Так шло день за днем, а потом неделю за неделей и вот уже второй месяц, как она наступала. Никто не помнил больше отдельных дней, и история, свершающаяся ежедневно, оставалась незамеченной, расплывалась в усталости и пыли, в запахах павшего скота и взрытой толом земли, в скрежете танков и бульдозеров, стрельбе автоматов и пулеметов — в прерывистой сухой болтовне немецких автоматов, сухой, как треск трещоток, и в торопливом, захлебывающемся стрекоте немецких ручных пулеметов — и в вечном ожидании, когда подойдут остальные.Все в памяти слилось в одно сражение на смертоносной, поросшей кустарником низине, которое потом перешло на высоту и через лес на равнину, входя в города или минуя их — одни разрушенные, другие совсем не тронутые обстрелом, и опять вверх, на эти холмы с лесами и полями, где мы теперь находились.Теперь история — это банки из-под НЗ, пустые стрелковые ячейки, сохнущие листья на ветках, срезанных для маскировки. Это — сожженные немецкие машины, сожженные танки «шерман», много сожженных немецких «пантер» и кое-где сожженные «тигры», мертвые немцы на дорогах, в кустах и садах, немецкая техника, разбросанная повсюду, немецкие лошади, бродящие по полям, и наши раненые и наши мертвые, которых везли нам навстречу связанными по двое на крышах эвакуационных джипов. Но прежде всего история — это дойти до места назначения вовремя и ждать там, когда подойдут остальные.Сейчас в этот ясный летний день мы стояли и смотрели туда, где завтра дивизия будет драться. Это был один из первых дней по-настоящему хорошей погоды. Небо было высокое и голубое, а впереди нас и слева от нас наши самолеты атаковали немецкие танки. Сверкая на солнце серебром, крошечные П-47 шли пара за парой высоко в небо и описывали круги, прежде чем, отделившись от строя, сбросить бомбы. Когда они снижались в пике, становясь большеголовыми и громоздкими, появлялись вспышки с дымом и раздавался тяжелый грохот. А П-47 взмывали и кругами шли на новый заход, и серый дым от их 50-миллиметровых пушек стлался за ними, а они пикировали впереди него. Над островком леса, над которым пикировали самолеты, взметнулось яркое пламя, за ним столб черного дыма, а самолеты продолжали снижаться и все били и били по цели.— Это они ударили по фрицевскому танку, — сказал танкист. — Одним гадом меньше стало.— Вы видите его в бинокль? — спросил танкист в шлеме.Я ответил:— С нашей стороны его закрывают деревья.— Ага, деревья, — сказал танкист. — Если бы мы пользовались прикрытием, как эти чертовы колбасники, гораздо больше наших парней дошло бы до Парижа или Берлина или куда мы там идем.— Домой, — сказал другой танкист, — вот куда я хочу попасть. До остального мне дела нет. А во все эти остальные места нас и так не пустят. Мы никогда не входим в города.— Легче, — сказал высокий танкист. — Всему свое время.— Скажи, корреспондент, — обратился ко мне другой солдат. — Никак не могу понять. Ответишь, а? Что ты делаешь здесь, ведь тебе здесь не надо быть? Ты делаешь это ради денег?— Конечно, — ответил я, — ради больших денег. Колоссальных.— Мне это непонятно, — сказал он серьезно. — Я понимаю, что это можно делать, потому что надо. Но ради денег — непонятно. Нет таких денег на свете, за которые я стал бы это делать.Немецкая фугасная граната с дистанционным взрывателем щелкнула над нами и разорвалась где-то справа, оставив в воздухе клуб черного дыма.— Эти гады колбасники пускают свои штучки слишком высоко, — сказал боец, который не стал бы делать этого ради денег.В этот момент немецкая артиллерия ударила по холму за городом, слева от нас, где залег один из батальонов первого из трех пехотных полков дивизии. От непрерывных взрывов склон холма запрыгал в воздухе бьющими черными фонтанами.— Теперь на очереди мы, — сказал один из танкистов. — Здесь мы у них на виду.— Если начнут стрелять, ложись под танк сзади, — сказал высокий танкист, который говорил другому, что всему свое время. — Самое надежное место.— Махина-то тяжелая, — сказал я ему. — Вдруг ты в спешке дашь задний ход?— Я тебе крикну, — сказал он, ухмыльнувшись.Наши 105-миллиметровки открыли ответный огонь, и обстрел прекратился. Над нами медленно кружил аэростат. Другой отнесло правее.