совсем так! – воскликнул Буше. – Но поскольку статуя изображает святого, то считают уместным добавить фиговый лист.
– Вы говорили, следующая моя работа будет принята без единого возражения.
– Так и будет. Если добавите фиговый лист. Ну прошу вас, дорогой друг. Микеланджело так всегда поступал, когда лепил Христа. И вам это тоже ничего не стоит. Красота и мощь статуи от этого не убавятся.
Огюст устало вздохнул, и, хотя ему хотелось просто прогнать Буше за эту предательскую уступчивость, он все же сказал:
– А «Бронзовый век»?
– Будет выставлен снова.
– Но я его не стану прикрывать. Он не святой.
– Этого и не требуют.
Огюст, во власти жестокой нерешительности, бросил взгляд на ожидающего Пеппино и вспомнил, сколько он задолжал натурщику.
– Для меня будет большим ударом поменять что-то в «Иоанне Крестителе», – пробормотал он.
– Зачем же менять! – закричал Буше. – Задрапируйте его! Все драпируют фигуры, когда лепят святых или Христа. А вы-то чем лучше других? Господи! – Буше вышел из себя и кричал в полный голос– Гийом просил от вас религиозный сюжет, вы сделали, и я поймал его на слове, заставил выполнить обещание, так нет же, вы начинаете упорствовать. Я целых три года ждал этой возможности, а теперь вы уперлись из-за пустяка!
Эта тирада произвела на Огюста впечатление. Он успел позабыть о Гийоме. Теперь он считал замысел Иоанна Крестителя своим, он взялся за эту тему потому, что только она его и вдохновляла.
Слезы злости и бессилия блестели на глазах у Буше, когда он уходил. Огюст догнал его уже на улице.
– Друг мой, – сказал Огюст. – Извините. Я не представлял, сколько вам пришлось из-за меня претерпеть.
– Да не из-за вас! – оборвал его Буше. – А из-за вашей скульптуры.
– Ладно, Буше. Я сделаю то, чего вы хотите.
– Да не я – они хотят! Мне обнаженный Иоанн нравится. Наплевать мне на мнение Гийома. Но разве можно отказываться от возможности выставить свою работу! Особенно теперь, ведь после «Бронзового века» от вас будут ждать новой работы.
– Я сам прикрою «Иоанна».
– В этом нет необходимости. Сделают и без вас.
4
Огюст был изумлен и обрадован тем, как поставили его статуи. Благодаря заботам Буше их поместили в просторной светлой передней галерее Дворца промышленности. Кругом было оставлено достаточно места – можно осматривать со всех сторон. Это было особенно важно. Многие, как и раньше, возмущались «Бронзовым веком», но «Иоанн Креститель» вызывал иные чувства, скорее, близкие к благоговению.
Некоторые критики поспешили написать, что Иоанну не подобает иметь столь размашистую походку, обнаженное тело, открытый рот, что фигура выполнена в резко реалистической манере и лишена богобоязненности, достоинства и благочестия. Но были и такие, которых искренне тронуло произведение, и они отозвались о нем с похвалой. Но никто не упоминал «Бронзовый век».
Между Огюстом и Салоном установилось нечто вроде перемирия. «Иоанна Крестителя» сочли своего рода уступкой, и, хотя бы временно, перестали называть работы Родена непристойными.
Перед закрытием выставки «Иоанн Креститель» был удостоен третьей премии в разделе скульптуры. Огюст не решался верить. Ничего подобного он не ожидал. Но все осталось по-прежнему. Покупателей ни на ту, ни на другую фигуру не находилось. До него дошли слухи, что их собираются приобрести для Люксембургского сада, но никто не обращался к нему с подобным предложением; видимо, просто толки, решил он Автор неточен. Жюри Салона 1880 года присудило третью медаль «Бронзовому веку». В том же году статую приобрело государство, и она была поставлена в одной из аллей Люксембургского сада. В 1889 году ее перенесли в Люксембургский музей. Бронзовый отлив «Иоанна Крестителя» был приобретен с выставки в 1881 году и помещен в Люксембургском музее. В 1883 году статуя была показана в Вене на Международной выставке.
