Итальянская архитектура начала девятнадцатого века, — поясняет она Иветт. — Вначале в здании размещались казармы пьемонтцев, потом, в двадцатых годах, его превратили в «воздухолечебницу», а в пятидесятых забросили.
— И его выкупил Фонд? — вежливо осведомляется Ивэтт.
— Да, ГЦОРВИ. Четыре года назад. Знаете, в этих местах очень здоровый воздух, а теперь, после ремонта, здесь великолепно!
Колеса моего кресла скользят по приятно пахнущему воском паркету, мы следуем за ней в большую гостиную, «наше фойе», где нас в полной тишине ожидают постояльцы.
— Добрый вечер всем! — провозглашает г-жа Ачуель. — Это Элиз и ее компаньонка Иветт.
Кудахтанье, топот, неразборчивое бормотанье. Иветт нервно покашливает.
— Я вас представлю, они немного стесняются, — продолжает Франсина. — Вот Магали. Инфантильный психоз, — шепчет она нам.
Я протягиваю руку в пустоту, короткий смешок, чье-то неловкое пожатие. Потом неровные шаги и кто-то молча прикасается к моему плечу.
— Леонар де Кинсей, — тоном церемониймейстера объявляет мадам Ачуель. — Леонар — это наш астроном. Шепот мне на ухо: — К сожалению, поражение моторных функций.
Леонар удаляется.
— Кристиан, — продолжает она.
— Зд'австуйте, ма'музель! — раздается зычный голос. — Зель-зель-зель, на кухне кисель!
— Не говори глупостей! Кристиан страдает легкой степенью дебильности со склонностью к эхолалии, — шепчет Франсина. — Летиция, иди же сюда, милая.
Странное скольжение. Ах, это по паркету скользят ходунки.
И это продолжается около четверти часа. Их восемь человек, у всех психические или моторные нарушения: Центр принимает всех. Жан-Клод, двадцать восемь лет, страдает болезнью Шарко, ведущей к прогрессирующему и неизлечимому параличу, помешан на видео и не выпускает из рук камеру. Бернар, двадцать пять лет, полностью асоциален, у него «диагностировали синдром Ганзера» (это что еще такое?) и НКН (это я понимаю — навязчивые компульсивные нарушения: страдающие ими люди по сто раз моют руки или по шестьсот раз проверяют, закрыт ли газовый кран). Эмили, тридцать два года, страдает трисомией. Клара, сорок три года, олигофренка. Эмили считает Клару идиоткой, но, судя по всему, они друг друга стоят.
От их странных голосов у меня начинается головокружение, я путаю имена и, когда дело доходит, наконец, до чая, уже чувствую себя усталой. Чаепитие проходит с определенными сложностями, так как обслуживают нас сами больные под присмотром двух воспитателей, Юго и Мартины.
— Вам, наверное, интересно, как мы выглядим, — любезно говорит мне Юго. — Ну так вот, Мартина похожа на старшую сестру в «Полете над гнездом кукушки», — продолжает он со смехом.
— А ты — на капитана Хэддока, только рыжий! — парирует она.
Франсина Ачуель пускает вокруг стола кекс, «испеченный нашими постояльцами», и настаивает, чтобы мы брали куски побольше.
Иветт вполголоса спрашивает у Юго, что такое «олигофрения».
— Под этим словом подразумевают умственную отсталость, — отвечает Юго.
— Люди, которых раньше называли «невинными», — вторит ему Мартина. — Различают тех, кто может говорить и обучаться на элементарном уровне чтению и письму, тех, кто могут только говорить, и тех, кто не способен даже овладеть речью, — добавляет она, одновременно ругая Клару, которая пытается вырвать чашку из рук Эмили.
— Что касается синдрома Ганзера, — снова вступает Юго, — то страдающие им люди, вроде Бернара, систематически дают неправильные ответы на вопросы, хотя прекрасно понимают (так, во всяком случае, считается), что им говорят.
— Сколько весит Бернар? — спрашивает Иветт еще тише.
— Сто двадцать килограмм при росте метр семьдесят, — отвечает Юго.
Толстяк. Они продолжают болтать. Я рассеянно вслушиваюсь в разговор, я чувствую напряжение, мне не нравится находиться в компании незнакомцев, рассматривающих меня в то время, как я их видеть не могу. И, — я знаю, что это чувство не делает мне особой чести, — общество «отсталых» всегда меня тяготило. Ощущение, что ты не отвечаешь их ожиданиям, их потребностям. И определенное отвращение перед физическим контактом, к которому они почти всегда стремятся. Я не получаю удовольствия от физических контактов, за исключением сексуальных. Бенуа часто укорял меня за холодность. Как я теперь изменилась, Бенуа! Как я зависима!