— Они не любят стрелять, когда эти штуки в воздухе, — сказал высокий танкист, — потому что они засекают их огневые точки, а потом наша артиллерия или авиация задают им жару.Мы пробыли здесь некоторое время, но немецкая артиллерия только изредка постреливала по холму, который удерживал батальон. Наши так и не начали атаку.— Вернемся назад и посмотрим, где находится командование, — предложил я.— О'кей, — сказал Кимбраф, он водил захваченный у немцев мотоцикл, на котором мы разъезжали. — Пошли.Мы попрощались с танкистами, повернули назад, пересекли пшеничное поле, сели на мотоцикл, я сзади, и выехали на дорогу, взбитую танками в густые облака серой пыли. В коляске мотоцикла лежали боеприпасы, фотоаппараты, запчасти, захваченные у немцев бутылки с разнообразным содержимым, ручные гранаты и автоматическое оружие самого разного типа, и все это принадлежало капралу (ныне сержанту) Джону Кимбрафу из Литтл-Рока, штат Арканзас.Все это с успехом могло послужить в качестве рекламы — мечта хорошо вооруженного партизана, но я часто задумывался, как собирается действовать Ким в том случае, если в одной из наших поездок по территории, неизвестно кем занятой, нам не удастся уклониться от боя. Хотя Ким человек разносторонний и я ценю его находчивость, все же при мысли, что он будет стрелять одновременно более чем из трех автоматов, пистолетов различных образцов, карабина да еще из немецкого ручного пулемета, при этом недостаточно рассеивая огонь, мне становилось не по себе. Но в конце концов я сообразил, что он, должно быть, собирается вооружить местное население, если мы продвинемся в глубь территории противника. Однажды такой случай представился, все сработало великолепно, и мой предусмотрительный и, как мне тогда казалось, не в меру вооруженный товарищ даже получил повышение.Мы поехали по дороге назад к городу, который наши взяли в тот день, и остановились у кафе напротив церкви. Дорога была забита танками, они проходили с лязгом и скрежетом; шум удалявшегося танка тонул в нарастающем рокоте следовавшего за ним. У танков были открыты башенные люки, и бойцы небрежно отвечали на приветствия деревенских мальчишек, махавших рукой каждой машине. На ступенях церкви, возвышаясь над дорогой, стоял с букетом цветов в правой руке старый француз в черной фетровой шляпе, крахмальной рубашке, черном галстуке и пыльном черном костюме и церемонно приветствовал каждый танк, поднимая букет.— Кто это? — спросил я хозяйку кафе, в дверях которого мы стояли, пропуская танки.— Он немного не в себе, — сказала она, — но он — патриот. Он здесь с самого утра, с того времени, когда вы вошли в город. Он ничего не ел с тех пор. Дважды родные приходили за ним, но он остался здесь.— Он и немцев приветствовал?— О нет, — сказала хозяйка. — Он человек исключительного патриотизма, только с некоторых пор, понимаете, немного помешался.В кафе за столиком сидело трое солдат перед опорожненным наполовину графином сидра и тремя стаканами.— Этот живодер, — говорил один из них, небритый, высокий, худой и размякший от вина, — этот проклятый живодер сидит в шестидесяти милях от фронта. Он не успокоится, пока всех нас не угробит.— О ком это ты говоришь? — спросил Ким солдата.— У, этот живодер! Генерал!— Где, говоришь, он находится? — спросил Ким.— В шестидесяти милях отсюда и ни на дюйм ближе. В шестидесяти милях, на которых мы проливали кровь. Мы все мертвы. Он-то знает об этом, только ему плевать. Живодер!— Знаешь, где он находится? В трех тысячах ярдов отсюда, — сказал Кимбраф. — Может быть, он уже прошел вперед. Мы встретили его на дороге, когда возвращались сюда.— Эх ты, болван, — сказал небритый солдат. — Много ты знаешь о войне. Этот живодер в шестидесяти милях отсюда и ни на дюйм ближе. Посмотри на меня! Я когда-то пел, выступал с очень хорошими оркестрами, да — очень, очень хорошими… А моя жена мне изменяет. Мне не надо даже проверять. Она мне сама сказала. А вот там все, во что я верю.И он показал рукой на противоположную сторону дороги, где пожилой француз все еще поднимал свои цветы, приветствуя каждый проходящий танк. Священник в черном шел по кладбищу позади церкви.— В кого ты веришь? В этого француза? — спросил другой солдат.