А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

А лепить – пока в нем есть хоть искра жизни. Но надо найти более подходящие модели, а то дело не двинется с места.
– Искусство, – шептал он про себя, – о ты, всесильное божество.


Глава XXIII

1

Пеппино стоял на пороге. Ведь мэтр написал ему, и этого вполне достаточно, с обычным красноречием объяснил он Огюсту. Но лицо красавца итальянца приняло кислое выражение, когда он заметил бедность мастерской. Оправившись от изумления, Огюст поспешил заверить Пеппино, что это лишь временное помещение.
Огюст не рассчитывал, что итальянец откликнется на его письмо; он написал Пеппино, движимый стремлением найти модель, которая удовлетворяла бы его, вдохновила бы на создание чего-то достойного. И вот теперь, словно из-под земли, перед ним предстал не только Пеппино, но и Сантони и некая молодая особа.
– Я вас еле-еле отыскал, – с упреком сказал Пеппино. – Я искал мосье Родена, скульптора, а вы всюду именуетесь просто О. Роден. Вы слишком скромны, маэстро.
– Прямиком из Италии? – спросил Огюст. Сантони внес уточнение:
– Мы, так или иначе, собирались приехать в Париж, сеньор, но, зная, что вы скульптор, мы думали, будет хорошим divertimento развлечение (ит.).

позировать вам. Поэтому сразу и пришли к вам. И не думали, что у вас такая скромная мастерская.
Огюст был слишком доволен их появлением и теперь, когда первое удивление прошло, даже начал находить это забавным. Он заметил, что на чужбине Сантони казался еще экспансивнее. Интересно, насколько можно им верить.
Пеппино с жаром сказал:
– И еще мы оказали вам величайшую услугу, маэстро. Привезли с собой прекрасную женскую модель. – Широким жестом он представил Огюста Анетте.
Анетта, как отметил про себя Огюст, была хорошенькой, плотной, хорошо сложенной француженкой; она походила на тех кокоток, что обитали в бистро за углом. Огюст нахмурился, не зная, что ответить. Он не был уверен, сможет ли нанять одного натурщика, не говоря уже о трех.
– Capisto! ясно (ит.).

– воскликнул Сантони. – Я все понимаю. Идем, Анетт, идем, Пеппино, я же говорил тебе – это глупая затея.
– Подождите, – сказал Огюст. – Мне не нужны три натурщика, по крайней мере сейчас, но один нужен. – Но как решить кто? – Сантони красивее Пеппино, но Пеппино более пластичен и изящен. Огюст прибавил: «Мне нужен натурщик, на которого я могу рассчитывать. Пеппино, а как же la belle Italia? Когда вы собираетесь туда возвратиться?»
– Никогда.
– Я думал, вы любите родину.
– Я ее люблю. Mamma mia, очень люблю. Но на жизнь там не заработаешь.
Огюсту стало ясно: он берет Пеппино. В момент искреннего признания на лице итальянца появилось выражение строгой суровости.
– Маэстро, я не могу вернуться. Италия слишком бедна.
– Значит, мое письмо ни при чем?
– Его нам переслали. Я думал, если у вас были деньги на путешествие по la belle Italia, то найдутся и па натурщика. Но в вашей мастерской нельзя выдержать и часа. Тут превратишься в ледышку!
У рассерженного Огюста кровь прилила к лицу, но, когда они собрались уходить, он сказал:
– Я поставлю еще одну печку.
– А сколько вы будете платить? – спросила Лметта.
– Мне нужен один Пеппино, – ответил Огюст. Сантони спросил:
– А надолго ли он вам потребуется?
Огюст сознавал, что они его шантажируют, но отдал Пеппино все наличные деньги, чтобы доказать серьезность своих намерений: десять франков, пятнадцать су и пару луидоров. Он сказал, что будет платить Пеппино за каждый день позирования, и велел итальянцу прийти завтра, в воскресенье. Пеппино принял деньги не моргнув глазом, после чего удалился вместе с друзьями.
Огюст раздумывал, не напрасно ли дал задаток. Его мучило предчувствие, что он видит Пеппино в последний раз, а он даже не обсудил с ним условия.

