Я вложил в нее себя, а вы хотите, чтобы я ждал какого-то там завтрашнего дня. Когда это будет – через тысячу лет? Мне надоело ждать. Через три года мне стукнет сорок, а кто знает, на сколько меня хватит?
– Еще на многие прекрасные произведения, я в этом уверен, – сказал Буше, потрясенный этим взрывом чувств.
– Напрасно успокаиваете, – заявил Роден. – Если я и буду еще работать, то не из-за того, что меня отвергли, а несмотря на это. Как бы там ни было, – прибавил он упрямо, – я не представлю ничего в Салон, пока не примут «Бронзовый век».
Буше беспомощно пожал плечами:
– Вы знаете, с Гийомом спорить трудно.
– Очень жаль, ничего не поделаешь, – ответил Огюст.
Он повернулся, чтобы уйти, и Лекок сказал ему вслед:
– Только не вздумайте исчезать. А Буше добавил:
– Надеюсь, вы будете продолжать работать, несмотря ни на что.
– Попробую, – мрачно ответил Роден. Он начал давать указания двум рабочим, которые пришли перенести скульптуры в новую мастерскую. Эта обязанность была ему неприятна, но надо было проследить, чтобы каждую статую упаковали осторожно и тщательно.
3
Огюст понимал, что на одних благих намерениях далеко не уедешь. У него была мастерская, но это еще было не все. Он проводил там каждый день от восхода до захода солнца, но дело не двигалось с места. Непрерывная борьба, клевета, опутавшая со всех сторон, опустошили его. Он терзался сомнениями, утратил веру в себя. Разглядывая свои собранные вместе работы, он испытывал все большую неудовлетворенность. Как мало сделано, почти ничего! Он раздумывал о религиозном сюжете и все больше проникался этой идеей. Религиозные темы служили источником вдохновения для многих знаменитых скульпторов, и все же такие темы, как пьета, Магдалина, дева Мария, распятие Христа, казалось ему, не стоили труда. Он не мог решить, что делать, и не видел выхода. Свобода превратилась в ловушку. Сбережения быстро таяли. Недели проходили в бесплодных раздумьях; он был близок к отчаянию.
Как-то, когда он вернулся домой очень поздно и в особенно мрачном настроении после попусту потраченного дня, в гостиной его поджидала Роза. Не успел он раскурить трубку и выпить глоток вина, как, вместо того чтобы подать ему кофе, Роза заявила:
– Ты должен заняться маленьким Огюстом.
– Не сейчас ведь. Будем обедать?
– Нет, сейчас, – сказала она с неожиданной твердостью и отложила в сторону рабочую блузу Огюста, которую чинила. – Мальчик плохо учится и не слушает меня.
Огюст сделал раздраженный жест:
– В чем дело?
– Он аккуратно ходит в монастырскую школу, но не успевает. Плохо читает, и у него не ладится с письмом. Я не могу ему помочь, а ты можешь, если уделишь хоть немного времени.
– А Папа? Разве он не может его наказать?
– Папа только балует. Да его и не нужно наказывать, им нужно заняться.
– Роза, – резко сказал Огюст, – я должен зарабатывать на жизнь.
– Он все вспоминает тот день, когда ты приехал, – сказала она печально.
– | Мне тогда тоже было хорошо. Но, дорогая, нет времени.
– Ты не можешь уделять ему хоть день в неделю? Родному сыну?
Огюст молчал. Его это раздражало, и так сильно, что он устыдился себя. Нельзя так, но прояви он отцовские чувства, открой сыну объятья, – и он связан на всю жизнь. Подумав, он сказал:
– А если тебе попытаться завоевать его авторитет?
– Как? Я все вечера чиню твою одежду. Или стираю твои грязные блузы. – Она показала на запачканную глиной блузу, которая была на нем. – Я гожусь только на то, чтобы быть твоей служанкой.
– А где деньги, которые я дал тебе на платье? – Он совсем рассердился.
Мои деньги, подумала она про себя, но промолчала.
– Я купила зонтик, ведь это был твой подарок, да только когда мне его носить? Люди ездят на пикник или гуляют в Булонском лесу, а ты вечно занят.
– Успокойся, Роза, ты преувеличиваешь. – Он подошел к ней и поцеловал в знак прощения.
Она налила ему кофе с молоком, подала специально для него припасенные булочки и горько вздохнула.
– Ты просто устала. – Теперь, получив свой кофе, он был сама заботливость.
– Нет. – Роза снова глубоко вздохнула. И вдруг спросила:
– Огюст, за что ты ненавидишь ребенка?