— Нет. Я не верю в этого француза, — сказал солдат, который выступал с хорошими оркестрами. — Я верю в то, что представляет священник. Я верю в Церковь. А моя жена изменяла мне не один раз, а много раз. Я никогда не дам ей развода, потому что я верю в это. Вот почему она не захотела подписать мои документы. Вот почему я не унтер-офицер артиллерии. Я закончил унтер-офицерскую школу, а она не подписала документов, а сейчас, в эту самую минуту, она мне изменяет.— Он и петь может, — сказал мне второй солдат. Я слышал однажды ночью, как он поет. Здорово поет.— Не могу сказать, что ненавижу свою жену, — сказал солдат, который выступал с хорошими оркестрами. — Она изменяет мне сейчас, сию минуту, когда мы здесь и только что взяли этот город. Не могу сказать, что я ненавижу ее, хотя она испортила мне жизнь и из-за нее я не унтер-офицер. Но я ненавижу генерала. Ненавижу этого живодера.— Пусть поплачет, — сказал второй солдат. — Это ему помогает.— Слушай, — сказал третий солдат. — У него семейные дела, у него свои неприятности. Но я тебе вот что скажу. Это — первый город, в который я вошел. Пехота берет их, а чаще обходит, а потом, когда мы возвращаемся назад, оказывается, что в город вход воспрещен и он наводнен военной полицией. Здесь, в этом городе, нет ни одного военного полицейского, только регулировщик на перекрестке. Это несправедливо, что мы не можем войти ни в один город.— Позже… — начал я. Солдат, который выступал с хорошими оркестрами, перебил меня.— Здесь не может быть никаких позже, — сказал он, этот живодер угробит нас всех до одного. Ему нужно прославиться, и он не понимает, что солдаты — люди.— На передовой мы или нет, это ему неизвестно, так же как и мне, — сказал Ким. — Ты же не знаешь, что делает дивизионный генерал, а он получает приказы, как ты и я.— Хорошо. Тогда ты отпусти нас с передовой. Раз все знаешь, ты и отпусти. Я хочу домой. Будь я дома, может быть, ничего бы и не случилось. Может быть, жена никогда бы мне не изменила. Теперь мне наплевать на все. Мне на все наплевать.— Почему же ты тогда не заткнешься? — спросил Кимбраф.— Я заткнусь, — сказал эстрадный певец. — И не произнесу ни слова о генерале, который убивает меня каждый день.В ту ночь мы возвратились в штаб дивизии поздно. Оставив солдат в кафе в только что взятом городе, мы проследовали за танками до того места, где они были остановлены минами, завалом на дороге и огнем противотанковых орудий.В штабе кто-то сказал:— Генерал хочет тебя видеть.— Пойду помоюсь.— Нет. Иди сейчас же. Он беспокоился о тебе.Я нашел его в трейлере, где он, одетый в старое серое шерстяное белье, лежал, растянувшись на спальной полке. Его лицо, все еще красивое после отдыха, было серым, осунувшимся и бесконечно усталым. Только глаза были веселые, и он произнес своим добрым ласковым голосом:— Я беспокоился о тебе. Что тебя задержало?— Мы напоролись на танки, и я вернулся кружным путем.— Каким?Я сказал ему.— Расскажи, что ты видел сегодня там-то и там-то. (Он перечислил места расположения пехотных частей.)Я рассказал ему.— Люди очень устали, Эрни, — сказал он. — Им надо отдохнуть. Даже одну ночь отдохнуть как следует было бы неплохо. Если бы они могли отдохнуть четыре дня… только четыре дня. Но это все старая песня.— Вы сами устали, — сказал я. — Поспите немного. Гоните меня прочь.— Генералы не имеют права уставать, — сказал он, — а болеть тем более. Я устал не так, как они.В этот момент зазвонил телефон, он поднял трубку и назвал пароль.— Да, — сказал он. — Да. Как поживаешь, Джим? Нет. Я их уложил спать на эту ночь. Я хочу, чтобы они немного поспали… Нет. Утром я наступаю, но на штурм не пойду. Собираюсь обойти город. Я не верю в штурм городов. Тебе следовало бы уже это знать… Нет. Я выйду ниже… Да, правильно.Он вскочил с застеленной одеялом полки и подошел к стройной стенной карте, держа телефон в руке, и я вспомнил, глядя на его крепкую подтянутую фигуру в сером шерстяном белье, каким щеголеватым генералом он был, пока его дивизия не побывала в бою.Он продолжал говорить по телефону: «Джим?.. Да. У тебя впереди будет только один тяжелый участок — трехпутная развилка. Ее надо обойти… Да, были кой-какие разговоры… Да. Понимаю. Но если это случится, когда ты соединишься со мной, моя артиллерия к твоим услугам… Да. Безусловно. Совершенно верно… Конечно, нет. Я это и имею в виду, иначе бы не стал говорить… Точно. Хорошо… Спокойной ночи».