Внезапно раздаются радостные крики в ответ на чье-то бодрое: «Привет всей честной компании!». Ян. Судя по всему, пациенты его любят. Эмили восторженно повторяет его имя, Магали с энтузиазмом трясет меня за руку, Кристиан громко сопит.
Франсина хочет представить нас друг другу, но Ян объясняет ей, что мы уже познакомились.
Не прошло и пятнадцати минут, как разговор свернул на страшное убийство в Антрево. Ян узнал свежие новости от одного «дружка»-горнолыжника, который одновременно возглавляет бригаду местной жандармерии, ведущую расследование. Как только он начинает рассказывать, Франсина громко кашляет, и Ян замолкает.
— Юго, еще не пора смотреть сериал? — спрашивает она. — Кто хочет посмотреть сериал в игровой комнате, могут пойти туда с Юго.
— Вы позволяете им смотреть «Блюз городской полиции»? — удивляется Иветт (она знает программу наизусть).
У меня в памяти всплывают резкие звуки, выстрелы, ругательства, сцены погони в машинах под визг тормозов, тяжелое дыхание спортсменов и/или влюбленных…
— Они же взрослые! — отвечает Франсина Ачуель.
— Мы, знаете ли, не сахарные! — бросает Петиция. — Ну все, я пошла, обожаю это кино!
Шарканье ног, кто-то звучно чмокает меня в щеку.
— Это Магали, — объясняет Франсина. — Она никогда не пропустит серию, она обожает мигалки.
Прикосновение к моей руке.
— Это Кристиан.
— Пин пон, пин пон, йи-и-и-и!
Другие выходят, не попрощавшись. Слышу, как Бернар бормочет сквозь зубы: «Надо вымыть обе руки, завтра суббота».
— Ян, я буду вам весьма признательна, если вы не станете обсуждать такие болезненные темы при наших больных! — восклицает Франсина, когда все уходят. — Вы же знаете, насколько они чувствительны.
— Но вы же усаживаете их перед телевизором! — огрызается Ян.
— И что же? Что сказал ваш жандарм? — перебивает их Иветт, снедаемая любопытством.
— Ничего приятного. Информация точна: девушку распяли заживо, а потом силой влили в рот литр чистой жавелевой воды, очевидно, через воронку.
Возмущенные возгласы. Я сжимаю зубы и отдаю себе приказ: не давать волю воображению.
— А потом? — это снова Иветт, изменившимся голосом.
— С ее бедер срезали добрых два фунта мяса, словно хотели приготовить хороший бифштекс!
— Ян! Немного уважения! — с возмущением восклицает Франсина.
Мне кажется, она недооценивает его спортивное образование.
— По первым оценкам, женщине было около тридцати, это брюнетка с длинными волосами, синими глазами, без особых примет, — спокойно продолжает Ян. — Они уже связывались с ТССПД, но пока без особого успеха.
— С чем связывались? — спрашивает Франсина. — Вы можете ясно изясняться?
— С Технической службой судебного поиска и документации, — расшифровывает Ян. — Филипп очень верит в научные методы. Он стажировался в НЦУСП и ИКИ, — добавляет он с удовольствием. — В Национальном Центре усовершенствования судебной полиции и в Институте криминалистических исследований.
— Ну и ну! — шипит Иветт сквозь зубы. — И они что-нибудь нашли?
— Ничего. Они собираются показать фотографию жертвы по телевидению.
— Ясное дело, какая-то бомжиха, нарвалась случайно на садиста в здешнем сквере, — провозглашает Иветт.
— Садист, который заранее купил весь инструментарий… По-моему, он ее туда завлек, он заранее готовился убить ее, — отвечает Ян.
— Или просто убить женщину, все равно какую! — шепчет Франсина Ачуель. — Господи, меня просто трясет! Надеюсь, они его быстро поймают.
— А я так не думаю. Гм-м, какой вкусный кекс! У них абсолютно никаких зацепок, — отвечает ей Ян, и в его голосе слышится какое-то удовлетворение. — Он явно был в перчатках. Ах да, я забыл, они нашли кусок пластиковой пленки, покрытый кровью бедной девушки. Наверное, он закрывался ею, чтобы не испачкать одежду.
— Хватит, меня уже мутит! — протестует Франсина.
— Как угодно. Что этот тип с санками — позвонил? — спрашивает Ян.
— Да, завтра к десяти утра все будет готово. Ян организовал санные прогулки для наших подопечных, на собачьих упряжках, — объясняет нам Франсина.
— О, это, должно быть, великолепно! — восклицает Иветт.