– Ненавижу? – Огюст был испуган. – Ничего подобного.
– Ну не любишь. Не отрицай, сам знаешь.
– Какая чепуха. Когда он родился, я, правда, не очень ему обрадовался, но ведь я не бессердечный. И теперь отношусь совсем по-другому, даже люблю. И хочу, чтобы из него вырос хороший человек.
– Но без твоей помощи! – Роза вскочила на ноги, бросилась в спальню и захлопнула за собой дверь.
Сейчас самое время уйти от нее, попытался он убедить себя. Хватит с него. Но при мысли о том, как он будет жить без Розы, его охватила внезапная слабость. Он вспомнил, какой привлекательной она была только что в гневе: щеки пылают, голова гордо поднята – Венера! Стоит ли удивляться, что у него и голова не работает и руки как чужие, – ведь с самого ее возвращения из Брюсселя у них не было ни единой ночи любви, все одни мысли о работе. Он подошел к спальне, отворил дверь и услышал, что Роза плачет. Огюст бросился к ней, принялся утешать, и она обняла его с такой страстью, с таким чувством, которое пугало и влекло его.
Радость высушила ее слезы, заглушила сомнения. Она чувствовала, что теперь он отдает ей свою любовь без остатка, а не как прежде – неохотно, в виде одолжения. Он отдавал ей всего себя целиком.
После, в блаженном покое, он шепнул ей:
– Мне пришла блестящая мысль. Я научу маленького Огюста рисовать.
Роза была довольна, что он проявил интерес, но сама идея разочаровала ее. Она спросила:
– Это поможет ему учиться в школе?
– Поможет стать художником.
– А откуда ты знаешь, что ему понравится рисовать?
– Наверняка понравится. Я его научу. Ведь он мой сын.
– Он твой сын, дорогой. – Роза целовала его сильные пальцы, гладила рыжую бороду и говорила:– Огюст, если бы нам только купить настоящую двуспальную кровать с большими медными шарами на спинке, вот бы я была счастлива. – И вышитое покрывало, думала она, и длинные белые шторы на окна, и распятие, и статуэтку девы Марии над кроватью… Но не все сразу.
– А почему именно такую кровать? – спросил он с неожиданным подозрением.
«Тогда бы я чувствовала себя замужней женщиной», – подумала она, но вслух сказала:
– Ты хочешь научить рисовать маленького Огюста, а я – научиться любить тебя, как ты того заслуживаешь.
Огюст был не очень уверен, заслуживает ли он такой любви, но сказал:
– Я куплю тебе кровать, когда что-нибудь продастся в Салоне.
4
Маленький Огюст был страшно возбужден предстоящим посещением отцовской мастерской. Раньше ему было запрещено там появляться, а он столько о ней слышал, что мастерская представлялась ему таинственной, загадочной и необычайной.
В то воскресенье отец дожидался его. Черт возьми, как говорил дедушка, вот это событие! Мальчик наслаждался таким вниманием к его особе. Он привык к заботе со стороны дедушки и мамы, но отец редко проявлял ее, и тем выше она ценилась. Он как можно медленнее, чтобы привлечь всеобщее внимание, слез с кровати.
Огюст сказал:
– Поторапливайся, малыш, времени в обрез.
Маленький Огюст еле прикоснулся к яичнице, отпил чуть-чуть молока, чем очень огорчил маму, ведь только для него и допускалась такая роскошь – яйца, молоко, – но пропустил ее замечания мимо ушей. Он уже давно усвоил, что мама и дедушка простят ему что угодно.
Мальчик быстро вскочил из-за стола, увидев, что отец сердится. Они пошли короткой дорогой, через Люксембургский сад, где отец останавливался с ним перед многими статуями. Он показывал на фонтан Медичи:
– Считается, что это самый лучший образец фонтана во всем мире.
Мальчика утомило созерцание бесконечных старых каменных фигур. И почему они такие огромные и серые? Но чтобы угодить отцу, он спросил:
– Самый-самый лучший фонтан, отец?
– Не знаю, других не видел.
Они дошли до улицы Фурно, где находилась мастерская.
Огюст с гордостью отпер дверь, и маленький Огюст чуть не расплакался от разочарования. Он ожидал чего-то необыкновенного, великолепного, как на тех картинах из Лувра, которые ему показывал отец, что-нибудь удивительное, а это было холодное невзрачное помещение, больше всего походившее на сарай. Стены потемнели от плесени и старости. Пол – каменный, сырой-леденил ноги. Правда, комната большая, и маленькому Огюсту понравилось, что она залита солнцем, но все остальное такое обычное: два стула с прямыми спинками, станок для модели, куча глины, гипса и терракоты, нечищенный камин. Как здесь тоскливо. Совсем не так, как он представлял.