Успех в Салоне 1880 года «Бронзового века» и «Иоанна Крестителя» положил начало широкой известности Родена. Правда, и в дальнейшем его работы еще не раз вызывали жестокие дискуссии и яростные нападки приверженцев салонно-академического искусства.
.
А когда Огюста пригласили посетить салон мадам Шарпантье Шарпантье, Жорж – парижский издатель (в частности, издатель Золя и Доде) и коллекционер. Одним из первых начал покупать картины импрессионистов. Его жена покровительствовала Ренуару, который написал в 1878 году ее портрет с двумя дочерьми.
, где еженедельно собирались столпы французского искусства и политики, он пришел в замешательство. Это было знаком признания, куда более красноречивым, чем третья премия. Там он мог познакомиться с Гюго, Гамбеттой, Золя. Но он подумал, что тут какая-то ошибка.
Огюст спросил у Буше, и тот сказал:
– Надо пойти. Это единственный способ получить хороший заказ.
– Стоит ли там говорить, над чем я сейчас работаю?
– Непременно поговорите. Многих теперь интересуют ваши работы.
Огюст с подозрением посмотрел на этого завсегдатая гостиных.
– Кто устроил мне это приглашение? Вы?
– Нет. Мадам Шарпантье сама всех приглашает.
– Я никогда не бывал в обществе. У меня даже фрака нет.
– наденьте сюртук, Или накидку. Ренуар всегда приходит в накидке, даже вечером. – Этот идущий в гору Ренуар?
– Да. Наш колорист тоже становится знаменитостью. Заехать за вами но пути? У меня будет место в экипаже.
– Нет, – отказался Огюст, решив, что это будет неудобно. Он пояснил: – Я могу запоздать.
Они расстались у Нового моста. Огюст перешел на левый берег. Приближаясь к своему неприглядному жилищу, он впервые не чувствовал себя угнетенным и шагал энергично, совсем как «Иоанн». В его жизни начинается новая, светлая полоса. Работа над святым принесла ему удовлетворение. Но теперь потребуется еще больше усилий. Мир мадам Шарпантье был новым и незнакомым ему. И как быть с Розой? Он не водил ее даже во Дворец промышленности.
Приближаясь к улице Сен-Жак, Огюст пошел быстрее. Вся его жизнь до сих пор, если признаться честно, была непритязательной жизнью парижского провинциала. Но теперь все будет куда сложнее. И придется шагать по этой жизни уверенно и решительно.
Едва войдя в квартиру, он принялся рассказывать Розе, чем закончилась выставка. Он работал не покладая рук, теперь можно и отдохнуть.
Глава XXIV
1
Модный сюртук, серый цилиндр и длинный галстук были взяты напрокат в дорогом магазине на улице Риволи и выглядели совсем как новые. До вечера, когда был назначен прием у мадам Шарпантье, Огюст так часто их примерял, что почти освоился. В парикмахерской он подстриг и завил бороду, она делала его красивым и мужественным.
Перед самым уходом он стоял и рассматривал себя в зеркало. Мнение Розы его не интересовало: она была в дурном настроении, потому что он не брал ее с собой под предлогом, что это «деловая встреча художников». Господи, да мог ли он взять Розу с собой – с ее красными, изуродованными работой руками, в неопрятном платье, плохо причесанную. Весь ее разговор – это: «мосье», «мадам» да еще из катехизиса. Но на сына его вид произвел впечатление, и, когда мальчик похвастался Папе, Папа сказал:
– Ты, верно, выглядишь по-господски.
Папа сидел у кухонного стола, сложив руки на набалдашнике палки и опустив на них подбородок – он привык к такой позе, с тех пор как совсем ослеп, и удивлялся суетливости Огюста. Впервые за много дней Папа поднялся с кровати. Когда маленький Огюст описал ему цилиндр и модный сюртук отца, Папа сказал:
– Вот не думал, что мой сын так вырядится. Так говоришь, там будут известные художники?