— Так поехали с нами! — с энтузиазмом предлагает Ян.
Эта идея мне, в общем-то, нравится. Если хорошо закутаться, прогулка на свежем воздухе, под задыхающееся сопенье хаски… Как на Дальнем Севере… Я сжимаю руку Иветт в знак согласия.
Мы назначаем встречу на завтра, потом Иветт дает сигнал к отъезду.
В машине разговор, конечно, заходит о больных. Юго рассказывает нам, что Жан-Клоду осталось жить считанные годы.
— У него симпатичное лицо, но он такой худой! — сочувственно замечает Иветт. — А астроном — так просто красивый парень, — добавляет она после короткой паузы, а потом грустно заключает: — Как это грустно!
— Он очень страдает из-за своего состояния, — говорит Юго, — он его стыдится. Ему очень тяжело. Я постоянно проверяю его лекарства.
— Вы боитесь, что он может покончить с собой? — восклицает Иветт.
— А кто знает? Все на свете считают его дебилом, а ведь он — дипломированный математик. Такое нелегко пережить, вы понимаете.
Да, я-то понимаю. Я помню, как после случившегося со мной несчастья всем казалось, что я обречена на чисто растительное существование. Жуткое чувство беспомощности, когда ты не можешь быть услышанной, не можешь показать, что все понимаешь. Эти воспоминания наводят меня на мысль о том, что в начале февраля мне предстоит новое обследование в Париже. А потом, может быть, новая операция. Кто знает? Если после каждого хирургического вмешательства я буду становится хоть на чуть-чуть более самостоятельной, быть может, лет через десять я сыграю «Чижика».
— Ну, а что касается Леонара, — продолжает Юго, — когда он учился в последнем классе и готовился к поступлению в Политехнический институт, в его школе случился пожар. Погибли пятнадцать его соучеников. Он был в страшной депрессии и долгие годы находился под наблюдением психиатра. Мадам Ачуель сочла нужным рассказать нам об этом, если знаешь историю болезни, то легче помогать человеку.
Да, мрачноватая история. Юго мягко переключает скорость. Рев мотора соседней машины, гудок, скрип тормозов.
— Людям нравится бросаться под колеса! — комментирует Юго.
Добавляет со смехом:
— Знаете, когда мы выводим наших на прогулку, это просто цирк! Вчера вдруг пропала Магали, я нашел ее в магазине. А Бернар чуть не попал под автобус. Решил перейти улицу, чтобы посмотреть на пирожные в витрине булочной.
— Вы позволяете ему есть, сколько он хочет? — спрашивает Иветт.
— Вообще-то ему предписан строгий режим, но… Бернару трудно вписаться в коллектив, он долго жил вдвоем с матерью. Он одновременно глупый и хитрый, слишком покорный. Именно такие способны внезапно перейти к действиям и наделать глупостей.
— А Кристиан? Он меня немного напугал, — признается Иветт. — Это настоящий великан, — поясняет она мне.
— С Кристианом дело другое. В детстве он страдал от дурного обращения, его пришлось забрать из семьи. Он парень импульсивный, обожает играть словами и созвучиями. Вовсе не глуп, но чрезвычайно инфантилен. Ребенок ростом метр восемьдесят пять и с телом регбиста.
— Да все они немного дети, переодетые во взрослых, — шепчет Иветт. — Заброшенные дети, оставленные один на один со своими несчастьями.
— Эге! А нас, воспитателей, вы не считаете? Мы заменяем им недостающих родителей.
— Простите, я вовсе не хотела усомниться в вашей преданности делу. Нам сюда, направо!
Визг шин, санитарную машину слегка заносит на скользком шоссе, этот разговор навел на меня грусть.
Дома Иветт, ворча, устремляется к телевизору: ее передача уже началась. Я подъезжаю на кресле к приоткрытому окну. Уже поздно, я слышу, как скрипит снег под ногами возвращающихся с лыжной прогулки, слышу позвякиванье цепей проезжающих машин. Поднялся ветер, влажные хлопья падают на окно, на мой нос, щеки, губы, от них прохладно и свежо. Иветт раздраженно спорит с какой-то репликой ведущего. Я тихонько улыбаюсь, но тут же вспоминаю о замученной молодой женщине, и мне больше не хочется улыбаться. Прошлая ночь была такой же тихой, как сегодняшняя, но в этой тишине в страшных мучениях умирал человек.
— Элиз…
Я вздрагиваю. Мне показалось, или за окном кто-то действительно шепотом произнес мое имя?