Но когда отец начал лепить его – это была скульптурная группа, мать и ребенок, – сын почувствовал к нему уважение. Отец таил в себе непонятную силу, и у него были такие умелые руки. Под его пальцами глина обретала форму, становилась похожей на него и на маму, и маленький Огюст был в восторге.
– Можно мне попробовать? – попросил он.
– Конечно. – Огюст был очень доволен. Может быть, у ребенка та же тяга к искусству.
Но маленький Огюст не знал, как обращаться с глиной, и отцу надоела эта игра. «Не стоит торопить ребенка», – думал он. А у того глина падала из рук, ничего не выходило. Огюст прервал эту деятельность сына, дал ему бумагу, карандаши и пастель и попросил нарисовать что-нибудь.
– А что? – Маленький Огюст был в полной растерянности.
– Что-нибудь. Что придет в голову.
Но мальчику ничего не приходило в голову. И он сидел на стуле, поникший, готовый расплакаться, пока не взглянул на отца, склонившегося над ним, грозного, огромного. Он начал рисовать Огюста и изобразил его довольно похоже.
Огюст с облегчением вздохнул. Значит, у мальчика все же есть способности. Он так обрадовался, что забыл показать сыну, какие будут у него обязанности. Дал ему еще бумаги и приказал рисовать что захочется.
Маленький Огюст помотал головой. Ну что ему придумать?
– Можно опять нарисовать тебя, отец?
Огюст-старший был рассержен, разочарован. У маленького Огюста дрожали губы. Он обиделся. Отец не понимал, его, он бы мог рисовать сколько угодно, знать бы, что срисовывать. Чего к нему пристали? На мгновение он возненавидел этого человека, который, как большой мохнатый медведь, грозно следил за ним. Мальчик воскликнул:
– Как же я могу рисовать то, чего не вижу! «Не стоит его слишком торопить, – подумал Огюст. – Ведь прошли целые годы, прежде чем я научился рисовать по памяти». Он вспомнил совет, который вечно давал Дега: «Выдумывайте, выдумывайте!»
– Рисуй что хочешь, – сказал он. – У тебя верная рука.
Похвала ободрила ребенка, и он трудился весь день напролет, изображая отца, потом нарисовал несколько ног и рук и несколько ртов, пока не спустились сумерки и не стало совсем темно. Он трудился, а отец рассказывал ему о силе и мощи искусства, о том, сколько в нем заключено вдохновения, что искусство– особый мир, а маленькому Огюсту чудилось, что его подвергают пытке. Руки налились свинцом. Глаза воспалились. И когда наконец они вышли из мастерской на улицу, ему показалось, что он вырвался из тюрьмы.
Отец, довольный его рисунками и трудолюбием, был с ним непривычно нежен. Огюст рассуждал о необходимости изучения «гармонии, порядка, пропорций», а мальчику хотелось заглянуть в конюшню, мимо которой они проходили, чтобы узнать, стоят ли там лошади. Он мечтал покататься на лошади – вот это уж наверняка интересно.
5
Огюст показал сыну круг его обязанностей в мастерской. Мальчик приходил в мастерскую после школы, а также по субботам и воскресеньям, и должен был выполнять прежнюю работу Розы-она теперь ухаживала за Папой, который заболел.
Пока Огюст лепил, сын должен был следить, чтобы глина была достаточно влажной и нужный запас ее всегда был под рукой, инструменты лежали бы на месте и в мастерской было бы прибрано – иначе отец мог оступиться или поскользнуться на комке глины, которая все время падала на пол; а в холодную погоду следить еще и за печкой. В награду Огюст собирался научить его рисовать, писать красками и лепить.
Мальчик не любил эту работу, хитрил и пользовался всякой возможностью увильнуть. Маленький Огюст был неряшлив и рассеян и считал уборку тратой времени. Через месяц мальчик, обученный Огюстом, мог «нарисовать Рембрандта», так он называл черно-белые наброски карандашом, и «Энгра» – под этим именем он подразумевал рисунки пастелью. Он рисовал точно, старательно, но однообразно и без воображения, не обладал терпением, необходимым для живописи, а позирование утомляло его.