– Ничего смешного в этом нет, – ответил Огюст.
– А я и не смеюсь, – строго сказал Папа и ворчливо спросил: – Ну, кто там будет из тех, что поважнее?
– Там будут писатели, художники, может быть, один или два министра, – сказал Огюст.
– Министры? – Папа заинтересовался. – Кто же такие?
– Мне говорили, что будет Гамбетта.
– Наш республиканский лев? Опора Третьей республики? – насмешливо спросил Папа, переживавший, поскольку к власти пришли республиканцы, очередное увлечение роялизмом. – Уж не потому ли ты не берешь Розу?
– Ради бога, Папа, поздно об этом говорить! – воскликнула Роза, как всегда, вступаясь за Огюста, даже когда сердилась на него. Домашние дела и заботы совсем задавили ее: Папа сильно одряхлел за последний год; маленький Огюст еле читал и писал и с нетерпением ждал времени, когда можно будет бросить школу и бежать из ненавистной мастерской. Роза чувствовала, что за последние два года состарилась на добрых десять лет, словно увяла от равнодушия Огюста, но любила его по-прежнему.
– Мы не должны его огорчать, – сказала она.
– Нет, – запротестовал Папа, – мне уж недолго жить. Я могу говорить то, что думаю.
Вам еще очень долго жить, – сказала Роза. – Просто вы огорчены. Папа выслушал все это со слабой улыбкой, ему ведь лучше знать.
– Мой сын эгоист, настаивал он, – Думает только о своих статуях.
– И это понятно, – возразила Роза. – Я не умею вести беседу. Я совсем тупица, когда речь идет об искусстве. Он меня стыдится. Возможно, он и прав.
– Нет, не прав, – сказал Папа. – Только посмотри, сколько он работал! И чего добился к сорока годам? Приглашения на какой-то там прием, где, может быть, на него никто и не посмотрит. Огюст, послушался бы меня, поступил в префектуру, скоро мог бы уже уйти на пенсию.
Огюст все рассматривал себя в зеркало.
– Мне пора, – сказал он. – В воскресенье мы все поедем на пикник в Булонский лес. – Он погладил сына по голове, пожал руку Папе, словно и не слышал его слов, и сказал Розе: – Не жди меня, ложись.
2
Приближаясь к роскошному особняку на улице Гренелль, Огюст волновался. Хотя и расположенный на левом берегу, это был один из самых привлекательных районов города. Огюст увидел длинную вереницу колясок, въезжающих во двор, и его на секунду охватила паника. Но отступать поздно, он дал согласие. Хорошо, что он приехал в наемном экипаже и на нем сюртук и цилиндр. Тут будут люди, которые могут тратить тысячи только на одежду и живут в таких вот великолепных особняках, имеют собственные выезды, кареты и ландо.
На него не произвели впечатления скульптуры, украшавшие карнизы и балконы. Сатиры и нимфы состояли из одних выпуклостей и казались бесполыми. Купидоны и голые толстухи облепили фасад и башенки, тяжелые, пышные, перезрелые – все на один манер, не отличишь. Витиевато, подумал Огюст, и совершенно лишено вкуса.
Он неохотно вошел в роскошно убранную гостиную. Но, увидев продолговатый великолепный зал – настоящую художественную галерею с прекрасными гобеленами, сияющими изящными люстрами из прозрачного тонкого стекла и несколькими картинами Ренуара и Мане, – Огюст улыбнулся, удовлетворенный вкусом супругов Шарпантье. Он понял, что Шарпантье так и купили особняк вместе со всеми украшениями, но гостиная – их собственное детище.
Огромный зал был заполнен гостями, и Огюст не видел ни одного знакомого лица. Он заметил хозяина и хозяйку, они приветствовали прибывающих гостей. Огюст присоединился к образовавшейся очереди. Шарпантье, которые приобрели широкую известность в качестве издателей, горячих покровителей искусства и радушных хозяев, оказались моложе, чем он ожидал.