2

К его великому удивлению, «грациозный итальянец», как он окрестил Пеппино, появился в мастерской на следующий день. И тут у Огюста упало сердце: а вдруг все его надежды напрасны, и итальянец – стоит ему сбросить одежды – не принесет ничего, кроме разочарования? Очень часто модель – образец пропорциональности в одежде – оказывалась непригодной в обнаженном виде. Он нетерпеливо приказал Пеппино раздеться.
– Совсем раздеться?
– Конечно, совсем. Иначе откуда мне знать, стоит ли вас лепить.
Пеппино сначала обиделся, потом пришел в замешательство. Он медленно, неохотно разоблачился и взошел на станок, словно на эшафот.
Увидев тело Пеппино, Огюст невольно сглотнул. Он великолепен! Стройные ноги, тонкая талия, не слишком мускулист, но достаточно сильный. Никогда не видал он живого человека столь близкого к совершенству.
– Двигайтесь, двигайтесь! – крикнул он ему.
Тело говорило само за себя, но Огюст знал: одного этого недостаточно. Помимо внешних данных важна еще внутренняя жизнь.
Пеппино шагал взад и вперед по мастерской. Он надеялся позировать на станке, воздев руки, как Гарибальди Гарибальди, Джузеппс (1807–1882)-народный герой Италии, вождь национально-освободительного движения, боровшийся за объединение Италии.