Огюст понял, что взвалил на себя тяжелый крест. Маленький Огюст, розовощекий, пухлый мальчик, постепенно превращался в коренастого, приземистого подростка с круглым, расплывчатым лицом. Отдаленная копия матери, думал Огюст, но без ее характера и осанки; у мальчика были способности, но ни трудолюбия, ни целеустремленности. А воображения и совсем никакого.
Как-то Огюст рассказывал сыну о глине – подобии человеческой плоти. Огюст самозабвенно повествовал об искусстве ваяния, а мальчик клевал носом, и тогда Огюст резко спросил:
– Как называется металлическая основа внутри глины и гипса? – В ответ раздался легкий храп. Он с горечью подумал, что утомил сына. Однако равнодушие маленького Огюста было непростительным. Три месяца учил, и все попусту, до сих пор ни разу самостоятельно не выбрал модели для рисования. С громким стуком Огюст отбросил в сторону резец, и мальчик, вздрогнув, выпрямился на стуле. Он спросил:
– Уже домой?
Огюст пожал плечами и пробормотал;
– Мне еще надо поработать, а ты можешь идти, если сделал все, что положено.
Мальчик огляделся вокруг. Кое-какие инструменты не на месте, и глину надо бы убрать, но вечер стоял теплый, ясный, и с улицы доносились смех и крики играющих детей. Он сказал:
– Спасибо, отец, – и бросился вон.
Огюст сердился. Мальчишка настоящий дикарь, угрюмо раздумывал он, ему бы только носиться по улице.
Тогда отец увеличил ему нагрузку, чтобы приучить сына к делу, и тот стал еще непослушней. Стоило отцу отвернуться, как он потихоньку исчезал из мастерской, а пойманный на месте преступления, уверял, что получил разрешение. Мальчик пользовался всяким моментом, чтобы ускользнуть на улицу, поиграть с подростками постарше или сбегать в бистро на углу, где за рисунки посетители дарили ему конфеты.
Так без толку прошел месяц. И вот как-то вечером Огюст вернулся домой с новым суровым решением. Роза, как обычно, шила, и он ледяным тоном сказал:
– Я все-таки решил продолжить работу над скульптурой матери и ребенка – для тебя – и хочу взять мальчика моделью, а его вечно нет на месте. Мало того, что нет модели, не хватает и глины. Он делает из нее шарики, бросает в приятелей.
– Он не виноват. Просто слишком живой. Ты должен быть с ним терпеливым, – ответила Роза.
– Терпеливым? Этот ребенок делает все только из-под палки, а у меня нет на это времени.
Роза сердито посмотрела на Огюста. «Как я постарела, – думала она, – у меня уже седые волосы, и я обязана ухаживать за его отцом, за его ребенком, выполнять все его желания. Господи, но ведь есть предел и моему терпению, а он почти совсем не переменился с тех пор, как мы познакомились, разве только рыжие волосы и борода немного потемнели и стали гуще. Нисколько не постарел, – думала она, охваченная жалостью к себе, – а я скоро буду старухой и так устала. Хоть бы обо мне кто позаботился. Никогда он меня не оценит, пока мы не расстанемся».
Огюст, раздраженный ее несогласием, объявил:
– Это твоя вина, Роза, сама меня в это втянула. И я должен его учить! – Он негодовал. – Мальчишка пошел в тебя, думает только о собственном удовольствии.
– Но ему нужны товарищи.
– Нет, не нужны. Его надо обучить чему-то полезному. Надо развить в нем волю, характер.
– Ты думаешь, мастерская для этого подходящее место? Ты совсем не поинтересуешься, чего хочет сам мальчик. Может, ему не стоит всем этим заниматься.
– А только гонять по улице?
– Разве сам ты не был таким, дорогой? Ты мне говорил, что очень плохо учился в школе.
– Я любил искусство. Все готов был отдать, только бы рисовать и лепить.
– Дай ему время.
– Я из-за него теряю свое! Искусство для него не существует!
– Он еще очень молод.
– Ему скоро двенадцать!
– Ты говорил, что только в четырнадцать лет поступил в Малую школу.
– Папа придерживался старых взглядов. Он не имел понятия об искусстве.
– Может быть, Огюст, и ему пойти в ту же школу?
– Уж если я не могу его научить, разве это удастся другим? – Он с мукой воскликнул: «И к тому же мальчишка совершенно равнодушен к искусству!» – Взяв себя в руки, он заговорил спокойней: «Будешь помогать мне в мастерской и следить за ним. Иначе сам он ничего не добьется».
Роза, склонившаяся над шитьем, с побледневшим, измученным лицом, обещала сделать, что в ее силах.
