А два инструктора? — шепчет она мне. — Пойду, посмотрю поближе.
Она уходит. Слишком поздно, собака уже не ворчит. Вор сбежал. Я разочарованно барабаню пальцами по подлокотнику кресла в ожидании возвращения Иветт.
— У них на эмблемах вышиты имена: Эрве и Вероник.
Звучит пугающе. Именно те два подозрительных инструктора!
— Я спросила у них расценки за час занятий, и при этом наблюдала за Тентеном: он не реагировал.
Верно. Если бы он решил, что Иветт в опасности, он бы бросился на них, несмотря на свой страх.
— Это вы Элиз Андриоли? — внезапно спрашивает меня молодой, уверенный женский голос.
— Что вы хотите? — вмешивается Иветт.
— О вас написано в газете, — говорит мне молодая женщина, не обращая внимания на вопрос. — Из-за вас нас тут жандармы достают!
— Это мадемуазель Ганс, — объясняет мне Иветт. — Лыжный инструктор.
Мадемуазель Ганс склоняется надо мной:
— Если я потеряю работу…
Тоже мне, крутая! Блокнот: «Простите, что меня пытались убить».
— Может быть, тут вы и не виноваты, но эта идиотка, что покончила с собой, сказала легавым, что на вас напал инструктор!
«А в этом виновата я?»
— О! Ну ладно-ладно. Пока суд да дело, все на нас косо смотрят. Нам задавали кучу вопросов относительно нашего расписания в день убийства Сони и бродяжки. Ну, вам-то в вашем кресле можно не беспокоиться, вам-то что до этого!
Какая милая молодая женщина! Живая, энергичная, общительная.
Иветт угрожающе произносит: «Ну, хватит уже!». Я очень опасаюсь, что Вероник Ганс в самое ближайшее время получит сумочкой по голове. А сумочка Иветт весит добрых килограмма три.
Блокнот: «Если вам не в чем себя упрекнуть, вы ничем не рискуете».
— Легко сказать! Легавые — они же как собаки, уж вцепятся, так не отпустят.
«Сдайте одного из ваших, так вам будет спокойнее».
— Ну, насмешила! Чертова мумия!
Бум. Сумочка.
— Я сказала: хватит!
— Да она спятила, старая галоша! Да я ее убью!
Гр-р-р.
Глухо, утробно, очень впечатляюще.
— Прочь с дороги, или я спускаю собаку! — кричит Иветт.
— Тебе это так не пройдет! Я буду жаловаться! От души желаю, чтобы этот тип нашел вас!
Вокруг нас шепчутся возбужденные зеваки. Иветт хватается за кресло и рывком сдвигает его с места.
— Эта Ганс просто сумасшедшая! Подумать только, люди ей своих детей доверяют!
Сумасшедшая или нет, не знаю. Перепуганная — это точно. Может быть, раньше ей уже приходилось иметь дело с полицией, этим можно объяснить такую бурную реакцию.
— Не сердитесь на Вероник, она сейчас действительно не в себе, — говорит нам мужской голос с южным акцентом. — Я — Эрве Пайо, продолжает он, — я тоже инструктор. Один из тех, у кого нет убедительного алиби, — заключает он с горечью. — Знаете, на маленьком курорте, вроде этого, все друг друга знают. Малейшее сомнение в вашей моральной устойчивости, и вы потеряете всех клиентов. А тут вдруг убийства!
«Очень сочувствую».
— Не сомневаюсь. Вероник прекрасно знает, что вы тут ни при чем. Но ей нелегко, она только-только начала приходить в норму, так что…
— О чем вы говорите? — спрашивает Иветт.
— Видели бы вы ее два года назад, — шепчет нам Пайо, — вы бы ее не узнали. Тощая, как скелет, глаза безумные… К счастью, она потеряла сознание на улице, ее тут же госпитализировали, это ее спасло.
— Наркотики?
— Мне не следовало бы вам говорить, но это может объяснить… Знаете, она действительно завязала, снова стала заниматься спортом, железная дисциплина, она снова нашла работу, она даже к травке не притрагивается, и вдруг, здрасьте, жандармы. Это тяжело.
— Но не причина, чтобы хамить! — взрывается Иветт.
— Ее надо понять, — говорит Пайо, — Она прошла через ад.
А я по-прежнему в самом аду, я там уже целых три года и, думаю, проведу еще лет двадцать-тридцать. Но это вряд ли утешит нежную Вероник.
— Это полный абсурд, — продолжает Пайо, которому, «по всей видимости», хочется поболтать. — Как будто кто-то из нас убийца! Как будто кто-то из нас мог убить Соню! Она была такая красивая, и потом, такая… настолько… Короче, никакой причины для убийства!