Он повесил трубку. Его лицо было подернуто серым налетом усталости.— Это был наш левый фланг. Они хорошо дрались, но очень долго пробирались через лес. Когда они соединятся с нами и пройдут вперед, у нас будет четырехдневный отдых. Пехоте он очень нужен. Я рад, что люди отдохнут.— А вам сейчас надо бы поспать, — сказал я.— Я должен работать. Остерегайся ты этих уединенных дорог и береги себя.— Спокойной ночи, сэр, — сказал я. — Зайду рано утром.Все думали, что у дивизии будет четырехдневный отдых, и на следующий день было много разговоров о душе, клубах-передвижках, красивых девушках из Красного Креста, в том числе о Уитни Борн, которая играла когда-то в фильме «Преступление без страсти», и мы все так радовались предстоящему отдыху, что нас не смутило и то, как давно этот фильм снимался. Но все вышло иначе. Немцы начали сильное контрнаступление, и сейчас, когда я пишу это, дивизия все еще находится на передовой. ВОЙНА НА ЛИНИИ ЗИГФРИДА «Кольерс», 18 ноября 1944 г.
Многие будут вам рассказывать, как они первыми оказались в Германии и первыми прорвали линию Зигфрида, — и многие ошибутся. Эту корреспонденцию цензура не станет задерживать, пока там разбираются со всеми претензиями. Мы ни на что не претендуем. Никаких претензий, понятно? Абсолютно никаких. Пусть себе решают, а тогда посмотрим, кто пришел туда первым. Я имею в виду — какие части, а не какие именно люди.Линию Зигфрида прорвала пехота. Прорвала в холодное дождливое утро, когда даже вороны не летали, не говоря уже о самолетах. За два дня до этого, в последний солнечный день, закончился наш парад бронетанковых войск. Парад был замечательный, от Парижа до Ле-Като, с жестоким сражением у Ландреси, которое мало кто видел и в котором почти никто не уцелел. Потом форсировали проходы в Арденнском лесу, где местность напоминает иллюстрации к сказкам братьев Гримм, только гораздо сказочнее и мрачнее.Потом в холмистой, лесистой местности парад продолжался. Временами мы на полчаса отставали от отступающих мотомехчастей противника. Временами почти догоняли их. Временами обгоняли, и тогда слышно было, как позади бьют наши 50-миллиметровки и 105-миллиметровые самоходные пушки, и смешанный огонь противника сливался в оглушительный грохот, и поступало сообщение: «Вражеские танки и бронетранспортеры в тылу колонны. Передайте дальше».А потом, внезапно, парад кончился, лес остался позади, мы стояли на высокой горе, и все холмы и леса, видные впереди, были Германией. Снизу, со дна глубокой долины, послышался знакомый глухой грохот — взорвали мост, — и было видно черное облако дыма и взлетевших в воздух обломков, а чуть дальше — два вражеских бронетранспортера удирали вверх по белой дороге, ведущей в немецкие горы.Впереди них снаряды нашей артиллерии вздымали желто-белые облака дыма и дорожной пыли. Один из транспортеров забуксовал, став поперек дороги. Второй, на повороте дороги, два раза дернулся, как раненое животное, и замер. Еще один снаряд поднял фонтан дыма и пыли рядом с поврежденной машиной, и когда дым рассеялся, на дороге стали видны трупы. Это был конец парада, и мы спустились по лесной дороге к речке и переехали ее вброд по плоским камням и поднялись на другой берег, в Германию.В тот вечер мы миновали брошенные старомодные доты, которые многие на свое горе приняли за линию Зигфрида, и проехали еще хороший кусок в гору. На следующий день миновали вторую линию бетонированных дотов, охранявших развилки дорог и подступы к главному Западному валу, и в тот же вечер достигли высшей точки возвышенности перед Западным валом, с тем чтобы утром начать атаку.Погода испортилась. Шел дождь, дул ледяной ветер, и впереди нас высилась темная, поросшая лесом гряда Шнее Эйфель, где жил дракон, а позади на ближайшем холме стояла немецкая трибуна, с которой командование наблюдало за маневрами, долженствовавшими доказать, что прорыв Западного вала неосуществим. Мы готовились атаковать его в том самом пункте, который немцы выбрали, чтобы в показном бою подтвердить его неприступность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33