Перемирие между старшим и младшим Огюстом продолжалось лишь до тех пор, пока мальчику не надоедали игры, которые изобретала для него мать, и слова, которые повторял отец:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
– Еще на многие прекрасные произведения, я в этом уверен, – сказал Буше, потрясенный этим взрывом чувств.
– Напрасно успокаиваете, – заявил Роден. – Если я и буду еще работать, то не из-за того, что меня отвергли, а несмотря на это. Как бы там ни было, – прибавил он упрямо, – я не представлю ничего в Салон, пока не примут «Бронзовый век».
Буше беспомощно пожал плечами:
– Вы знаете, с Гийомом спорить трудно.
– Очень жаль, ничего не поделаешь, – ответил Огюст.
Он повернулся, чтобы уйти, и Лекок сказал ему вслед:
– Только не вздумайте исчезать. А Буше добавил:
– Надеюсь, вы будете продолжать работать, несмотря ни на что.
– Попробую, – мрачно ответил Роден. Он начал давать указания двум рабочим, которые пришли перенести скульптуры в новую мастерскую. Эта обязанность была ему неприятна, но надо было проследить, чтобы каждую статую упаковали осторожно и тщательно.
3
Огюст понимал, что на одних благих намерениях далеко не уедешь. У него была мастерская, но это еще было не все. Он проводил там каждый день от восхода до захода солнца, но дело не двигалось с места. Непрерывная борьба, клевета, опутавшая со всех сторон, опустошили его. Он терзался сомнениями, утратил веру в себя. Разглядывая свои собранные вместе работы, он испытывал все большую неудовлетворенность. Как мало сделано, почти ничего! Он раздумывал о религиозном сюжете и все больше проникался этой идеей. Религиозные темы служили источником вдохновения для многих знаменитых скульпторов, и все же такие темы, как пьета, Магдалина, дева Мария, распятие Христа, казалось ему, не стоили труда. Он не мог решить, что делать, и не видел выхода. Свобода превратилась в ловушку. Сбережения быстро таяли. Недели проходили в бесплодных раздумьях; он был близок к отчаянию.
Как-то, когда он вернулся домой очень поздно и в особенно мрачном настроении после попусту потраченного дня, в гостиной его поджидала Роза. Не успел он раскурить трубку и выпить глоток вина, как, вместо того чтобы подать ему кофе, Роза заявила:
– Ты должен заняться маленьким Огюстом.
– Не сейчас ведь. Будем обедать?
– Нет, сейчас, – сказала она с неожиданной твердостью и отложила в сторону рабочую блузу Огюста, которую чинила. – Мальчик плохо учится и не слушает меня.
Огюст сделал раздраженный жест:
– В чем дело?
– Он аккуратно ходит в монастырскую школу, но не успевает. Плохо читает, и у него не ладится с письмом. Я не могу ему помочь, а ты можешь, если уделишь хоть немного времени.
– А Папа? Разве он не может его наказать?
– Папа только балует. Да его и не нужно наказывать, им нужно заняться.
– Роза, – резко сказал Огюст, – я должен зарабатывать на жизнь.
– Он все вспоминает тот день, когда ты приехал, – сказала она печально.
– | Мне тогда тоже было хорошо. Но, дорогая, нет времени.
– Ты не можешь уделять ему хоть день в неделю? Родному сыну?
Огюст молчал. Его это раздражало, и так сильно, что он устыдился себя. Нельзя так, но прояви он отцовские чувства, открой сыну объятья, – и он связан на всю жизнь. Подумав, он сказал:
– А если тебе попытаться завоевать его авторитет?
– Как? Я все вечера чиню твою одежду. Или стираю твои грязные блузы. – Она показала на запачканную глиной блузу, которая была на нем. – Я гожусь только на то, чтобы быть твоей служанкой.
– А где деньги, которые я дал тебе на платье? – Он совсем рассердился.
Мои деньги, подумала она про себя, но промолчала.
– Я купила зонтик, ведь это был твой подарок, да только когда мне его носить? Люди ездят на пикник или гуляют в Булонском лесу, а ты вечно занят.
– Успокойся, Роза, ты преувеличиваешь. – Он подошел к ней и поцеловал в знак прощения.
Она налила ему кофе с молоком, подала специально для него припасенные булочки и горько вздохнула.
– Ты просто устала. – Теперь, получив свой кофе, он был сама заботливость.
– Нет. – Роза снова глубоко вздохнула. И вдруг спросила:
– Огюст, за что ты ненавидишь ребенка?
– Ненавижу? – Огюст был испуган. – Ничего подобного.