— Вы были с ней близко знакомы? — спрашивает его Иветт тоном, из которого можно ясно понять, какого рода знакомство она имеет в виду.
— Было разок, в начале сезона, — отвечает он без обиняков, — но вы же не будете кричать об этом на всех углах, а? Тем более что старшина на нее здорово запал, это все знали. И Вероник тоже ничего не знает, — добавляет он, еще сильнее понизив голос, — я предпочел помалкивать, если вы понимаете, о чем я, да и потом, она Соню не любила, потому что Соня видела ее во время лечения. Она постоянно боялась, что Соня проболтается. Можно подумать, это было в ее стиле…
«Соня проходила курс детоксикации?»
— Нет, она навещала подругу, и — бац! — наткнулась на Веро! Вы бы видели лицо Веро, когда она мне об этом рассказывала!
Давай, рассказывый дальше, милый, разговорчивый молодой человек!
«Кого навещала Соня?»
— Понятия не имею. Это не важно, важно то, что…
— Эрве!
— Черт, это Веро! Все, я пошел, до скорого!
— Вот ведь трещотка! — восклицает Иветт. — Я уж думала, он не остановится. Ого, видели бы вы, как она его песочит!
Нет, я не вижу. Я занята тем, что прокручиваю в голове пленку с показаниями господина Пайо. Два года назад Соня навещала подругу, проходившую курс детоксикации. Марион Эннекен? Как это узнать? От Лорье. Он может проверить больничные архивы. Наконец у меня появляется ощущение, что мы сдвинулись с места и что угроза ослабевает.
Но даже если мне удастся нащупать связи, существовавшие между жертвами, какое отношение это может иметь ко мне?
Мы возвращаемся в ГЦОРВИ. Атмосфера мрачная. Трагическая смерть Магали произвела на пансионеров сильное впечатление. Для некоторых, таких, как Эмили, понятие смерти слишком абстрактно, и невозможность осознать окончательное отсутствие повергает их в состояние прострации. Другим, вроде Жан-Клода, уход Магали напоминает о собственных болезнях, чреватых неизбежным концом.
К тому же, как ни странно, нам не хватает веселья и энергии Магали. Летиция постоянно корит себя, что находилась в соседней комнате и ничего не слышала. «Я включила радио на полную мощность, техно», — сказала она мне. Но, как бы то ни было, перегородки между комнатами тонкие, так что если бы Магали кричала или вырывалась, она услышала бы ее, несмотря на музыку. Это укрепляет меня в мысли о том, что Магали ничего не заподозрила и не боялась человека, убедившего ее подняться в мою комнату.
Если только она не пришла туда сама, а за ней туда не последовал некто неизвестный. Но что ей могло там понадобиться? Она хотела увидеть меня?
Ты ходишь по кругу, Элиз, ты, как белка в колесе, стачиваешь зубы и когти о решетку жестких рассуждений, не менее жесткие, чем решетка. «Посмотри» по-другому. Подумай иначе. Если я считаю, что убийство — это условие задачи, я должна научиться читать его. Потому что решение скрыто в условии. Спрятано за темными формулировками.
— Я закончила портрет Леонара, хотелось бы, чтобы ты мне сказала свое мнение, Летиция. И вы, конечно, тоже, Элиз.
Я медленно выплываю из свих размышлений. Мускусный запах Жюстины. Летиция, читающая статью об альтернативном роке, нервно шелестит страницами.
— Я совершенно не разбираюсь в живописи, — сухо отвечает она.
— Но мне не нужно мнение профессионального критика, я просто была бы очень рада узнать твое мнение о моей работе. Чисто по-человечески.
Очко в пользу Жюстины. Летиция вздыхает: «О'кей». Меня везут к лифту.
Комната Жюстины. Внутри кто-то есть. Ощущается тепловое присутствие.
— Они пришли посмотреть твой портрет, Лео. Чай еще остался?
— До-б-рый в-е-чер.
Тонкие пальцы Летиции больно сжимают мое плечо. Леонар шарит среди посуды, ударяя одним предметом о другой. Этакая демонстрация. «Посмотрите на животное, вот оно у меня, я его приручила».
— Будь так любезен, можешь повернуть полотно?
Она не произносит слово «дорогой», но оно явно подразумевается.
— Ну вот! — говорит Жюстина, которая в любых обстоятельствах ведет себя так, словно она все видит.
— Боже мой! — шепчет Летиция. — Какое… какое насилие! Все эти цвета, черный и зеленый… такие темные!
— Глубина пропастей межзвездных пространств, кипящих в черепной коробке нашего Лео! — театрально восклицает Жюстина.
— У ме-ня г-ла-за зе-леные, — лепечет Леонар, видимо, для моего сведения.
— Но они такие холодные, такие непроницаемые! — ахает Летиция. — Можно подумать, два камня на дне пруда!