Хозяин, энергичный мужчина приятной внешности, приветствовал всех с искренним удовольствием. Хозяйка, высокая брюнетка, живая, хорошенькая, умело и элегантно носила свое сильно декольтированное платье. Огюсту было неловко в присутствии стольких мужчин и женщин в дорогих вечерних туалетах, которые свидетельствовали об их богатстве и высоком положении. Но отступать было поздно. И когда подошел его черед здороваться с Шарпантье, он представился:
– Огюст Роден.
Мосье Шарпантье это имя ничего не сказало, но мадам задумалась на секунду, а потом вспомнила:
– Ну конечно, вы скульптор, о вас все говорят, что вы используете слепки.
Огюст покраснел от злости, но не нашелся что ответить. Сзади подходили другие гости, чтобы поздороваться с хозяевами, и его оттеснили. Одинокий, несчастный, он забился в угол. Лакеи в ливреях разносили на подносах еду и шампанское, но у Огюста пропал аппетит. Вокруг царило оживление, суета, а он чувствовал себя покинутым. «Чего, собственно, было ждать, – с горечью думал Огюст. – Чуда, внезапного признания?»
Он уже собрался уйти, когда подошел Буше.
– Я искал вас повсюду. Хочу представить моим друзьям. Не правда ли, замечательный вечер?
Огюст подумал, что человек, привыкший к дешевому вину, не сразу оценит шампанское.
– Не знаю, стоит ли мне оставаться, – сказал он.
– Вы чудак! Все обожают Жоржа Шарпантье и его жену, а вы надулись.
– Они еще обвиняют меня в том, что я пользуюсь слепками.
– Роден, нельзя быть таким обидчивым. Пойдемте, я познакомлю вас с человеком, который восхищается вашими работами. – Буше взял Огюста под локоть и повлек его к коренастому, плотному мужчине, в котором Огюст признал Эмиля Золя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Огюст бормотал себе под нос:
– Ваяние требует самоотречения. Чтобы вылепить пару рук, нужна сотня вариантов.
Солнце спустилось за горизонт, темнело. Тени все ближе подкрадывались к неподвижной модели и к статуе «Иоанна Крестителя». Огюст работал лихорадочно, словно наперегонки с темнотой. Внезапно остановился, обошел вокруг статуи, вглядываясь в нее через сгущающуюся тьму. А Пеппино был все так же неподвижен. Он промерз до костей и не сомневался, что с руками eго и ногами все кончено. Но вдохновение маэстро передалось и ему.
Огюст увидел фигуру В профиль. Этот Иоанн не оставлял равнодушным, он олицетворял собой определенную идею, он недаром прожил жизнь. Огюст смотрел на Иоанна Крестителя с чувством внезапного преклонения. Все-таки ему удалось воплотить свой замысел. Он готов был молиться на этого человека.
Пеппино был тоже поражен. Это был святой, но как отличался он от всех святых, которых он когда-либо видел! Грубо вытесанный, но совсем человеческий, непреклонный, откровенно обнаженный и все же святой. В нем чувствовалось движение и дыхание жизни, он выражал идею без тени идеализации. Благоговение охватило Пеппино. Никогда прежде не был он так близок маэстро. Итальянец и не представлял, что может выглядеть таким благородным, вдохновенным, сильным.
Огюст, заметив слезы в глазах натурщика, порывисто обнял Пеппино, расцеловал в обе щеки.
– Фигура закончена? – спросил Пеппино.
– Закончена. И я доволен. – Впервые Огюст не сомневался в своем успехе Статуя Иоанна Крестителя была выполнена в гипсе еще в 1878 году. «Идущий человек», по-видимому, послужил для нее этюдом. Кто был моделью этой статуи, до сих пор в точности не установлено. По одним сведениям для головы Ион-на позировал писатель и художник-любитель Даниелли. По другим– моделью Родена был итальянец Пиньятелли, и в дальнейшем не раз позировавший скульптору. По-видимому, именно его имеет в виду Вейс.