– Ну не любишь. Не отрицай, сам знаешь.
– Какая чепуха. Когда он родился, я, правда, не очень ему обрадовался, но ведь я не бессердечный. И теперь отношусь совсем по-другому, даже люблю. И хочу, чтобы из него вырос хороший человек.
– Но без твоей помощи! – Роза вскочила на ноги, бросилась в спальню и захлопнула за собой дверь.
Сейчас самое время уйти от нее, попытался он убедить себя. Хватит с него. Но при мысли о том, как он будет жить без Розы, его охватила внезапная слабость. Он вспомнил, какой привлекательной она была только что в гневе: щеки пылают, голова гордо поднята – Венера! Стоит ли удивляться, что у него и голова не работает и руки как чужие, – ведь с самого ее возвращения из Брюсселя у них не было ни единой ночи любви, все одни мысли о работе. Он подошел к спальне, отворил дверь и услышал, что Роза плачет. Огюст бросился к ней, принялся утешать, и она обняла его с такой страстью, с таким чувством, которое пугало и влекло его.
Радость высушила ее слезы, заглушила сомнения. Она чувствовала, что теперь он отдает ей свою любовь без остатка, а не как прежде – неохотно, в виде одолжения. Он отдавал ей всего себя целиком.
После, в блаженном покое, он шепнул ей:
– Мне пришла блестящая мысль. Я научу маленького Огюста рисовать.
Роза была довольна, что он проявил интерес, но сама идея разочаровала ее. Она спросила:
– Это поможет ему учиться в школе?
– Поможет стать художником.
– А откуда ты знаешь, что ему понравится рисовать?
– Наверняка понравится. Я его научу. Ведь он мой сын.
– Он твой сын, дорогой. – Роза целовала его сильные пальцы, гладила рыжую бороду и говорила:– Огюст, если бы нам только купить настоящую двуспальную кровать с большими медными шарами на спинке, вот бы я была счастлива. – И вышитое покрывало, думала она, и длинные белые шторы на окна, и распятие, и статуэтку девы Марии над кроватью… Но не все сразу.
– А почему именно такую кровать? – спросил он с неожиданным подозрением.
«Тогда бы я чувствовала себя замужней женщиной», – подумала она, но вслух сказала:
– Ты хочешь научить рисовать маленького Огюста, а я – научиться любить тебя, как ты того заслуживаешь.
Огюст был не очень уверен, заслуживает ли он такой любви, но сказал:
– Я куплю тебе кровать, когда что-нибудь продастся в Салоне.
4
Маленький Огюст был страшно возбужден предстоящим посещением отцовской мастерской. Раньше ему было запрещено там появляться, а он столько о ней слышал, что мастерская представлялась ему таинственной, загадочной и необычайной.
В то воскресенье отец дожидался его. Черт возьми, как говорил дедушка, вот это событие! Мальчик наслаждался таким вниманием к его особе. Он привык к заботе со стороны дедушки и мамы, но отец редко проявлял ее, и тем выше она ценилась. Он как можно медленнее, чтобы привлечь всеобщее внимание, слез с кровати.
Огюст сказал:
– Поторапливайся, малыш, времени в обрез.
Маленький Огюст еле прикоснулся к яичнице, отпил чуть-чуть молока, чем очень огорчил маму, ведь только для него и допускалась такая роскошь – яйца, молоко, – но пропустил ее замечания мимо ушей. Он уже давно усвоил, что мама и дедушка простят ему что угодно.
Мальчик быстро вскочил из-за стола, увидев, что отец сердится. Они пошли короткой дорогой, через Люксембургский сад, где отец останавливался с ним перед многими статуями. Он показывал на фонтан Медичи:
– Считается, что это самый лучший образец фонтана во всем мире.
Мальчика утомило созерцание бесконечных старых каменных фигур. И почему они такие огромные и серые? Но чтобы угодить отцу, он спросил:
– Самый-самый лучший фонтан, отец?
– Не знаю, других не видел.
Они дошли до улицы Фурно, где находилась мастерская.
Огюст с гордостью отпер дверь, и маленький Огюст чуть не расплакался от разочарования. Он ожидал чего-то необыкновенного, великолепного, как на тех картинах из Лувра, которые ему показывал отец, что-нибудь удивительное, а это было холодное невзрачное помещение, больше всего походившее на сарай. Стены потемнели от плесени и старости. Пол – каменный, сырой-леденил ноги. Правда, комната большая, и маленькому Огюсту понравилось, что она залита солнцем, но все остальное такое обычное: два стула с прямыми спинками, станок для модели, куча глины, гипса и терракоты, нечищенный камин. Как здесь тоскливо. Совсем не так, как он представлял.