— Леонар полон льда, — объясняет Жюстина, — льда, который трещит и двигается и под которым прорастают весенние цветы.
— Ну, я не знаю, я… Честно говоря, меня эта картина приводит в замешательство.
— Все, что не действует по нормальным законам, приводит в замешательство, тебе не кажется? Ты, я, Леонар, Элиз — все мы чудовища. Ах, чай, спасибо. Дай же чашечку Элиз.
Дрессированная собачка из астрономического цирка ставит чашку мне на колени, я обхватываю пальцами огненно-горячий фарфор и, неожиданно для самой себя, выпускаю чашку. Она разбивается.
— Что такое? — спрашивает Жюстина. — Чашка упала? Ничего страшного. На этажерке есть тряпка. Летиция, мне бы очень хотелось написать твой портрет до отъезда, — продолжает она.
— Когда вы уезжаете?
— Кажется, в следующую субботу. Франсина должна заняться билетами на самолет. Юго отвезет меня в Ниццу, в аэропорт. Я еду в Берлин, на пре-пассеистическую выставку.
— Хм… пре-пассеистическую? — повторяет Летиция.
— Да, постмодернизм себя изжил. Надо идти дальше. Возвращение к традициям, реакция. Мы находимся на рубеже между после-пост-модернизмом и началом завтрашнего дня.
Я представляю себе Жюстину в образе комиссара полиции с целыми бригадами инспекторов, находящихся под действием прозака. «Но скажите, вы убили его, чтобы забрать его жизнь, или вы жили, чтобы украсть его смерть?»
— О, — восклицает Летиция, — «ПсиГот'ик»!
О чем это она?
— Вы знаете этот журнал? — с удивлением спрашивает Жюстина.
— Нет, но выглядит он забавно.
— Не знаю, забавно ли, но он интересный. Это журнал по искусству, занимающийся вопросами связей между расстройствами личности и креативностью, — объясняет Жюстина. — Я сделала для них одну или две выставки и подготовила несколько концептуальных статей об экспериментальном искусстве.
Расстройства личности. Выражение, довольно часто повторяемое кровожадным Вором.
— А кстати, который час? — вдруг спрашивает Жюстина.
— Шесть часов, — отвечает Летиция.
— Ах, мне надо позвонить, — извиняется она. — Где-то тут должен лежать мой мобильный.
— Вот он. Мы уходим. До свидания.
Мы выходим, Леонар тоже.
— Осторожно, Леонар, — говорит ему Летиция. — Жюстина пытается похитить твою душу.
— У ме-ня н-ет д-ду-ши, — очень спокойно отвечает Леонар.
Он, прихрамывая, уходит к себе. Мы спускаемся.
— Если бы вы это видели, — шипит Летиция, везя меня в салон. — У меня мороз по спине пробежал. Черные линии, пересекающие полотно во всех направлениях, и пятна почти что минерального зеленого цвета, как будто открылась дверь, а за ней что-то ужасное.
Блокнот: «А мой портрет?»
— Он мягче. Вы сидите в синем небе, как большой подсолнух, а ваши волосы развеваются в виде ореола. Можно сказать, Офелия, перенесенная на картину Ван Гога.
Офелия, тонущая в синем альпийском небе.
« Ты будешь ей позировать?»
— Не знаю. Боюсь, что я буду глупо выглядеть, позируя кому-то, кто не может меня видеть. Все эти ее штучки медиума меня нервируют. А, с другой стороны, мне было бы довольно любопытно увидеть, что она может из меня сделать, — мечтательно добавляет она. — Так и вижу, что она одевает меня во что-то коричневое, как гусиные какашки, и добавляет немного грязно-белого в виде глаз.
Прелестный девичий юмор…
— Простите меня, Элиз, — вдруг шепчет она возбужденно, — но Леонар только что спустился и подает мне знак!
Все, оставим мамочку в ее кадиллаке и бросимся со всех ног к чудовищу с зелеными глазами. Я кажусь самой себе маленькой креветкой в большой корзинке крабов. Появление Лорье действует на меня, как глоток свежего воздуха. Протягиваю ему листок, где записала волнующие меня вопросы. Он читает их вслух. Потом прочищает горло.
— Итак, что касается пункта номер один, могу вам сразу ответить. Гастальди держал в своих руках нити управления биржей. Его жена сделала отличную партию, выйдя замуж за наследника семейного банка. Их сбережения, — по самым скромным подсчетам, там два миллиона в новых франках, — в соответствии с классической схемой, переходят их потомкам. Поскольку их единственная дочь Марион умерла, нотариус занят поисками возможных живых родственников, могущих претендовать на наследство.
Что касается пункта два, я проверю, находилась ли Эннекен в клинике одновременно с Вероник Ганс. Вы думаете о возможных связях, имеющих отношение к наркотикам? Сведение счетов?