— Элиз…
Нет, не показалось. Кто-то зовет меня. Ян? Здоровой рукой я пошире открываю окно и задеваю за что-то. Это лицо? Да, наверное, лицо. Я протягиваю руку, но она повисает в пустоте. Потом в мои пальцы вкладывают мягкий пакет.
— Для тебя, любовь моя, — шепчет голос.
Опять!
Скорее, скорее, где мой блокнот? «Кто вы?» — я протягиваю листок в окно.
Короткий неприятный смешок. Ощущаю прикосновение чьей-то горячей руки к своей и отдергиваю руку. Звук удаляющихся шагов. Мой таинственный гость ушел! Я подъезжаю к Иветт, которая ничего не заметила. В недоумении ощупываю небольшой пакет, нюхаю его. Как я и подозревала, пахнет мясом. Поставщик бифштексов снова заявил о себе!
Кусок мяса. О, Господи! Бифштекс! Ощущение, словно меня ударили кулаком в живот. «Срезали … словно … хороший бифштекс…». Я разжимаю пальцы, пакет падает на пол.
— Что такое? Ой, да что же это? Опять кусок мяса? Откуда вы их берете?
Как будто я нарочно это делаю! Рука дрожит, но я заставляю себя написать: «Кто-то передал мне через окно».
— Ну, это уже полный бред!
Шелест разворачиваемой бумаги.
— Точно, мясо! Хорошее красное мясо, как в прошлый раз. Честное слово, не понимаю…
«Позвони Яну».
— Не понимаю, какое отношение к этому мясу имеет Ян, ясное дело, он так шутить не станет.
«Позвони Яну».
— Ладно, ладно, как скажете, — ворчит Иветт, снимая трубку.
Пока она довольно бессвязно излагает ему нашу проблему, я подсовываю ей записку.
— Подождите, сейчас прочту… Элиз просит узнать, не может ли ваш друг-жандарм отдать этот кусок мяса на анализ… Блажь какая-то, не знаю, что на нее нашло… Нет проблем? Вы так любезны. Завтра утром я вам принесу… Да, в холодильник. Доброй ночи, еще раз спасибо. Мы выглядим смешно! — протестует Иветт, вешая трубку. — Надо было выкинуть это мясо в помойку, вот и все!
Звонок телефона прерывает ее воркотню: это Жан, ее друг. Я стараюсь не слушать их долгую болтовню. Мне не терпится узнать результаты анализа. Только бы не то, о чем я думаю! Я скрещиваю пальцы, прекрасно понимая, что это ничего не даст.
3
С самого утра меня бьет нервная дрожь, я в нетерпении, я взволнована. Иветт передала мясо Яну, а тот — через почтальона — своему приятелю из жандармерии. Потом мы снарядились, как для поездки на полюс. Машина, присланная из Центра, доставила нас в Северный лагерь.
Больные, возбужденные перспективой прогулки, подняли страшный галдеж, собаки тоже не сидят спокойно. Летиция их боится и жмется ко мне, а Магали испускает нечленораздельные возгласы. Юго и Мартина не позволяют Кристиану валяться в снегу, удерживают Эмили и Клару, которые хотят сунуть руку в собачью пасть, раздают конфеты. Бернар спрашивает у всех, который час, и объясняет нам, что время — это деньги. Конечно, у меня не выходят из головы чертов бифштекс и принесший его таинственный незнакомец, но я слишком поглощена происходящим, чтобы всерьез думать об этом.
Жан-Клод взял с собой видеокамеру и снимает нас без остановки. Ему, практически полному инвалиду, нравится фиксировать движение. При этом он все время твердит: «Это сохранится надолго!», как будто консервирует события.
Хотелось бы мне увидеть себя на пленке! Узнать, как я выгляжу. Увидеть, как я поднимаю руку, словно автоматическая кукла Барби.
Собаки лают, завывают протяжно, как волки, ворчат, огрызаются друг на друга — им не терпится тронуться с места. Ян устраивает всю компанию, о чем-то спорит с проводниками, тремя молодыми людьми с сильным южным акцентом. Похолодало, поднялся ветер. Иветт помогает мне застегнуть воротник комбинезона и натянуть шапку. Юго поднимает меня. Чувствую узлы мышц на его руках, его подстриженную шкиперскую бородку, исходящий от него запах лекарств. Он сажает меня на деревянную скамеечку, обитую мехом, рядом с Петицией. Напротив нас — Магали и Кристиан. Иветт забирается в санки последней и приваливается ко мне, шепча: «Это не для моего возраста». Юго садится с Эмили, Кларой и Бернаром. Мартина — с Жан-Клодом и Леонаром. Ян распределяет толстые пледы, дает всем полезные советы, всех ободряет, встряхивает поводьями. Другие проводники дружно кричат: «Ю-у-у!» Санки трогаются, набирают скорость. Мы мчимся по лесу, я чувствую сильный запах хвои.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— И его выкупил Фонд? — вежливо осведомляется Ивэтт.