Но когда отец начал лепить его – это была скульптурная группа, мать и ребенок, – сын почувствовал к нему уважение. Отец таил в себе непонятную силу, и у него были такие умелые руки. Под его пальцами глина обретала форму, становилась похожей на него и на маму, и маленький Огюст был в восторге.
– Можно мне попробовать? – попросил он.
– Конечно. – Огюст был очень доволен. Может быть, у ребенка та же тяга к искусству.
Но маленький Огюст не знал, как обращаться с глиной, и отцу надоела эта игра. «Не стоит торопить ребенка», – думал он. А у того глина падала из рук, ничего не выходило. Огюст прервал эту деятельность сына, дал ему бумагу, карандаши и пастель и попросил нарисовать что-нибудь.
– А что? – Маленький Огюст был в полной растерянности.
– Что-нибудь. Что придет в голову.
Но мальчику ничего не приходило в голову. И он сидел на стуле, поникший, готовый расплакаться, пока не взглянул на отца, склонившегося над ним, грозного, огромного. Он начал рисовать Огюста и изобразил его довольно похоже.
Огюст с облегчением вздохнул. Значит, у мальчика все же есть способности. Он так обрадовался, что забыл показать сыну, какие будут у него обязанности. Дал ему еще бумаги и приказал рисовать что захочется.
Маленький Огюст помотал головой. Ну что ему придумать?
– Можно опять нарисовать тебя, отец?
Огюст-старший был рассержен, разочарован. У маленького Огюста дрожали губы. Он обиделся. Отец не понимал, его, он бы мог рисовать сколько угодно, знать бы, что срисовывать. Чего к нему пристали? На мгновение он возненавидел этого человека, который, как большой мохнатый медведь, грозно следил за ним. Мальчик воскликнул:
– Как же я могу рисовать то, чего не вижу! «Не стоит его слишком торопить, – подумал Огюст. – Ведь прошли целые годы, прежде чем я научился рисовать по памяти». Он вспомнил совет, который вечно давал Дега: «Выдумывайте, выдумывайте!»
– Рисуй что хочешь, – сказал он. – У тебя верная рука.
Похвала ободрила ребенка, и он трудился весь день напролет, изображая отца, потом нарисовал несколько ног и рук и несколько ртов, пока не спустились сумерки и не стало совсем темно. Он трудился, а отец рассказывал ему о силе и мощи искусства, о том, сколько в нем заключено вдохновения, что искусство– особый мир, а маленькому Огюсту чудилось, что его подвергают пытке. Руки налились свинцом. Глаза воспалились. И когда наконец они вышли из мастерской на улицу, ему показалось, что он вырвался из тюрьмы.
Отец, довольный его рисунками и трудолюбием, был с ним непривычно нежен. Огюст рассуждал о необходимости изучения «гармонии, порядка, пропорций», а мальчику хотелось заглянуть в конюшню, мимо которой они проходили, чтобы узнать, стоят ли там лошади. Он мечтал покататься на лошади – вот это уж наверняка интересно.
5
Огюст показал сыну круг его обязанностей в мастерской. Мальчик приходил в мастерскую после школы, а также по субботам и воскресеньям, и должен был выполнять прежнюю работу Розы-она теперь ухаживала за Папой, который заболел.
Пока Огюст лепил, сын должен был следить, чтобы глина была достаточно влажной и нужный запас ее всегда был под рукой, инструменты лежали бы на месте и в мастерской было бы прибрано – иначе отец мог оступиться или поскользнуться на комке глины, которая все время падала на пол; а в холодную погоду следить еще и за печкой. В награду Огюст собирался научить его рисовать, писать красками и лепить.
Мальчик не любил эту работу, хитрил и пользовался всякой возможностью увильнуть. Маленький Огюст был неряшлив и рассеян и считал уборку тратой времени. Через месяц мальчик, обученный Огюстом, мог «нарисовать Рембрандта», так он называл черно-белые наброски карандашом, и «Энгра» – под этим именем он подразумевал рисунки пастелью. Он рисовал точно, старательно, но однообразно и без воображения, не обладал терпением, необходимым для живописи, а позирование утомляло его.
Огюст понял, что взвалил на себя тяжелый крест. Маленький Огюст, розовощекий, пухлый мальчик, постепенно превращался в коренастого, приземистого подростка с круглым, расплывчатым лицом. Отдаленная копия матери, думал Огюст, но без ее характера и осанки; у мальчика были способности, но ни трудолюбия, ни целеустремленности. А воображения и совсем никакого.