Я ничего не думаю. Я задаю вопросы, как будто забрасываю крючки, и жду, кто клюнет.
— Соня также прошла курс детоксикации два или три года назад, — продолжает Лорье, треща пальцами. — Соня, Марион Эннекен, Вероник Ганс…
«А Ян, его пребывание в клинике?»
— Вы предполагаете, что… Он мог с ними встретиться во время пребывания в клинике? — тихо спрашивает он сам себя. — Я вас оставлю, мне надо пойти и многое проверить.
Он уже ушел. В моей голове вертятся имена. Соня. Марион. Вероник. Их связывают наркотики? Или Ян? Или и наркотики, и Ян? Может быть, Ян — дилер? Представим себе, что Соня и Марион обманули своих поставщиков и те их заказали. Что Вор — всего лишь профессиональный убийца. Отлично, но тогда при чем тут я? Чтобы запутать следы? А Вероник Ганс, она тоже в опасности? Голова распухла от вопросительных знаков. Никогда раньше не отдавала себе отчета в том, насколько важен этот чертов знак. Если бы он взял и вдруг исчез из французского языка, я не смогла бы думать. Представим себе детектив без вопросительных знаков: нет вопросов, нет и ответов. Без вопросительных знаков мои мысли стали бы похожими на море во время штиля. Неподвижными. Как я сама.
В первый день моего пребывания здесь Ян в буквальном смысле слова свалился на меня. Случайная встреча? (Ну вот, еще один вопросительный знак. Со мной производители вопросительных знаков стали бы миллиардерами. Для равновесия постараюсь ставить побольше знаков восклицательных). А если Ян нарочно спровоцировал эту встречу!!! (Пиф-паф, сразу три.)
А вот кое-что похуже: что, если убрать точку, как в латинских надписях? Смогут ли эти типы ясно мыслить без знаков препинания? Боже мой, я, кажется, брежу. Синаптическое короткое замыкание. Скорее, пожарники, Элиз горит, скорее, пожарники, Элиз вот-вот сгорит. Элиз, как это слово похоже на эллипс. Замкнутая кривая мерзости. Знаю, Психоаналитик, я не должна так принижать себя.
Я достойна уважения не меньше, чем любой другой человек. Я должна любить себя. Тут ты прав, старик, потому что если я не буду любить себя, то кто же будет.
— Бедная сучка, — подтверждает мой Психоаналитик слащавым голосом.
Что?!
— Бедная маленькая сучка, как же тебе будет плохо!
Великий Боже! Он здесь!
Вор там, снаружи, за окном, скорее, смотрите, шевелитесь! Я быстро отъезжаю назад, врезаюсь в стол, ай, что-то вонзилось мне в плечо, это жжет, очень сильно, как бывает, если наступить на гвоздь, а-а-а, еще, прямо в живот, поднять руку, защитить сердце, а-а-а, в запястье, да что же это… а-а-а-а, моя щека, о, мне действительно больно, в мою щеку воткнулось что-то большое и твердое, это режет мне десну, словно скальпелем, назад, назад, этот чертов стол меня не пускает, по моим губам что-то течет.
— Вам не кажется, что пахнет кровью?
Жюстина!
— Кровью? — спрашивает Иветт.
Мои глаза, прикрыть глаза, вдруг когда-нибудь…
— Элиз, все в порядке? О, нет! Нет!
Суета. Опять рука, прямо в кость, это вибрирует. Я хочу стиснуть зубы, мысленно я слышу, как кричу от боли.
— Окно! Отойдите от окна, Жюстина!
— Где окно? — спрашивает Жюстина.
— О, моя бедняжка, моя дорогая бедняжка! — причитает Иветт, толкая меня.
Она тянет за то, что воткнулось в мою плоть. Болезненные сотрясения, глубокие, обжигающие.
— Юго! Мартина!
— Черт! Да что же… — восклицает Юго.
— Кто-то обстрелял Элиз дротиками! — кричит Иветт. — Вот, через окно!
Топот.
— Мартина, нужны повязки, спирт, — продолжает Иветт изменившимся голосом. — Ничего, вроде не очень глубоко.
Может быть, но мне очень больно. Особенно болит щека. Рот наполнился горьким вкусом крови. Я кое-как вытираюсь, Иветт умоляет меня держаться спокойно.
Вернувшийся Юго говорит, что никого не видел. Иное меня бы удивило. Меня протирают спиртом, вытирают кровь, текущую отовсюду, Жюстина задает вопросы, на которые никто не отвечает, я пребываю в шоке. Я сужу по тому, что дрожу и ничего не чувствую. Пустота. Ужасающее ложное спокойствие. У меня ощущение, будто слой ваты отделяет меня от остального мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Она уходит. Слишком поздно, собака уже не ворчит. Вор сбежал. Я разочарованно барабаню пальцами по подлокотнику кресла в ожидании возвращения Иветт.