.
3
Когда «Иоанн Креститель» был отлит в бронзе, Огюст отправил статую вместе с «Бронзовым веком» на рассмотрение жюри Салона 1880 года. Почти два года пролетели в работе над «Иоанном», а он и не заметил; и его самого удивило спокойствие, с которым он ждал приговора. Огюст возобновил работу над «Идущим человеком» и исподволь занялся «Адамом» – Пеппино служил моделью для обеих фигур. Он никому не показал «Иоанна» – ни Лекоку, ни Буше.
Огюст больше года не виделся с ними и был уверен, что его позабыли, но как-то в воскресенье Буше пришел к нему в мастерскую и выразил желание поговорить со скульптором наедине. Огюст согласился, но не отпускал Пеппино, а попросил подождать.
Огюст заподозрил, что Буше пришел сообщить плохую новость, что обе статуи отвергнуты, и сделать это как можно тактичнее.
Буше остановился в дверях мастерской, он чувствовал себя неловко. Огюста, видимо, не радовало его появление.
– Ваше новое произведение полно жизни, – сказал Буше. – А в голове Иоанна есть нечто от Данте.
– Я стремился передать характер Иоанна Крестителя.
– Понимаю. Но лучше бы назвать статую «Данте».
– Что еще стряслось?
– Ничего не стряслось, – ответил Буше.
– Что-то не так. Не отрицайте.
– Вы все свое, Роден. Вечно вам мерещатся неприятности.
– Но почему у вас такой извиняющийся тон?
– Мне нравится «Иоанн». В нем и могучая мужественность греков и гордая преданность вере.
– Значит, вновь отвергли, – Огюст повернулся к Пеппино, полный решимости никогда больше не связываться с Салоном.
– Нет. Не совсем так! – воскликнул Буше. – Но поскольку статуя изображает святого, то считают уместным добавить фиговый лист.
– Вы говорили, следующая моя работа будет принята без единого возражения.
– Так и будет. Если добавите фиговый лист. Ну прошу вас, дорогой друг. Микеланджело так всегда поступал, когда лепил Христа. И вам это тоже ничего не стоит. Красота и мощь статуи от этого не убавятся.
Огюст устало вздохнул, и, хотя ему хотелось просто прогнать Буше за эту предательскую уступчивость, он все же сказал:
– А «Бронзовый век»?
– Будет выставлен снова.
– Но я его не стану прикрывать. Он не святой.
– Этого и не требуют.
Огюст, во власти жестокой нерешительности, бросил взгляд на ожидающего Пеппино и вспомнил, сколько он задолжал натурщику.
– Для меня будет большим ударом поменять что-то в «Иоанне Крестителе», – пробормотал он.
– Зачем же менять! – закричал Буше. – Задрапируйте его! Все драпируют фигуры, когда лепят святых или Христа. А вы-то чем лучше других? Господи! – Буше вышел из себя и кричал в полный голос– Гийом просил от вас религиозный сюжет, вы сделали, и я поймал его на слове, заставил выполнить обещание, так нет же, вы начинаете упорствовать. Я целых три года ждал этой возможности, а теперь вы уперлись из-за пустяка!
Эта тирада произвела на Огюста впечатление. Он успел позабыть о Гийоме. Теперь он считал замысел Иоанна Крестителя своим, он взялся за эту тему потому, что только она его и вдохновляла.
Слезы злости и бессилия блестели на глазах у Буше, когда он уходил. Огюст догнал его уже на улице.
– Друг мой, – сказал Огюст. – Извините. Я не представлял, сколько вам пришлось из-за меня претерпеть.
– Да не из-за вас! – оборвал его Буше. – А из-за вашей скульптуры.
– Ладно, Буше. Я сделаю то, чего вы хотите.