или Наполеон-победитель. Приняв позу с широко раскинутыми руками, он было пытался протестовать.
– Нет! Нет! – закричал ему Огюст, делая с него набросок в движении. – Это смешная поза. Не нужно позировать. Вы становитесь неестественным, фальшивым.
– А как насчет денег?
– Десять франков за каждый день.
– Только десять?
– Больше, если будем задерживаться. А мы будем часто задерживаться.
– Вы, конечно, понимаете, маэстро, я делаю это не из-за денег. Просто хочу помочь вам в вашей работе. Но ваша мастерская отнюдь не дворец.
– А вы двигайтесь, ходите, разминайтесь, а то замерзнете.
Пеппино до изнеможения шагал по мастерской, пока Огюст делал множество набросков. Пеппино уже еле передвигал ноги, а Огюст еще не кончил. Наконец Пеппино умоляющим жестом протянул руки и сказал:
– Маэстро, я благодарен вам за честь, которой вы меня удостаиваете, но я устал. – Он сел на стул, вытер вспотевший лоб.
– Будет еще время отдохнуть.
– Нет. Если вы заставляете меня так тяжело работать, то вы должны платить мне больше десяти франков.
Огюст пришел в отчаяние, но сдержался. Он спокойно сказал:
– Пеппино, вот увидите, это будет шедевр. Надо набраться терпения. И вам и мне. – Он договорился, что Пеппино будет приходить позировать четыре раза в неделю, и пообещал ему пятнадцать франков в день.
На следующее утро в Севре Огюст сообщил Карpьe-Беллезу, что может работать у него только три дни в неделю. Он прикинул: заработка как раз хватит на семью и Пеппино.
Каррье-Беллез считал, что Роден поступает глупо. Если он посвятит себя целиком фарфору, то со временем сможет стать директором и разбогатеть, но Огюста мало интересовала такая перспектива. Он не миг думать ни о чем, кроме как о Пеппино. Когда он не работал в Севре, то не выходил из мастерской и приказал Розе носить ему туда еду. Она попросила его пойти в воскресенье с сыном на озеро в Булонский лес покататься на коньках, но Огюст пропустил это мимо ушей. Роза заявила, что не может одна обслуживать его, и больного Папу, и маленького Огюста, который совсем отбился от рук, но лицо Огюста при этом приняло упрямое выражение. Он не станет спорить с ней ни о времени, ни о деньгах. Обязана справляться, сказал он. Он должен вылепить Пеппино, хоть умри.
И Роза покорно смирилась и принялась успокаивать Папу, который слабел с каждым днем. Папа редко теперь вставал с кровати – это стоило ему больших усилий; а сын совсем перестал ее слушаться и редко бывал дома, все пропадал на улице. Временами она выходила из себя, но Огюст уверял ее:
– Я без тебя не могу, ты это знаешь. Кто будет следить за моей мастерской?
И Роза умолкала. А когда он обнимал ее, хотя это и случалось редко, она по-прежнему не в силах была перед ним устоять.
Огюст был весь поглощен Пеппино. В холодной мастерской он зачарованно следил, как тот ходит взад и вперед, и движения итальянца окончательно покоряли скульптора. Если для всех движения человеческого тела – обыденнейшая вещь, то для него это все.
С такой моделью, говорил себе Огюст, чувствуешь себя настоящим скульптором.
Он работал, отрешившись от всего. Сейчас он был даже дальше от всего мирского, чем в дни послушничества в монастыре. Он отрезал себя от мира. Не виделся ни с Буше, ни с Лекоком, ни с кем из друзей. Жил аскетом, экономил на каждом франке и до предела урезал свои потребности: литр вина, булка и время от времени кусок колбасы – вот и вся его еда за день. В Библии, у Данте, Бодлера, Гюго, Бальзака черпал он темы и вдохновение. Он читал до рассвета при слабом, мерцающем газовом свете.
Шли недели, а он все раздумывал, наблюдая за Пеппино. Но во всех набросках упругая, целеустремленная походка Пеппино всегда оставалась в центре внимания.
Пеппино привлекали инструменты Огюста. Как-то утром, рассматривая их, он спросил:
– Для чего все это? – Он уже не верил, что скульптор когда-нибудь примется за лепку.
– Почти все это для работы с мрамором.
– Значит, статуя будет из мрамора?
– Не знаю. Это от многого зависит.
– От чего же, маэстро?
– От того, как я вас изображу.
– Вы прежде делали что-нибудь из мрамора?
– Делал. Но не для выставки. Сделаю и для выставки. Пожалуйста, не останавливайтесь, вы теряете жизненность. В движении вся жизнь.
– Вы выбрали религиозный сюжет? Огюст вздохнул:
– Именно этого хочет Салон.
– Что такое Салон? Я уже целый месяц хожу взад и вперед, а вы и пальца не вылепили. Когда же вы начнете?
– Когда буду готов, – коротко отрезал Огюст. – Вы когда-нибудь носили бороду?
– Нет. – Итальянец гордился своим классическим подбородком.
– Так отпустите. Небольшую бородку. И не подстригайте больше волос.
– Почему?
– Потому что вы будете религиозным сюжетом. Пеппино разразился горячей тирадой по поводу того, как он обожает святых, но Огюст не слушал. Решение было принято, и беспокойство его прошло. Ему внушала отвращение мысль о создании еще одной бесчисленной мадонны, или Магдалины, или еще одной сцены распятия. Смешно и думать о создании нового Моисея, Давида или пьеты. Нужно выбрать редкую тему или не получившую до сих пор достойного воплощения.
Но через несколько дней в голову ему пришла новая идея, столь простая и бесспорная, что он удивился, как не додумался до нее раньше.
Пеппино всегда сопровождал свою речь непрерывной жестикуляцией вытянутых рук; он болтал весь лень напролет, но при этом выглядел величественно, синеем по-библейски, со своей отращенной бородой и длинными волосами. Казалось, сам Иоанн Креститель сошел со страниц Нового завета. Неожиданно Огюст обнял Пеппино.
– В чем дело? – удивился тот.