— У них на эмблемах вышиты имена: Эрве и Вероник.
Звучит пугающе. Именно те два подозрительных инструктора!
— Я спросила у них расценки за час занятий, и при этом наблюдала за Тентеном: он не реагировал.
Верно. Если бы он решил, что Иветт в опасности, он бы бросился на них, несмотря на свой страх.
— Это вы Элиз Андриоли? — внезапно спрашивает меня молодой, уверенный женский голос.
— Что вы хотите? — вмешивается Иветт.
— О вас написано в газете, — говорит мне молодая женщина, не обращая внимания на вопрос. — Из-за вас нас тут жандармы достают!
— Это мадемуазель Ганс, — объясняет мне Иветт. — Лыжный инструктор.
Мадемуазель Ганс склоняется надо мной:
— Если я потеряю работу…
Тоже мне, крутая! Блокнот: «Простите, что меня пытались убить».
— Может быть, тут вы и не виноваты, но эта идиотка, что покончила с собой, сказала легавым, что на вас напал инструктор!
«А в этом виновата я?»
— О! Ну ладно-ладно. Пока суд да дело, все на нас косо смотрят. Нам задавали кучу вопросов относительно нашего расписания в день убийства Сони и бродяжки. Ну, вам-то в вашем кресле можно не беспокоиться, вам-то что до этого!
Какая милая молодая женщина! Живая, энергичная, общительная.
Иветт угрожающе произносит: «Ну, хватит уже!». Я очень опасаюсь, что Вероник Ганс в самое ближайшее время получит сумочкой по голове. А сумочка Иветт весит добрых килограмма три.
Блокнот: «Если вам не в чем себя упрекнуть, вы ничем не рискуете».
— Легко сказать! Легавые — они же как собаки, уж вцепятся, так не отпустят.
«Сдайте одного из ваших, так вам будет спокойнее».
— Ну, насмешила! Чертова мумия!
Бум. Сумочка.
— Я сказала: хватит!
— Да она спятила, старая галоша! Да я ее убью!
Гр-р-р.
Глухо, утробно, очень впечатляюще.
— Прочь с дороги, или я спускаю собаку! — кричит Иветт.
— Тебе это так не пройдет! Я буду жаловаться! От души желаю, чтобы этот тип нашел вас!
Вокруг нас шепчутся возбужденные зеваки. Иветт хватается за кресло и рывком сдвигает его с места.
— Эта Ганс просто сумасшедшая! Подумать только, люди ей своих детей доверяют!
Сумасшедшая или нет, не знаю. Перепуганная — это точно. Может быть, раньше ей уже приходилось иметь дело с полицией, этим можно объяснить такую бурную реакцию.
— Не сердитесь на Вероник, она сейчас действительно не в себе, — говорит нам мужской голос с южным акцентом. — Я — Эрве Пайо, продолжает он, — я тоже инструктор. Один из тех, у кого нет убедительного алиби, — заключает он с горечью. — Знаете, на маленьком курорте, вроде этого, все друг друга знают. Малейшее сомнение в вашей моральной устойчивости, и вы потеряете всех клиентов. А тут вдруг убийства!
«Очень сочувствую».
— Не сомневаюсь. Вероник прекрасно знает, что вы тут ни при чем. Но ей нелегко, она только-только начала приходить в норму, так что…
— О чем вы говорите? — спрашивает Иветт.
— Видели бы вы ее два года назад, — шепчет нам Пайо, — вы бы ее не узнали. Тощая, как скелет, глаза безумные… К счастью, она потеряла сознание на улице, ее тут же госпитализировали, это ее спасло.
— Наркотики?
— Мне не следовало бы вам говорить, но это может объяснить… Знаете, она действительно завязала, снова стала заниматься спортом, железная дисциплина, она снова нашла работу, она даже к травке не притрагивается, и вдруг, здрасьте, жандармы. Это тяжело.
— Но не причина, чтобы хамить! — взрывается Иветт.
— Ее надо понять, — говорит Пайо, — Она прошла через ад.
А я по-прежнему в самом аду, я там уже целых три года и, думаю, проведу еще лет двадцать-тридцать. Но это вряд ли утешит нежную Вероник.
— Это полный абсурд, — продолжает Пайо, которому, «по всей видимости», хочется поболтать. — Как будто кто-то из нас убийца! Как будто кто-то из нас мог убить Соню! Она была такая красивая, и потом, такая… настолько… Короче, никакой причины для убийства!
— Вы были с ней близко знакомы? — спрашивает его Иветт тоном, из которого можно ясно понять, какого рода знакомство она имеет в виду.