– Да не я – они хотят! Мне обнаженный Иоанн нравится. Наплевать мне на мнение Гийома. Но разве можно отказываться от возможности выставить свою работу! Особенно теперь, ведь после «Бронзового века» от вас будут ждать новой работы.
– Я сам прикрою «Иоанна».
– В этом нет необходимости. Сделают и без вас.
4
Огюст был изумлен и обрадован тем, как поставили его статуи. Благодаря заботам Буше их поместили в просторной светлой передней галерее Дворца промышленности. Кругом было оставлено достаточно места – можно осматривать со всех сторон. Это было особенно важно. Многие, как и раньше, возмущались «Бронзовым веком», но «Иоанн Креститель» вызывал иные чувства, скорее, близкие к благоговению.
Некоторые критики поспешили написать, что Иоанну не подобает иметь столь размашистую походку, обнаженное тело, открытый рот, что фигура выполнена в резко реалистической манере и лишена богобоязненности, достоинства и благочестия. Но были и такие, которых искренне тронуло произведение, и они отозвались о нем с похвалой. Но никто не упоминал «Бронзовый век».
Между Огюстом и Салоном установилось нечто вроде перемирия. «Иоанна Крестителя» сочли своего рода уступкой, и, хотя бы временно, перестали называть работы Родена непристойными.
Перед закрытием выставки «Иоанн Креститель» был удостоен третьей премии в разделе скульптуры. Огюст не решался верить. Ничего подобного он не ожидал. Но все осталось по-прежнему. Покупателей ни на ту, ни на другую фигуру не находилось. До него дошли слухи, что их собираются приобрести для Люксембургского сада, но никто не обращался к нему с подобным предложением; видимо, просто толки, решил он Автор неточен. Жюри Салона 1880 года присудило третью медаль «Бронзовому веку». В том же году статую приобрело государство, и она была поставлена в одной из аллей Люксембургского сада. В 1889 году ее перенесли в Люксембургский музей. Бронзовый отлив «Иоанна Крестителя» был приобретен с выставки в 1881 году и помещен в Люксембургском музее. В 1883 году статуя была показана в Вене на Международной выставке.
Успех в Салоне 1880 года «Бронзового века» и «Иоанна Крестителя» положил начало широкой известности Родена. Правда, и в дальнейшем его работы еще не раз вызывали жестокие дискуссии и яростные нападки приверженцев салонно-академического искусства.
.
А когда Огюста пригласили посетить салон мадам Шарпантье Шарпантье, Жорж – парижский издатель (в частности, издатель Золя и Доде) и коллекционер. Одним из первых начал покупать картины импрессионистов. Его жена покровительствовала Ренуару, который написал в 1878 году ее портрет с двумя дочерьми.
, где еженедельно собирались столпы французского искусства и политики, он пришел в замешательство. Это было знаком признания, куда более красноречивым, чем третья премия. Там он мог познакомиться с Гюго, Гамбеттой, Золя. Но он подумал, что тут какая-то ошибка.
Огюст спросил у Буше, и тот сказал:
– Надо пойти. Это единственный способ получить хороший заказ.
– Стоит ли там говорить, над чем я сейчас работаю?
– Непременно поговорите. Многих теперь интересуют ваши работы.
Огюст с подозрением посмотрел на этого завсегдатая гостиных.
– Кто устроил мне это приглашение? Вы?
– Нет. Мадам Шарпантье сама всех приглашает.
– Я никогда не бывал в обществе. У меня даже фрака нет.
– наденьте сюртук, Или накидку. Ренуар всегда приходит в накидке, даже вечером. – Этот идущий в гору Ренуар?
– Да. Наш колорист тоже становится знаменитостью. Заехать за вами но пути? У меня будет место в экипаже.
– Нет, – отказался Огюст, решив, что это будет неудобно. Он пояснил: – Я могу запоздать.