– Вы настоящий Иоанн Креститель. Именно таким я его себе представляю. Кто еще из библейских персонажей был столь деятелен? Кто сравнится с ним жизненностью? Никто. Но он не должен быть итальянским Иоанном, или французским Иоанном, – он заметил, что Пеппино нахмурился, – или даже еврейским Иоанном, вроде раввина у Рембрандта. Когда Иоанн стал святым, он перестал быть итальянцем, французом или евреем. Лишился всех национальных особенностей. – Огюст помнил, что почти все скульпторы и художники придавали религиозным персонажам свои национальные черты. – Мы с вами как раз на полпути, Пеппино, и пришло наконец время по-настоящему взяться за работу.
Теперь Огюст не останавливал разглагольствований итальянца во время позирования. В такие минуты движения Пеппино становились особенно непринужденными и именно такими, как у Иоанна Крестителя. Его святой должен быть воплощением веры, беспредельной, но и человеческой. Веры человека, который был сыном человеческим, олицетворением самого человека, и одновременно он должен воплощать в себе бессмертие. Он выше обыкновенного человека – Иоанн Креститель, спешащий через бесконечную пустыню принести людям веру.
Широкий, энергичный шаг Пеппино стал походкой Иоанна, гордо устремившегося навстречу Иисусу.
Огюст был всецело захвачен идеей, и работа над фигурой в глине шла легко и быстро. Она постепенно обретала контур. Глина оживала под руками Огюста, послушная каждому его желанию. Он сосредоточил внимание на ногах, бедрах и плечах и лепил и левой и правой рукой. Лепил, а итальянец все ходил взад и вперед и непрерывно говорил. Огюст готов был работать всю ночь, без перерыва, но Пеппино не выдержал и свалился от усталости. Огюст без всякой жалости смотрел на сидящего натурщика. Но потом забеспокоился. Сможет ли Пеппино завтра продолжать позировать? Задержка в работе именно сейчас могла оказаться роковой.
Пеппино совсем обессилел, но, взглянув на фигуру, поразился. Сначала ему не нравилось то, что выходило у Огюста, и он готов был выразить возмущение, но теперь, когда фигура стала вырисовываться, его недовольство исчезло.
– Вы хотите, чтобы я подыскал другого натурщика? – осторожно спросил Огюст.
– Нет-нет-нет! – завопил Пеппино. Когда скульпторы увидят эту статую, у него от них отбоя не будет. Он смотрел и изумлялся. Скульптор приметил в нем то, чего сам он никогда не замечал.
Огюст всецело отдался работе, и недели так и мелькали за неделями. По мере того как работа захватывала его все больше, он перестал ночевать дома, несмотря на все уговоры Розы, и власть «Иоанна» над ним была столь велика, что жалобы Розы не трогали его. Если он работал в мастерской несколько дней подряд, то ночевал там же, на полу, завернувшись в одеяло. Позабыл бы и о еде, но Роза приносила обед. Работа преследовала его днем и ночью. Расстаться с ней было опасно хотя бы на мгновение. Это могло сорвать подъем и непрерывность творческого процесса, замысел мог ускользнуть.
Огюст становился все более искусным в своей работе и на фабрике, но с того момента, как начал «Иоанна», все остальное отступило на задний план. Он жил в таком нервном напряжении, на таком накале чувств, что ни на что другое его и не оставалось. И поскольку он на месяцы и думать забыл о Папе и маленьком Огюсте, Роза вновь обвинила его, что семья ему безразлична, что он хочет бежать от них.
Ни от кого он не хотел бежать. Он пояснил ей, что не стремится обрести убежище в этой работе, что «Иоанн Креститель» для него – продолжение поиска.
– Не сердись на меня, – сказал он Розе. – Я ничего не могу с собой поделать. Должен закончить, и все.
Роза уныло кивнула:
– Я понимаю. – В это утро она принесла завтрак, чтобы он не остался голодным до обеда.
Огюст приказал Розе удалиться: пришел Пеппино, нельзя больше терять времени. Сегодня предстояло закончить ноги статуи, в них будет воплощен основной замысел.
Роза кивнула красивому молодому человеку и, опустив голову, вышла из мастерской.
Огюст требовал более размашистой походки и приказал натурщику делать энергичнее шаг. Он и думать не хотел, что «Иоанна Крестителя» могут упрятать куда-то в угол или что он будет декоративной скульптурой для украшения здания или зала. «Иоанн Креститель» должен быть открытым со всех сторон, полным энергии, всегда в движении.
Но прошел еще не один день, прежде чем Огюст закончил ноги.
Никогда прежде Пеппино не видел у статуи такого широкого шага. И, уже одеваясь, – он весь вспотел от такого упорного хождения, – Пеппино спросил:
– Маэстро, неужели у меня действительно такая походка?
– Да. Когда я представляю вас Иоанном.
– И вы думаете, публика этому поверит? Огюст посмотрел на этот шаг в вечность, отпил глоток «Контро», принесенный Розой, предложил ликера натурщику и спросил:
– А вы сами верите?
Пеппино поднес рюмку к губам и сморщился, ему хотелось, чтобы ликер был итальянским, а не французским.
– Прямо не знаю, чему теперь верить, – ответил он. – Если бы мне сказали, что я буду целый год работать на человека, который задолжал мне сто франков, я бы не поверил. Но ведь это именно так.
– Я заплачу. Ведь я уже расплатился с вами за урочные часы.
– Но мы всегда перерабатываем. И потом вы меня слишком раздели.
– Иного пути не было. Пеппино широко взмахнул руками:
– Но вы меня голым выставили напоказ!
– Выбор был только такой: либо обнаженный, либо одетый.
– Но что скажут мои друзья?
– Что вы настоящий мужчина.
– Но ведь предполагается, что я святой! Огюст улыбнулся ему в ответ:
– А вы им и были, раз терпели такого тирана, как я.
– Вы устали, маэстро.
– А вы не устали, Пеппино?
– Basta! Когда мы начнем работать над новой фигурой?
Огюст воспрянул духом. Пеппино послужит прекрасной моделью для Адама.
Работа близилась к завершению, и в эти последние дни, с новым приливом сил, Огюст закончил лицо. Он с особой тщательностью вылепил величественные и гордые черты человека, освещенные огнем негасимой веры. Рот был приоткрыт, волосы падали на плечи, как у Пеппино, борода была короткой, но выразительной. Поднятая голова придавала Иоанну величие, и весь он был во власти веления свыше.
Вот и все, остались только руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72