— Было разок, в начале сезона, — отвечает он без обиняков, — но вы же не будете кричать об этом на всех углах, а? Тем более что старшина на нее здорово запал, это все знали. И Вероник тоже ничего не знает, — добавляет он, еще сильнее понизив голос, — я предпочел помалкивать, если вы понимаете, о чем я, да и потом, она Соню не любила, потому что Соня видела ее во время лечения. Она постоянно боялась, что Соня проболтается. Можно подумать, это было в ее стиле…
«Соня проходила курс детоксикации?»
— Нет, она навещала подругу, и — бац! — наткнулась на Веро! Вы бы видели лицо Веро, когда она мне об этом рассказывала!
Давай, рассказывый дальше, милый, разговорчивый молодой человек!
«Кого навещала Соня?»
— Понятия не имею. Это не важно, важно то, что…
— Эрве!
— Черт, это Веро! Все, я пошел, до скорого!
— Вот ведь трещотка! — восклицает Иветт. — Я уж думала, он не остановится. Ого, видели бы вы, как она его песочит!
Нет, я не вижу. Я занята тем, что прокручиваю в голове пленку с показаниями господина Пайо. Два года назад Соня навещала подругу, проходившую курс детоксикации. Марион Эннекен? Как это узнать? От Лорье. Он может проверить больничные архивы. Наконец у меня появляется ощущение, что мы сдвинулись с места и что угроза ослабевает.
Но даже если мне удастся нащупать связи, существовавшие между жертвами, какое отношение это может иметь ко мне?
Мы возвращаемся в ГЦОРВИ. Атмосфера мрачная. Трагическая смерть Магали произвела на пансионеров сильное впечатление. Для некоторых, таких, как Эмили, понятие смерти слишком абстрактно, и невозможность осознать окончательное отсутствие повергает их в состояние прострации. Другим, вроде Жан-Клода, уход Магали напоминает о собственных болезнях, чреватых неизбежным концом.
К тому же, как ни странно, нам не хватает веселья и энергии Магали. Летиция постоянно корит себя, что находилась в соседней комнате и ничего не слышала. «Я включила радио на полную мощность, техно», — сказала она мне. Но, как бы то ни было, перегородки между комнатами тонкие, так что если бы Магали кричала или вырывалась, она услышала бы ее, несмотря на музыку. Это укрепляет меня в мысли о том, что Магали ничего не заподозрила и не боялась человека, убедившего ее подняться в мою комнату.
Если только она не пришла туда сама, а за ней туда не последовал некто неизвестный. Но что ей могло там понадобиться? Она хотела увидеть меня?
Ты ходишь по кругу, Элиз, ты, как белка в колесе, стачиваешь зубы и когти о решетку жестких рассуждений, не менее жесткие, чем решетка. «Посмотри» по-другому. Подумай иначе. Если я считаю, что убийство — это условие задачи, я должна научиться читать его. Потому что решение скрыто в условии. Спрятано за темными формулировками.
— Я закончила портрет Леонара, хотелось бы, чтобы ты мне сказала свое мнение, Летиция. И вы, конечно, тоже, Элиз.
Я медленно выплываю из свих размышлений. Мускусный запах Жюстины. Летиция, читающая статью об альтернативном роке, нервно шелестит страницами.
— Я совершенно не разбираюсь в живописи, — сухо отвечает она.
— Но мне не нужно мнение профессионального критика, я просто была бы очень рада узнать твое мнение о моей работе. Чисто по-человечески.
Очко в пользу Жюстины. Летиция вздыхает: «О'кей». Меня везут к лифту.
Комната Жюстины. Внутри кто-то есть. Ощущается тепловое присутствие.
— Они пришли посмотреть твой портрет, Лео. Чай еще остался?
— До-б-рый в-е-чер.
Тонкие пальцы Летиции больно сжимают мое плечо. Леонар шарит среди посуды, ударяя одним предметом о другой. Этакая демонстрация. «Посмотрите на животное, вот оно у меня, я его приручила».
— Будь так любезен, можешь повернуть полотно?
Она не произносит слово «дорогой», но оно явно подразумевается.
— Ну вот! — говорит Жюстина, которая в любых обстоятельствах ведет себя так, словно она все видит.
— Боже мой! — шепчет Летиция. — Какое… какое насилие! Все эти цвета, черный и зеленый… такие темные!
— Глубина пропастей межзвездных пространств, кипящих в черепной коробке нашего Лео! — театрально восклицает Жюстина.
— У ме-ня г-ла-за зе-леные, — лепечет Леонар, видимо, для моего сведения.
— Но они такие холодные, такие непроницаемые! — ахает Летиция. — Можно подумать, два камня на дне пруда!
