Это не мешало ей, оставаясь в своей комнате наедине с собой, воскрешать в памяти одну за другой картины своей жизни с Боем. К примеру, не кто иной, как он, обнаружил у нее сильную близорукость, не позволявшую ей четко видеть, кроме как совсем вблизи. Он нежно взял ее под руку и повел к врачу. Едва нацепив первые в своей жизни очки, она так и застонала на месте: до того уродливыми показались ей люди вокруг! Бе миопия идеализировала их… Ох и нахохотались они тогда вместе с Боем как сумасшедшие!
Другие воспоминания были не столь приятны. В той же комнате она вспомнила клинику, куда она попала после выкидыша. Хирург оказался бессилен. У нее никогда не будет ребенка от Боя. По-видимому, причиной всему был аборт, который она сделала еще в Мулене в ужасных условиях, что привело к непоправимым последствиям. Доктор Фор не скрывал этого от нее. Теперь Диана, законная жена Кэпела, ожидала от него ребенка, а она, Габриель, никогда не сможет его ему подарить.
Несколько недель спустя Габриель узнала от Эженора де Грамонта, душеприказчика Артура, что ее возлюбленный не забыл упомянуть ее в своем завещании. Из 700 тысяч фунтов, оставшихся после Боя, Габриель досталось 40 тысяч, равно как и другой женщине – некой итальянке, потерявшей на войне мужа. Бой также оставил немного денег своим сестрам, остальное получила его законная супруга Диана. Коко не была особенно удивлена, когда ей открылось существование метрессы-итальянки, которую ее любимый упомянул в завещании, да и не проявила ревности: она слишком хорошо знала Артура.
Тем более что теперь все это было не так уж важно: мертвые сраму не имут.
Хуже было другое: в своем смятении Габриель не знала, к кому обратиться, чтобы хоть немного утешиться. На поддержку со стороны семьи рассчитывать не приходилось. Была, конечно, добрая душа Адриенн, но она была слишком поглощена своим «принцем», чтобы хоть чем-то помочь своей племяннице. Ну а подруги? Можно ли всерьез рассчитывать на Женевьеву Викс или Мод Мазюель? Эта последняя имела счастье вскружить голову богатейшему техасцу в огромной шляпе, который увез ее за океан. А что же Мися? Она проявила неожиданное участие, доходящее до странности. Но можно ли верить в искренность привязанности, которая рискует ни с того ни с сего исчезнуть так же внезапно, как и зародилась? Нет, не стоит слишком доверять капризному характеру этих славян.
Итак, в часы, когда она не была занята работой, ставшей для нее истинным убежищем, она запирается в своем «Бель Респиро». К величайшему удивлению соседей, она велит покрасить ставни в черный цвет – это примерно как повязка траурного крепа на шляпе. И она, по возможности, старается избегать контактов с Бернштейнами – Анри и его женой Антуанеттой, – чье владение находится по соседству, отделенное от ее виллы только простой живой изгородью из грабов.
Однако в начале лета Габриель, дотоле под разными предлогами отклонявшая приглашения Миси, наконец согласилась встретиться с нею. Возможно, она и впрямь блажит, что наглухо затворяется в своем «Бель Респиро» и погружается в свою неврастению (как тогда называли депрессию), как ей неустанно повторяет подруга. Нет, все-таки не следует доверять этой польке! Сколько раз доброжелатели нашептывали ей – мол, ее привлекло твое горе, как пчелу привлекает запах иных духов. «Она щедра, – скажет впоследствии Коко, – когда страдают. Она готова отдать все – отдать все! – добавила она, – чтобы страдали дольше». Такова извращенная сложность характера этой из ряда вон выходящей дамы, с которой Габриель тем не менее водила дружбу, но всегда была начеку: трудно сказать, чего от нее можно ожидать, добра или зла.
По приглашению Миси – с которой она общалась больше по зову разума, чем из удовольствия – она бывала на многочисленных приемах. Поначалу она там скучала, не открывала рта, просто прислушивалась к тому, что говорят. Кстати, ей не докучали и не задавали вопросов, а больше ей ничего не было нужно. В ее присутствии подруги хозяйки дома говорили только о скором возвращении в Париж Игоря Стравинского, пребывавшего с 1914 года в Швейцарии. Творец «Петрушки», «Весны священной» и «Жар-птицы», созданных для Дягилева, собирался вместе с ним засесть за работу над новым балетом – «Пульчинелла», декорации и костюмы к которому будут выполнены по эскизам Пикассо. Так благодаря Мисе Габриель будет принята как равная в мире искусства – художники, о которых она слышала из чужих уст, а за ними и многие другие станут ее друзьями. С уходом из жизни Артура Кэпела и вхождением в круг Миси для Габриель началась новая эпоха, в которую значительно обостряется ее восприимчивость и расширяется сфера ее интересов.