— Да, ГЦОРВИ. Четыре года назад. Знаете, в этих местах очень здоровый воздух, а теперь, после ремонта, здесь великолепно!
Колеса моего кресла скользят по приятно пахнущему воском паркету, мы следуем за ней в большую гостиную, «наше фойе», где нас в полной тишине ожидают постояльцы.
— Добрый вечер всем! — провозглашает г-жа Ачуель. — Это Элиз и ее компаньонка Иветт.
Кудахтанье, топот, неразборчивое бормотанье. Иветт нервно покашливает.
— Я вас представлю, они немного стесняются, — продолжает Франсина. — Вот Магали. Инфантильный психоз, — шепчет она нам.
Я протягиваю руку в пустоту, короткий смешок, чье-то неловкое пожатие. Потом неровные шаги и кто-то молча прикасается к моему плечу.
— Леонар де Кинсей, — тоном церемониймейстера объявляет мадам Ачуель. — Леонар — это наш астроном. Шепот мне на ухо: — К сожалению, поражение моторных функций.
Леонар удаляется.
— Кристиан, — продолжает она.
— Зд'австуйте, ма'музель! — раздается зычный голос. — Зель-зель-зель, на кухне кисель!
— Не говори глупостей! Кристиан страдает легкой степенью дебильности со склонностью к эхолалии, — шепчет Франсина. — Летиция, иди же сюда, милая.
Странное скольжение. Ах, это по паркету скользят ходунки.
И это продолжается около четверти часа. Их восемь человек, у всех психические или моторные нарушения: Центр принимает всех. Жан-Клод, двадцать восемь лет, страдает болезнью Шарко, ведущей к прогрессирующему и неизлечимому параличу, помешан на видео и не выпускает из рук камеру. Бернар, двадцать пять лет, полностью асоциален, у него «диагностировали синдром Ганзера» (это что еще такое?) и НКН (это я понимаю — навязчивые компульсивные нарушения: страдающие ими люди по сто раз моют руки или по шестьсот раз проверяют, закрыт ли газовый кран). Эмили, тридцать два года, страдает трисомией. Клара, сорок три года, олигофренка. Эмили считает Клару идиоткой, но, судя по всему, они друг друга стоят.
От их странных голосов у меня начинается головокружение, я путаю имена и, когда дело доходит, наконец, до чая, уже чувствую себя усталой. Чаепитие проходит с определенными сложностями, так как обслуживают нас сами больные под присмотром двух воспитателей, Юго и Мартины.
— Вам, наверное, интересно, как мы выглядим, — любезно говорит мне Юго. — Ну так вот, Мартина похожа на старшую сестру в «Полете над гнездом кукушки», — продолжает он со смехом.
— А ты — на капитана Хэддока, только рыжий! — парирует она.
Франсина Ачуель пускает вокруг стола кекс, «испеченный нашими постояльцами», и настаивает, чтобы мы брали куски побольше.
Иветт вполголоса спрашивает у Юго, что такое «олигофрения».
— Под этим словом подразумевают умственную отсталость, — отвечает Юго.
— Люди, которых раньше называли «невинными», — вторит ему Мартина. — Различают тех, кто может говорить и обучаться на элементарном уровне чтению и письму, тех, кто могут только говорить, и тех, кто не способен даже овладеть речью, — добавляет она, одновременно ругая Клару, которая пытается вырвать чашку из рук Эмили.
— Что касается синдрома Ганзера, — снова вступает Юго, — то страдающие им люди, вроде Бернара, систематически дают неправильные ответы на вопросы, хотя прекрасно понимают (так, во всяком случае, считается), что им говорят.
— Сколько весит Бернар? — спрашивает Иветт еще тише.
— Сто двадцать килограмм при росте метр семьдесят, — отвечает Юго.
Толстяк. Они продолжают болтать. Я рассеянно вслушиваюсь в разговор, я чувствую напряжение, мне не нравится находиться в компании незнакомцев, рассматривающих меня в то время, как я их видеть не могу. И, — я знаю, что это чувство не делает мне особой чести, — общество «отсталых» всегда меня тяготило. Ощущение, что ты не отвечаешь их ожиданиям, их потребностям. И определенное отвращение перед физическим контактом, к которому они почти всегда стремятся. Я не получаю удовольствия от физических контактов, за исключением сексуальных. Бенуа часто укорял меня за холодность. Как я теперь изменилась, Бенуа! Как я зависима!