— Леонар полон льда, — объясняет Жюстина, — льда, который трещит и двигается и под которым прорастают весенние цветы.
— Ну, я не знаю, я… Честно говоря, меня эта картина приводит в замешательство.
— Все, что не действует по нормальным законам, приводит в замешательство, тебе не кажется? Ты, я, Леонар, Элиз — все мы чудовища. Ах, чай, спасибо. Дай же чашечку Элиз.
Дрессированная собачка из астрономического цирка ставит чашку мне на колени, я обхватываю пальцами огненно-горячий фарфор и, неожиданно для самой себя, выпускаю чашку. Она разбивается.
— Что такое? — спрашивает Жюстина. — Чашка упала? Ничего страшного. На этажерке есть тряпка. Летиция, мне бы очень хотелось написать твой портрет до отъезда, — продолжает она.
— Когда вы уезжаете?
— Кажется, в следующую субботу. Франсина должна заняться билетами на самолет. Юго отвезет меня в Ниццу, в аэропорт. Я еду в Берлин, на пре-пассеистическую выставку.
— Хм… пре-пассеистическую? — повторяет Летиция.
— Да, постмодернизм себя изжил. Надо идти дальше. Возвращение к традициям, реакция. Мы находимся на рубеже между после-пост-модернизмом и началом завтрашнего дня.
Я представляю себе Жюстину в образе комиссара полиции с целыми бригадами инспекторов, находящихся под действием прозака. «Но скажите, вы убили его, чтобы забрать его жизнь, или вы жили, чтобы украсть его смерть?»
— О, — восклицает Летиция, — «ПсиГот'ик»!
О чем это она?
— Вы знаете этот журнал? — с удивлением спрашивает Жюстина.
— Нет, но выглядит он забавно.
— Не знаю, забавно ли, но он интересный. Это журнал по искусству, занимающийся вопросами связей между расстройствами личности и креативностью, — объясняет Жюстина. — Я сделала для них одну или две выставки и подготовила несколько концептуальных статей об экспериментальном искусстве.
Расстройства личности. Выражение, довольно часто повторяемое кровожадным Вором.
— А кстати, который час? — вдруг спрашивает Жюстина.
— Шесть часов, — отвечает Летиция.
— Ах, мне надо позвонить, — извиняется она. — Где-то тут должен лежать мой мобильный.
— Вот он. Мы уходим. До свидания.
Мы выходим, Леонар тоже.
— Осторожно, Леонар, — говорит ему Летиция. — Жюстина пытается похитить твою душу.
— У ме-ня н-ет д-ду-ши, — очень спокойно отвечает Леонар.
Он, прихрамывая, уходит к себе. Мы спускаемся.
— Если бы вы это видели, — шипит Летиция, везя меня в салон. — У меня мороз по спине пробежал. Черные линии, пересекающие полотно во всех направлениях, и пятна почти что минерального зеленого цвета, как будто открылась дверь, а за ней что-то ужасное.
Блокнот: «А мой портрет?»
— Он мягче. Вы сидите в синем небе, как большой подсолнух, а ваши волосы развеваются в виде ореола. Можно сказать, Офелия, перенесенная на картину Ван Гога.
Офелия, тонущая в синем альпийском небе.
« Ты будешь ей позировать?»
— Не знаю. Боюсь, что я буду глупо выглядеть, позируя кому-то, кто не может меня видеть. Все эти ее штучки медиума меня нервируют. А, с другой стороны, мне было бы довольно любопытно увидеть, что она может из меня сделать, — мечтательно добавляет она. — Так и вижу, что она одевает меня во что-то коричневое, как гусиные какашки, и добавляет немного грязно-белого в виде глаз.
Прелестный девичий юмор…
— Простите меня, Элиз, — вдруг шепчет она возбужденно, — но Леонар только что спустился и подает мне знак!
Все, оставим мамочку в ее кадиллаке и бросимся со всех ног к чудовищу с зелеными глазами. Я кажусь самой себе маленькой креветкой в большой корзинке крабов. Появление Лорье действует на меня, как глоток свежего воздуха. Протягиваю ему листок, где записала волнующие меня вопросы. Он читает их вслух. Потом прочищает горло.
— Итак, что касается пункта номер один, могу вам сразу ответить. Гастальди держал в своих руках нити управления биржей. Его жена сделала отличную партию, выйдя замуж за наследника семейного банка. Их сбережения, — по самым скромным подсчетам, там два миллиона в новых франках, — в соответствии с классической схемой, переходят их потомкам. Поскольку их единственная дочь Марион умерла, нотариус занят поисками возможных живых родственников, могущих претендовать на наследство.
Что касается пункта два, я проверю, находилась ли Эннекен в клинике одновременно с Вероник Ганс. Вы думаете о возможных связях, имеющих отношение к наркотикам? Сведение счетов?