В ту жаркую пору 1920 года исполнилось уже двенадцать лет совместной жизни Жозе Марии Серта и Мисии Годебской. Ей было сорок восемь лет, ему сорок пять. И вот неожиданно они решили заключить законный брак. Почему? Никто не мог сказать точно. Марсель Пруст, один из многочисленных друзей красавицы-польки, писал ей: «Я глубоко тронут, что Вы дали себе труд написать мне, чтобы известить меня о вашем бракосочетании, обладающем царственной красотой вещей на диво бесполезных. Какую еще жену мог бы найти Серт, а Вы – какого еще мужа могли бы отыскать, коли вы друг другу предназначены судьбою и уникальным образом достойны друг друга?»
После свадьбы, состоявшейся 2 августа в Сен-Роше, супруги Серт переехали в новое жилище – это была анфилада комнат в одном из верхних этажей отеля «Мерис», из окон которых были видны верхушки каштанов Тюильри. Вскоре после новоселья они отправились в свадебное путешествие на автомобиле по городам Италии, прихватив с собою Коко, которую хотели вырвать из той затворнической жизни, на которую она обрекла себя после гибели Боя.
В Венеции, как и в других городах Италии, куда заезжали наши путешественники, за гида был, конечно же, Жозе Мария Серт. Вообразим-ка себе этого бородатого гнома с чудовищным испанским акцентом, который превращал французский язык в невообразимую кашу. Усердно жестикулируя, он показывал двум своим очаровательным спутницам красоты Италии. Но каким бы он ни был художником, его интересовали не столько живописные сокровища, хранящиеся в музеях и храмах, сколько кипучая жизнь города. Выпить стаканчик ситро на скамеечке кафе «Флориан», отужинать на террасе над голубой гладью канала, по которой скользят черные гондолы, послушать плеск воды, которая ласкает поросшие зеленым мхом старые стены – вот что в основном предлагает он своим спутницам.
Но это не мешало ему быть всезнайкой. Он превосходно разбирался и в каталоге картин Больтраффио, и в путях странствий Антонелло ди Мессины, и в житиях святых, к которым Дюрер исполнил гравюры в возрасте четырнадцати лет, и в том, какой лак употреблял Аннибале Каррачи… Мог часами рассуждать на тему использования маренового лака Якопо Тинторетто.
Конечно, в путешествии он не дурак был покутить. Заказывал редкие вина и изысканные закуски, отчего столы становились похожими на полотна Веронезе. Габриель была не в силах заставить его остановиться.
– Так ведь обед закажываю я, мадемуашель, – шепелявил он.
– Не заказывайте больше ничего! Я есть не буду! – отвечала Габриель, у которой аппетит был меньше, чем у канарейки.
– Хотите вы ешьте, не хотите, но я жакажу еще три порции сабайона с мараскином, Сладкий крем с вишневым ликером. (Примеч. пер.)

мадемуашель! – заявлял он.
Не обращая внимания на то, как устали его попутчицы по пути в Рим под августовским солнцем, он тащил их в Колизей, который непременно нужно было осмотреть при свете луны, и рассказывал им захватывающие истории о его архитектуре и о том, какие сногсшибательные празднества можно было бы устраивать в этих руинах.
– А вот тут, мадемуашель, можно подвесить несколько штук привязанных аэроштатов, и все – из чистого жолота, так сказать, нечто легкое, воздушное, в противопоштавлении штрогости архитектуры… Архитектура знаете что такое? Это шкелет городов! Шкелет – он весь тут, перед вами, мадемуашель: лицо без костей держаться не будет. Зато из вас, мадемуашель, выйдет очень красивая покойница!..
Но была тема, которой Коко предпочитала не касаться в разговорах с господином Сертом, – это была его живопись. Пресыщенность золотом и серебром, надутые мускулы и сумасшедшие гримасы его персонажей приводили ее в смущение, и все слова похвалы застревали у нее в глотке.