Как-то Огюст рассказывал сыну о глине – подобии человеческой плоти. Огюст самозабвенно повествовал об искусстве ваяния, а мальчик клевал носом, и тогда Огюст резко спросил:
– Как называется металлическая основа внутри глины и гипса? – В ответ раздался легкий храп. Он с горечью подумал, что утомил сына. Однако равнодушие маленького Огюста было непростительным. Три месяца учил, и все попусту, до сих пор ни разу самостоятельно не выбрал модели для рисования. С громким стуком Огюст отбросил в сторону резец, и мальчик, вздрогнув, выпрямился на стуле. Он спросил:
– Уже домой?
Огюст пожал плечами и пробормотал;
– Мне еще надо поработать, а ты можешь идти, если сделал все, что положено.
Мальчик огляделся вокруг. Кое-какие инструменты не на месте, и глину надо бы убрать, но вечер стоял теплый, ясный, и с улицы доносились смех и крики играющих детей. Он сказал:
– Спасибо, отец, – и бросился вон.
Огюст сердился. Мальчишка настоящий дикарь, угрюмо раздумывал он, ему бы только носиться по улице.
Тогда отец увеличил ему нагрузку, чтобы приучить сына к делу, и тот стал еще непослушней. Стоило отцу отвернуться, как он потихоньку исчезал из мастерской, а пойманный на месте преступления, уверял, что получил разрешение. Мальчик пользовался всяким моментом, чтобы ускользнуть на улицу, поиграть с подростками постарше или сбегать в бистро на углу, где за рисунки посетители дарили ему конфеты.
Так без толку прошел месяц. И вот как-то вечером Огюст вернулся домой с новым суровым решением. Роза, как обычно, шила, и он ледяным тоном сказал:
– Я все-таки решил продолжить работу над скульптурой матери и ребенка – для тебя – и хочу взять мальчика моделью, а его вечно нет на месте. Мало того, что нет модели, не хватает и глины. Он делает из нее шарики, бросает в приятелей.
– Он не виноват. Просто слишком живой. Ты должен быть с ним терпеливым, – ответила Роза.
– Терпеливым? Этот ребенок делает все только из-под палки, а у меня нет на это времени.
Роза сердито посмотрела на Огюста. «Как я постарела, – думала она, – у меня уже седые волосы, и я обязана ухаживать за его отцом, за его ребенком, выполнять все его желания. Господи, но ведь есть предел и моему терпению, а он почти совсем не переменился с тех пор, как мы познакомились, разве только рыжие волосы и борода немного потемнели и стали гуще. Нисколько не постарел, – думала она, охваченная жалостью к себе, – а я скоро буду старухой и так устала. Хоть бы обо мне кто позаботился. Никогда он меня не оценит, пока мы не расстанемся».
Огюст, раздраженный ее несогласием, объявил:
– Это твоя вина, Роза, сама меня в это втянула. И я должен его учить! – Он негодовал. – Мальчишка пошел в тебя, думает только о собственном удовольствии.
– Но ему нужны товарищи.
– Нет, не нужны. Его надо обучить чему-то полезному. Надо развить в нем волю, характер.
– Ты думаешь, мастерская для этого подходящее место? Ты совсем не поинтересуешься, чего хочет сам мальчик. Может, ему не стоит всем этим заниматься.
– А только гонять по улице?
– Разве сам ты не был таким, дорогой? Ты мне говорил, что очень плохо учился в школе.
– Я любил искусство. Все готов был отдать, только бы рисовать и лепить.
– Дай ему время.
– Я из-за него теряю свое! Искусство для него не существует!
– Он еще очень молод.
– Ему скоро двенадцать!
– Ты говорил, что только в четырнадцать лет поступил в Малую школу.
– Папа придерживался старых взглядов. Он не имел понятия об искусстве.
– Может быть, Огюст, и ему пойти в ту же школу?
– Уж если я не могу его научить, разве это удастся другим? – Он с мукой воскликнул: «И к тому же мальчишка совершенно равнодушен к искусству!» – Взяв себя в руки, он заговорил спокойней: «Будешь помогать мне в мастерской и следить за ним. Иначе сам он ничего не добьется».
Роза, склонившаяся над шитьем, с побледневшим, измученным лицом, обещала сделать, что в ее силах.
Перемирие между старшим и младшим Огюстом продолжалось лишь до тех пор, пока мальчику не надоедали игры, которые изобретала для него мать, и слова, которые повторял отец:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72