Я ничего не думаю. Я задаю вопросы, как будто забрасываю крючки, и жду, кто клюнет.
— Соня также прошла курс детоксикации два или три года назад, — продолжает Лорье, треща пальцами. — Соня, Марион Эннекен, Вероник Ганс…
«А Ян, его пребывание в клинике?»
— Вы предполагаете, что… Он мог с ними встретиться во время пребывания в клинике? — тихо спрашивает он сам себя. — Я вас оставлю, мне надо пойти и многое проверить.
Он уже ушел. В моей голове вертятся имена. Соня. Марион. Вероник. Их связывают наркотики? Или Ян? Или и наркотики, и Ян? Может быть, Ян — дилер? Представим себе, что Соня и Марион обманули своих поставщиков и те их заказали. Что Вор — всего лишь профессиональный убийца. Отлично, но тогда при чем тут я? Чтобы запутать следы? А Вероник Ганс, она тоже в опасности? Голова распухла от вопросительных знаков. Никогда раньше не отдавала себе отчета в том, насколько важен этот чертов знак. Если бы он взял и вдруг исчез из французского языка, я не смогла бы думать. Представим себе детектив без вопросительных знаков: нет вопросов, нет и ответов. Без вопросительных знаков мои мысли стали бы похожими на море во время штиля. Неподвижными. Как я сама.
В первый день моего пребывания здесь Ян в буквальном смысле слова свалился на меня. Случайная встреча? (Ну вот, еще один вопросительный знак. Со мной производители вопросительных знаков стали бы миллиардерами. Для равновесия постараюсь ставить побольше знаков восклицательных). А если Ян нарочно спровоцировал эту встречу!!! (Пиф-паф, сразу три.)
А вот кое-что похуже: что, если убрать точку, как в латинских надписях? Смогут ли эти типы ясно мыслить без знаков препинания? Боже мой, я, кажется, брежу. Синаптическое короткое замыкание. Скорее, пожарники, Элиз горит, скорее, пожарники, Элиз вот-вот сгорит. Элиз, как это слово похоже на эллипс. Замкнутая кривая мерзости. Знаю, Психоаналитик, я не должна так принижать себя.
Я достойна уважения не меньше, чем любой другой человек. Я должна любить себя. Тут ты прав, старик, потому что если я не буду любить себя, то кто же будет.
— Бедная сучка, — подтверждает мой Психоаналитик слащавым голосом.
Что?!
— Бедная маленькая сучка, как же тебе будет плохо!
Великий Боже! Он здесь!
Вор там, снаружи, за окном, скорее, смотрите, шевелитесь! Я быстро отъезжаю назад, врезаюсь в стол, ай, что-то вонзилось мне в плечо, это жжет, очень сильно, как бывает, если наступить на гвоздь, а-а-а, еще, прямо в живот, поднять руку, защитить сердце, а-а-а, в запястье, да что же это… а-а-а-а, моя щека, о, мне действительно больно, в мою щеку воткнулось что-то большое и твердое, это режет мне десну, словно скальпелем, назад, назад, этот чертов стол меня не пускает, по моим губам что-то течет.
— Вам не кажется, что пахнет кровью?
Жюстина!
— Кровью? — спрашивает Иветт.
Мои глаза, прикрыть глаза, вдруг когда-нибудь…
— Элиз, все в порядке? О, нет! Нет!
Суета. Опять рука, прямо в кость, это вибрирует. Я хочу стиснуть зубы, мысленно я слышу, как кричу от боли.
— Окно! Отойдите от окна, Жюстина!
— Где окно? — спрашивает Жюстина.
— О, моя бедняжка, моя дорогая бедняжка! — причитает Иветт, толкая меня.
Она тянет за то, что воткнулось в мою плоть. Болезненные сотрясения, глубокие, обжигающие.
— Юго! Мартина!
— Черт! Да что же… — восклицает Юго.
— Кто-то обстрелял Элиз дротиками! — кричит Иветт. — Вот, через окно!
Топот.
— Мартина, нужны повязки, спирт, — продолжает Иветт изменившимся голосом. — Ничего, вроде не очень глубоко.
Может быть, но мне очень больно. Особенно болит щека. Рот наполнился горьким вкусом крови. Я кое-как вытираюсь, Иветт умоляет меня держаться спокойно.
Вернувшийся Юго говорит, что никого не видел. Иное меня бы удивило. Меня протирают спиртом, вытирают кровь, текущую отовсюду, Жюстина задает вопросы, на которые никто не отвечает, я пребываю в шоке. Я сужу по тому, что дрожу и ничего не чувствую. Пустота. Ужасающее ложное спокойствие. У меня ощущение, будто слой ваты отделяет меня от остального мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30