– Я чувствую, что у тебя от этого нос воротит, только постарайся, чтобы он этого не заметил, – прошептала ей на ухо Мися.
Однажды Габриель решила помолиться св. Антонию Падуанскому, чтобы тот осушил ей слезы… И вот она в церкви, перед статуей святого. Но – предоставим слово ей самой: «Передо мной на коленях стоял человек, уперши лоб в каменную плиту. Его неподвижная, исполненная боли фигура была столь грустна и прекрасна, а упершийся в пол изнуренный лоб говорил о такой усталости, что со мною случилось чудо. „Тряпка я, обыкновенная тряпка, и больше никто! – говорила я сама себе. – Как я смею сравнивать мое горе забытого всеми дитяти с отчаянием этого человека, ведь моя жизнь толькотолько начинается!“ И тут же мои жилы исполнились новой энергии. Я обрела мужество и решила: буду жить!»
Она решила начать новую жизнь сразу, как вернулась в Париж. В первую очередь она решила больше не показывать свои печали, чтобы по ее лицу нельзя было догадаться о них. Так по крайней мере никто не будет выказывать ненужной жалости, которая причиняла ей только боль. Может быть, так начавшееся ее исцеление со временем даст эффект…
В Венеции она присутствовала, сама не вставляя ни слова, при многочисленных разговорах своей польской подруги с Сергеем Дягилевым. Сергей хотел любой ценой по возвращении в Париж поставить новую версию «Весны священной» (восходящей еще к 1913 году) в редакции Леонида Мясина. Но это требовало столь больших расходов, что постановка могла вообще не увидеть свет. Дягилев и Мися почти каждый день обсуждали различные пути поиска необходимых сумм… К кому обратиться? К княгине де Полиньяк, урожденной Зингер (из тех самых фабрикантов швейных машин), или к Мод Кунар, семья которой владеет пароходами? Нет, решение никак не приходило на ум…
Возвратившись в Париж, Габриель – щуплая брюнетка, на которую Дягилев ни разу не обратил особого внимания – бросилась в отель, где он остановился, и попросила доложить о ней. Нет, ее имя ему ничего не говорит. Он сомневается, принимать ли ему незнакомку, которая только отнимет у него время. Наконец он согласился на встречу и узнал в гостье молчаливую подругу Миси: она точно знала, какая огромная сумма была нужна Дягилеву, и протянула ему чек, превосходивший все его ожидания, – на 300 тысяч франков! Полтора миллиона франков на сегодняшние деньги.

Но поставила одно условие: никому ни слова, от кого получены эти деньги! Несмотря на обещание, данное Габриель, несколько месяцев спустя Дягилев поведал о ее щедрости своему секретарю Борису Кохно (будущему автору многих балетов и одному из руководителей труппы). Вот откуда мы знаем об этом благодеянии Коко. Возможно, настаивая на сохранении в тайне своего благородного жеста, Габриель думала прежде всего о своей польской подруге. Ведь помочь Дягилеву тем, в чем он более всего нуждался, значило вступить в соперничество с Мисей, задеть ее самолюбие. Это означало возвыситься в глазах Дягилева до уровня Миси и даже превзойти ее – ведь она спасла проект, для которого ее подруга ничего сделать не могла. Это первый эпизод соперничества между двумя женщинами, которое продлится до самой смерти Миси. То ли Дягилев проболтался красавице-польке о жесте ее подруги, то ли Мися сама догадалась обо всем, но так или иначе она почувствовала себя несколько уязвленной. Однако похоже на то, что этот эпизод не вызвал никакой ссоры между двумя подругами. Кстати, по мнению Шанель, полька была вполне способна посадить проект на мель с того самого момента, когда она переставала играть в нем существенную роль.
Это блестящее вхождение в клуб меценатов возвысило ее в собственных глазах. О, как ей это было нужно! Она ведь всего лишь скромная кутюрье, которая добилась успеха и зарабатывает деньги – эка штука! Мы видим, что в ее глазах шитье платьев и манто, создание эскизов для юбок еще не делают из вас художника, каковым мнили себя иные из ее до смешного напыщенных тщеславием подруги по ремеслу.