Внезапно раздаются радостные крики в ответ на чье-то бодрое: «Привет всей честной компании!». Ян. Судя по всему, пациенты его любят. Эмили восторженно повторяет его имя, Магали с энтузиазмом трясет меня за руку, Кристиан громко сопит.
Франсина хочет представить нас друг другу, но Ян объясняет ей, что мы уже познакомились.
Не прошло и пятнадцати минут, как разговор свернул на страшное убийство в Антрево. Ян узнал свежие новости от одного «дружка»-горнолыжника, который одновременно возглавляет бригаду местной жандармерии, ведущую расследование. Как только он начинает рассказывать, Франсина громко кашляет, и Ян замолкает.
— Юго, еще не пора смотреть сериал? — спрашивает она. — Кто хочет посмотреть сериал в игровой комнате, могут пойти туда с Юго.
— Вы позволяете им смотреть «Блюз городской полиции»? — удивляется Иветт (она знает программу наизусть).
У меня в памяти всплывают резкие звуки, выстрелы, ругательства, сцены погони в машинах под визг тормозов, тяжелое дыхание спортсменов и/или влюбленных…
— Они же взрослые! — отвечает Франсина Ачуель.
— Мы, знаете ли, не сахарные! — бросает Петиция. — Ну все, я пошла, обожаю это кино!
Шарканье ног, кто-то звучно чмокает меня в щеку.
— Это Магали, — объясняет Франсина. — Она никогда не пропустит серию, она обожает мигалки.
Прикосновение к моей руке.
— Это Кристиан.
— Пин пон, пин пон, йи-и-и-и!
Другие выходят, не попрощавшись. Слышу, как Бернар бормочет сквозь зубы: «Надо вымыть обе руки, завтра суббота».
— Ян, я буду вам весьма признательна, если вы не станете обсуждать такие болезненные темы при наших больных! — восклицает Франсина, когда все уходят. — Вы же знаете, насколько они чувствительны.
— Но вы же усаживаете их перед телевизором! — огрызается Ян.
— И что же? Что сказал ваш жандарм? — перебивает их Иветт, снедаемая любопытством.
— Ничего приятного. Информация точна: девушку распяли заживо, а потом силой влили в рот литр чистой жавелевой воды, очевидно, через воронку.
Возмущенные возгласы. Я сжимаю зубы и отдаю себе приказ: не давать волю воображению.
— А потом? — это снова Иветт, изменившимся голосом.
— С ее бедер срезали добрых два фунта мяса, словно хотели приготовить хороший бифштекс!
— Ян! Немного уважения! — с возмущением восклицает Франсина.
Мне кажется, она недооценивает его спортивное образование.
— По первым оценкам, женщине было около тридцати, это брюнетка с длинными волосами, синими глазами, без особых примет, — спокойно продолжает Ян. — Они уже связывались с ТССПД, но пока без особого успеха.
— С чем связывались? — спрашивает Франсина. — Вы можете ясно изясняться?
— С Технической службой судебного поиска и документации, — расшифровывает Ян. — Филипп очень верит в научные методы. Он стажировался в НЦУСП и ИКИ, — добавляет он с удовольствием. — В Национальном Центре усовершенствования судебной полиции и в Институте криминалистических исследований.
— Ну и ну! — шипит Иветт сквозь зубы. — И они что-нибудь нашли?
— Ничего. Они собираются показать фотографию жертвы по телевидению.
— Ясное дело, какая-то бомжиха, нарвалась случайно на садиста в здешнем сквере, — провозглашает Иветт.
— Садист, который заранее купил весь инструментарий… По-моему, он ее туда завлек, он заранее готовился убить ее, — отвечает Ян.
— Или просто убить женщину, все равно какую! — шепчет Франсина Ачуель. — Господи, меня просто трясет! Надеюсь, они его быстро поймают.
— А я так не думаю. Гм-м, какой вкусный кекс! У них абсолютно никаких зацепок, — отвечает ей Ян, и в его голосе слышится какое-то удовлетворение. — Он явно был в перчатках. Ах да, я забыл, они нашли кусок пластиковой пленки, покрытый кровью бедной девушки. Наверное, он закрывался ею, чтобы не испачкать одежду.
— Хватит, меня уже мутит! — протестует Франсина.
— Как угодно. Что этот тип с санками — позвонил? — спрашивает Ян.
— Да, завтра к десяти утра все будет готово. Ян организовал санные прогулки для наших подопечных, на собачьих упряжках, — объясняет нам Франсина.
— О, это, должно быть, великолепно! — восклицает Иветт.
— Так поехали с нами! — с энтузиазмом предлагает Ян.