Они расстались у Нового моста. Огюст перешел на левый берег. Приближаясь к своему неприглядному жилищу, он впервые не чувствовал себя угнетенным и шагал энергично, совсем как «Иоанн». В его жизни начинается новая, светлая полоса. Работа над святым принесла ему удовлетворение. Но теперь потребуется еще больше усилий. Мир мадам Шарпантье был новым и незнакомым ему. И как быть с Розой? Он не водил ее даже во Дворец промышленности.
Приближаясь к улице Сен-Жак, Огюст пошел быстрее. Вся его жизнь до сих пор, если признаться честно, была непритязательной жизнью парижского провинциала. Но теперь все будет куда сложнее. И придется шагать по этой жизни уверенно и решительно.
Едва войдя в квартиру, он принялся рассказывать Розе, чем закончилась выставка. Он работал не покладая рук, теперь можно и отдохнуть.
Глава XXIV
1
Модный сюртук, серый цилиндр и длинный галстук были взяты напрокат в дорогом магазине на улице Риволи и выглядели совсем как новые. До вечера, когда был назначен прием у мадам Шарпантье, Огюст так часто их примерял, что почти освоился. В парикмахерской он подстриг и завил бороду, она делала его красивым и мужественным.
Перед самым уходом он стоял и рассматривал себя в зеркало. Мнение Розы его не интересовало: она была в дурном настроении, потому что он не брал ее с собой под предлогом, что это «деловая встреча художников». Господи, да мог ли он взять Розу с собой – с ее красными, изуродованными работой руками, в неопрятном платье, плохо причесанную. Весь ее разговор – это: «мосье», «мадам» да еще из катехизиса. Но на сына его вид произвел впечатление, и, когда мальчик похвастался Папе, Папа сказал:
– Ты, верно, выглядишь по-господски.
Папа сидел у кухонного стола, сложив руки на набалдашнике палки и опустив на них подбородок – он привык к такой позе, с тех пор как совсем ослеп, и удивлялся суетливости Огюста. Впервые за много дней Папа поднялся с кровати. Когда маленький Огюст описал ему цилиндр и модный сюртук отца, Папа сказал:
– Вот не думал, что мой сын так вырядится. Так говоришь, там будут известные художники?
– Ничего смешного в этом нет, – ответил Огюст.
– А я и не смеюсь, – строго сказал Папа и ворчливо спросил: – Ну, кто там будет из тех, что поважнее?
– Там будут писатели, художники, может быть, один или два министра, – сказал Огюст.
– Министры? – Папа заинтересовался. – Кто же такие?
– Мне говорили, что будет Гамбетта.
– Наш республиканский лев? Опора Третьей республики? – насмешливо спросил Папа, переживавший, поскольку к власти пришли республиканцы, очередное увлечение роялизмом. – Уж не потому ли ты не берешь Розу?
– Ради бога, Папа, поздно об этом говорить! – воскликнула Роза, как всегда, вступаясь за Огюста, даже когда сердилась на него. Домашние дела и заботы совсем задавили ее: Папа сильно одряхлел за последний год; маленький Огюст еле читал и писал и с нетерпением ждал времени, когда можно будет бросить школу и бежать из ненавистной мастерской. Роза чувствовала, что за последние два года состарилась на добрых десять лет, словно увяла от равнодушия Огюста, но любила его по-прежнему.
– Мы не должны его огорчать, – сказала она.
– Нет, – запротестовал Папа, – мне уж недолго жить. Я могу говорить то, что думаю.
Вам еще очень долго жить, – сказала Роза. – Просто вы огорчены. Папа выслушал все это со слабой улыбкой, ему ведь лучше знать.
– Мой сын эгоист, настаивал он, – Думает только о своих статуях.
– И это понятно, – возразила Роза. – Я не умею вести беседу. Я совсем тупица, когда речь идет об искусстве. Он меня стыдится. Возможно, он и прав.
– Нет, не прав, – сказал Папа. – Только посмотри, сколько он работал! И чего добился к сорока годам? Приглашения на какой-то там прием, где, может быть, на него никто и не посмотрит. Огюст, послушался бы меня, поступил в префектуру, скоро мог бы уже уйти на пенсию.