Итак, она не считала свой труд чем-то более высоким, чем ремесло. Но зато она по крайней мере может благодаря продуктам своего труда содействовать расцвету шедевров. И в Дягилеве она почувствовала истинного гениального творца. Ей, как никому другому, запомнятся его внешность пушистого кота-гурмана, его смех с открытыми пухлыми губами, его отвислые щеки, добрый и насмешливый взгляд из-за монокля, черный петличный шнур которого развевался по ветру.
Как рассказывала сама Коко, это был самый очаровательный друг. Она любила его – в его стремлении спешить жить, в его страстях, в его рубище, столь далеком от легенд, в его тяге к роскошествам; ей запомнилось, как он целыми днями забывал об обеде, репетируя ночами, засыпая в театре в кресле, разоряясь, чтобы поставить хороший спектакль, знакомя самых прекрасных художников с самыми выдающимися музыкантами…
В конечном счете Дягилев, возможно, был в глазах Коко заступником искусства. Не случись ее встреча с ним – каким бы гением моды она ни была, ей бы никогда не приобрести той дополнительной значимости, которая сделала ее чем-то большим, нежели самая великая кутюрье своего времени…
Начав с Дягилева свою карьеру мецената, Коко не остановилась на этом. Узнав, что Стравинский оказался в тяжелых финансовых обстоятельствах, она пригласила его, жену и четверых его детей к себе в «Бель Респиро» погостить в холе и комфорте. В течение двух лет вилла наполнялась могучими аккордами музыки Стравинского…
Щедроты Габриель не закончились с отъездом композитора в 1922 году. Одиннадцать лет спустя он продолжал фигурировать в списке «стипендиатов Великой Мадемуазель», как называл их издатель Бернар Грассе. Об этом свидетельствует письмо Стравинского от 6 февраля 1933 года – равно как и о той нужде, в которой и доселе находился один из величайших композиторов XX века:

«Дорогая Мися,
Мне очень тяжело постоянно просить Вас о чем-нибудь и обременять Вас моими маленькими проблемами, но Вам известно, что Шанель ничего нам не посылала с первого числа, а у нас нет ни гроша, чтобы прожить этот месяц. Прошу Вас, будьте так любезны, известите ее об этом…»


* * *

Биарриц, сентябрь 1920 года. Как всем известно, это лучший период курортного сезона. Чистый воздух, мягкий климат, повышающее тонус дыхание океана, пропитанное йодом… Едва разместив семью Стравинских в «Бель Респиро», она помчалась туда отдохнуть и, конечно же, посмотреть, как идут дела в ее тамошнем филиале. Кстати, в сентябре у нее именно здесь бывает самое большое число продаж, больше, чем в Париже или Довиле. Могла ли она предполагать, что едет навстречу одному из тех событий, которые круто поворачивали ее существование? Едва ли. Как всегда, Габриель встретила там своих друзей по Руалье, актрису Габриель Дорзиа и Марту Давелли, певицу из «Опера-комик», которая только что одержала триумф в «Мадам Баттерфляй» и «Кармен». Три прелестницы, обрадованные возможностью снова увидеть друг друга, собрались в ночном кафе. Там Давелли представила Габриель великого князя Дмитрия Павловича, кузена покойного царя, чьей метрессой она теперь была. Когда ее возлюбленный ненадолго отлучился, она шепнула Габриель на ухо: «Если хочешь, я тебе его уступлю! Он дороговато мне обходится».
В присутствии великого князя в Биаррице не было ничего удивительного. Баскское побережье, как и Лазурное, было населено русскими аристократами, которые вынуждены были бежать из России в годы, последовавшие за октябрьским переворотом семнадцатого. Вполне естественно, они съехались туда, где все напоминало о минувшем счастье. Но большинство из них, потеряв в революционном пожаре все свое состояние, в то же время сохранили в неприкосновенности вкус к роскоши, влечение к распутной жизни, увековеченное метким выражением «Турне великих князей». Так называлась организованная для особ высшей русской аристократии в начале XX в. «экскурсия» по злачным местам Парижа; разумеется, в роли разбойников-апашей и прочих представителей парижского «дна» выступали специально нанятые актеры. (Примеч. пер.)

Чего греха таить, общение с подобными любовниками далеко не всегда было выгодным делом для женщин. Эти прозаические рассуждения ничуть не смутили Габриель, признавшую Дмитрия писаным красавцем. Ей импонировали его высокий рост, длинные, как у всех Романовых, ноги, зеленые глаза и нечто необъяснимое, наложившее на него печать меланхолии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40