Эта идея мне, в общем-то, нравится. Если хорошо закутаться, прогулка на свежем воздухе, под задыхающееся сопенье хаски… Как на Дальнем Севере… Я сжимаю руку Иветт в знак согласия.
Мы назначаем встречу на завтра, потом Иветт дает сигнал к отъезду.
В машине разговор, конечно, заходит о больных. Юго рассказывает нам, что Жан-Клоду осталось жить считанные годы.
— У него симпатичное лицо, но он такой худой! — сочувственно замечает Иветт. — А астроном — так просто красивый парень, — добавляет она после короткой паузы, а потом грустно заключает: — Как это грустно!
— Он очень страдает из-за своего состояния, — говорит Юго, — он его стыдится. Ему очень тяжело. Я постоянно проверяю его лекарства.
— Вы боитесь, что он может покончить с собой? — восклицает Иветт.
— А кто знает? Все на свете считают его дебилом, а ведь он — дипломированный математик. Такое нелегко пережить, вы понимаете.
Да, я-то понимаю. Я помню, как после случившегося со мной несчастья всем казалось, что я обречена на чисто растительное существование. Жуткое чувство беспомощности, когда ты не можешь быть услышанной, не можешь показать, что все понимаешь. Эти воспоминания наводят меня на мысль о том, что в начале февраля мне предстоит новое обследование в Париже. А потом, может быть, новая операция. Кто знает? Если после каждого хирургического вмешательства я буду становится хоть на чуть-чуть более самостоятельной, быть может, лет через десять я сыграю «Чижика».
— Ну, а что касается Леонара, — продолжает Юго, — когда он учился в последнем классе и готовился к поступлению в Политехнический институт, в его школе случился пожар. Погибли пятнадцать его соучеников. Он был в страшной депрессии и долгие годы находился под наблюдением психиатра. Мадам Ачуель сочла нужным рассказать нам об этом, если знаешь историю болезни, то легче помогать человеку.
Да, мрачноватая история. Юго мягко переключает скорость. Рев мотора соседней машины, гудок, скрип тормозов.
— Людям нравится бросаться под колеса! — комментирует Юго.
Добавляет со смехом:
— Знаете, когда мы выводим наших на прогулку, это просто цирк! Вчера вдруг пропала Магали, я нашел ее в магазине. А Бернар чуть не попал под автобус. Решил перейти улицу, чтобы посмотреть на пирожные в витрине булочной.
— Вы позволяете ему есть, сколько он хочет? — спрашивает Иветт.
— Вообще-то ему предписан строгий режим, но… Бернару трудно вписаться в коллектив, он долго жил вдвоем с матерью. Он одновременно глупый и хитрый, слишком покорный. Именно такие способны внезапно перейти к действиям и наделать глупостей.
— А Кристиан? Он меня немного напугал, — признается Иветт. — Это настоящий великан, — поясняет она мне.
— С Кристианом дело другое. В детстве он страдал от дурного обращения, его пришлось забрать из семьи. Он парень импульсивный, обожает играть словами и созвучиями. Вовсе не глуп, но чрезвычайно инфантилен. Ребенок ростом метр восемьдесят пять и с телом регбиста.
— Да все они немного дети, переодетые во взрослых, — шепчет Иветт. — Заброшенные дети, оставленные один на один со своими несчастьями.
— Эге! А нас, воспитателей, вы не считаете? Мы заменяем им недостающих родителей.
— Простите, я вовсе не хотела усомниться в вашей преданности делу. Нам сюда, направо!
Визг шин, санитарную машину слегка заносит на скользком шоссе, этот разговор навел на меня грусть.
Дома Иветт, ворча, устремляется к телевизору: ее передача уже началась. Я подъезжаю на кресле к приоткрытому окну. Уже поздно, я слышу, как скрипит снег под ногами возвращающихся с лыжной прогулки, слышу позвякиванье цепей проезжающих машин. Поднялся ветер, влажные хлопья падают на окно, на мой нос, щеки, губы, от них прохладно и свежо. Иветт раздраженно спорит с какой-то репликой ведущего. Я тихонько улыбаюсь, но тут же вспоминаю о замученной молодой женщине, и мне больше не хочется улыбаться. Прошлая ночь была такой же тихой, как сегодняшняя, но в этой тишине в страшных мучениях умирал человек.
— Элиз…
Я вздрагиваю. Мне показалось, или за окном кто-то действительно шепотом произнес мое имя?
— Элиз…
Нет, не показалось. Кто-то зовет меня. Ян? Здоровой рукой я пошире открываю окно и задеваю за что-то. Это лицо? Да, наверное, лицо. Я протягиваю руку, но она повисает в пустоте. Потом в мои пальцы вкладывают мягкий пакет.