Огюст все рассматривал себя в зеркало.
– Мне пора, – сказал он. – В воскресенье мы все поедем на пикник в Булонский лес. – Он погладил сына по голове, пожал руку Папе, словно и не слышал его слов, и сказал Розе: – Не жди меня, ложись.
2
Приближаясь к роскошному особняку на улице Гренелль, Огюст волновался. Хотя и расположенный на левом берегу, это был один из самых привлекательных районов города. Огюст увидел длинную вереницу колясок, въезжающих во двор, и его на секунду охватила паника. Но отступать поздно, он дал согласие. Хорошо, что он приехал в наемном экипаже и на нем сюртук и цилиндр. Тут будут люди, которые могут тратить тысячи только на одежду и живут в таких вот великолепных особняках, имеют собственные выезды, кареты и ландо.
На него не произвели впечатления скульптуры, украшавшие карнизы и балконы. Сатиры и нимфы состояли из одних выпуклостей и казались бесполыми. Купидоны и голые толстухи облепили фасад и башенки, тяжелые, пышные, перезрелые – все на один манер, не отличишь. Витиевато, подумал Огюст, и совершенно лишено вкуса.
Он неохотно вошел в роскошно убранную гостиную. Но, увидев продолговатый великолепный зал – настоящую художественную галерею с прекрасными гобеленами, сияющими изящными люстрами из прозрачного тонкого стекла и несколькими картинами Ренуара и Мане, – Огюст улыбнулся, удовлетворенный вкусом супругов Шарпантье. Он понял, что Шарпантье так и купили особняк вместе со всеми украшениями, но гостиная – их собственное детище.
Огромный зал был заполнен гостями, и Огюст не видел ни одного знакомого лица. Он заметил хозяина и хозяйку, они приветствовали прибывающих гостей. Огюст присоединился к образовавшейся очереди. Шарпантье, которые приобрели широкую известность в качестве издателей, горячих покровителей искусства и радушных хозяев, оказались моложе, чем он ожидал.
Хозяин, энергичный мужчина приятной внешности, приветствовал всех с искренним удовольствием. Хозяйка, высокая брюнетка, живая, хорошенькая, умело и элегантно носила свое сильно декольтированное платье. Огюсту было неловко в присутствии стольких мужчин и женщин в дорогих вечерних туалетах, которые свидетельствовали об их богатстве и высоком положении. Но отступать было поздно. И когда подошел его черед здороваться с Шарпантье, он представился:
– Огюст Роден.
Мосье Шарпантье это имя ничего не сказало, но мадам задумалась на секунду, а потом вспомнила:
– Ну конечно, вы скульптор, о вас все говорят, что вы используете слепки.
Огюст покраснел от злости, но не нашелся что ответить. Сзади подходили другие гости, чтобы поздороваться с хозяевами, и его оттеснили. Одинокий, несчастный, он забился в угол. Лакеи в ливреях разносили на подносах еду и шампанское, но у Огюста пропал аппетит. Вокруг царило оживление, суета, а он чувствовал себя покинутым. «Чего, собственно, было ждать, – с горечью думал Огюст. – Чуда, внезапного признания?»
Он уже собрался уйти, когда подошел Буше.
– Я искал вас повсюду. Хочу представить моим друзьям. Не правда ли, замечательный вечер?
Огюст подумал, что человек, привыкший к дешевому вину, не сразу оценит шампанское.
– Не знаю, стоит ли мне оставаться, – сказал он.
– Вы чудак! Все обожают Жоржа Шарпантье и его жену, а вы надулись.
– Они еще обвиняют меня в том, что я пользуюсь слепками.
– Роден, нельзя быть таким обидчивым. Пойдемте, я познакомлю вас с человеком, который восхищается вашими работами. – Буше взял Огюста под локоть и повлек его к коренастому, плотному мужчине, в котором Огюст признал Эмиля Золя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72