— Для тебя, любовь моя, — шепчет голос.
Опять!
Скорее, скорее, где мой блокнот? «Кто вы?» — я протягиваю листок в окно.
Короткий неприятный смешок. Ощущаю прикосновение чьей-то горячей руки к своей и отдергиваю руку. Звук удаляющихся шагов. Мой таинственный гость ушел! Я подъезжаю к Иветт, которая ничего не заметила. В недоумении ощупываю небольшой пакет, нюхаю его. Как я и подозревала, пахнет мясом. Поставщик бифштексов снова заявил о себе!
Кусок мяса. О, Господи! Бифштекс! Ощущение, словно меня ударили кулаком в живот. «Срезали … словно … хороший бифштекс…». Я разжимаю пальцы, пакет падает на пол.
— Что такое? Ой, да что же это? Опять кусок мяса? Откуда вы их берете?
Как будто я нарочно это делаю! Рука дрожит, но я заставляю себя написать: «Кто-то передал мне через окно».
— Ну, это уже полный бред!
Шелест разворачиваемой бумаги.
— Точно, мясо! Хорошее красное мясо, как в прошлый раз. Честное слово, не понимаю…
«Позвони Яну».
— Не понимаю, какое отношение к этому мясу имеет Ян, ясное дело, он так шутить не станет.
«Позвони Яну».
— Ладно, ладно, как скажете, — ворчит Иветт, снимая трубку.
Пока она довольно бессвязно излагает ему нашу проблему, я подсовываю ей записку.
— Подождите, сейчас прочту… Элиз просит узнать, не может ли ваш друг-жандарм отдать этот кусок мяса на анализ… Блажь какая-то, не знаю, что на нее нашло… Нет проблем? Вы так любезны. Завтра утром я вам принесу… Да, в холодильник. Доброй ночи, еще раз спасибо. Мы выглядим смешно! — протестует Иветт, вешая трубку. — Надо было выкинуть это мясо в помойку, вот и все!
Звонок телефона прерывает ее воркотню: это Жан, ее друг. Я стараюсь не слушать их долгую болтовню. Мне не терпится узнать результаты анализа. Только бы не то, о чем я думаю! Я скрещиваю пальцы, прекрасно понимая, что это ничего не даст.
3
С самого утра меня бьет нервная дрожь, я в нетерпении, я взволнована. Иветт передала мясо Яну, а тот — через почтальона — своему приятелю из жандармерии. Потом мы снарядились, как для поездки на полюс. Машина, присланная из Центра, доставила нас в Северный лагерь.
Больные, возбужденные перспективой прогулки, подняли страшный галдеж, собаки тоже не сидят спокойно. Летиция их боится и жмется ко мне, а Магали испускает нечленораздельные возгласы. Юго и Мартина не позволяют Кристиану валяться в снегу, удерживают Эмили и Клару, которые хотят сунуть руку в собачью пасть, раздают конфеты. Бернар спрашивает у всех, который час, и объясняет нам, что время — это деньги. Конечно, у меня не выходят из головы чертов бифштекс и принесший его таинственный незнакомец, но я слишком поглощена происходящим, чтобы всерьез думать об этом.
Жан-Клод взял с собой видеокамеру и снимает нас без остановки. Ему, практически полному инвалиду, нравится фиксировать движение. При этом он все время твердит: «Это сохранится надолго!», как будто консервирует события.
Хотелось бы мне увидеть себя на пленке! Узнать, как я выгляжу. Увидеть, как я поднимаю руку, словно автоматическая кукла Барби.
Собаки лают, завывают протяжно, как волки, ворчат, огрызаются друг на друга — им не терпится тронуться с места. Ян устраивает всю компанию, о чем-то спорит с проводниками, тремя молодыми людьми с сильным южным акцентом. Похолодало, поднялся ветер. Иветт помогает мне застегнуть воротник комбинезона и натянуть шапку. Юго поднимает меня. Чувствую узлы мышц на его руках, его подстриженную шкиперскую бородку, исходящий от него запах лекарств. Он сажает меня на деревянную скамеечку, обитую мехом, рядом с Петицией. Напротив нас — Магали и Кристиан. Иветт забирается в санки последней и приваливается ко мне, шепча: «Это не для моего возраста». Юго садится с Эмили, Кларой и Бернаром. Мартина — с Жан-Клодом и Леонаром. Ян распределяет толстые пледы, дает всем полезные советы, всех ободряет, встряхивает поводьями. Другие проводники дружно кричат: «Ю-у-у!» Санки трогаются, набирают скорость. Мы мчимся по лесу, я чувствую сильный запах хвои.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30