И, оседлав траншею, прометали бы ее продольным огнем. И еще могли бы подвозить пехотные десанты, а потом прикрывать их.— А вместо этого?— Вместо этого будет как завтра. У нас до того ничтожно мало артиллерии, что нас используют как ползучие бронированные пушки. А едва только ты остановился и стал малокалиберной пушкой, ты теряешь всякое преимущество подвижности, в которой твое спасение, и за тобой начинают охотиться противотанковые. А не то делают из нас что-то вроде железных детских колясочек для пехоты. С той разницей, что не знаешь, сама ли колясочка покатится или младенцы ее покатят. А усевшись в нее, никогда не можешь быть уверен, что за тобой кто-нибудь идет.— Сколько вас сейчас в бригаде?— Шесть в батальоне. Тридцать в бригаде. Но это теоретически.— Ты бы все-таки сходил выкупался, а потом пойдем обедать.— Ладно. Только ты не вздумай за мной ухаживать и не воображай, что я всем этим очень встревожен. Нет. Просто я устал, и захотелось поговорить. И, пожалуйста, без подбадриваний, на это у нас есть комиссар, и сам я знаю, за что дерусь, и ничуть не встревожен. Но, конечно, мне бы хотелось, чтобы нас применяли с умом и пользой.— С чего ты вздумал, что я стану тебя подбадривать?— А у тебя такой вид был.— Я просто спросил насчет девушек и не хотел слушать твое нытье про то, что тебя завтра убьют.— Повторяю, девушек мне сегодня не надо, а ныть — это мое право, пока я этим никому не мешаю. Или тебе я мешаю?— Пойдем, примешь ванну, — сказал я. — И ной, сколько тебе угодно.— А как ты думаешь, кто был этот коротышка, который старался показать, что так много знает?— Понятия не имею, — сказал я. — Но постараюсь узнать.— Он на меня тоску навел, — сказал Эл. — Ну, черт с ним. Пойдем.Лысый старик официант отпер нам дверь, и мы вышли на улицу.— Ну, как наступление, товарищи? — спросил он, выпуская нас.— Все хорошо, товарищ, — сказал Эл. — Все в порядке.— Ну, слава богу, — сказал официант. — Мой сын в Сто сорок пятой бригаде. Вам она не попадалась?— Нет, я танкист, — сказал Эл. — А вот товарищ из кино. Ты не встречал Сто сорок пятой?— Нет, — сказал я.— Они на Эстремадурской дороге, — сказал старик. — Мой сын комиссар пулеметной роты. Он у меня младший. Ему двадцать лет.— А в какой вы партии, товарищ? — спросил его Эл.— Я ни в какой партии, — сказал старик. — А сын коммунист.— Я тоже коммунист, — сказал Эл. — Наступление, товарищ, еще не развернулось. Наступать сейчас нелегко. У фашистов очень крепкие позиции. Вы, в тылу, должны держаться так же стойко, как и мы на фронте. Может быть, мы сейчас и не возьмем этих позиций, но мы уже доказали, что у нас есть армия, способная наступать, и увидите, она себя еще покажет.— А эта Эстремадурская дорога? — спросил старик, все еще придерживая дверь. — Там очень опасно?— Нет, — сказал Эл. — Там теперь тихо. Вам за него нечего беспокоиться.— Да благословит вас бог, — сказал официант, — и да сохранит и спасет вас.Выйдя в темноту улицы, Эл сказал:— Ну, политически он не того, слабоват.— Он хороший старик, — сказал я. — Я его давно знаю.— Хорош-то он хорош, — сказал Эл, — но политически ему бы надо подразвиться.Мой номер во «Флориде» был битком набит. Кто-то завел патефон, в воздухе плавал дым, на полу играли в кости. Товарищи приходили ко мне мыться, и в комнате пахло табачным дымом, пропотевшей одеждой и паром из ванной.Манолита, испанка с близко посаженными холодными глазами, очень стройная, одетая скромно, хоть и с претензией на французский шик, сидела на кровати, весело, но с достоинством разговаривая с английским журналистом. Если не считать патефона, было не очень шумно.— Это, кажется, ваша комната? — спросил английский журналист.— Она значится за мной, — сказал я. — Иногда я здесь ночую.— А виски чье? — спросил он.— Мое, — сказала Манолита. — Ту бутылку они выпили, а я достала еще.— Вот и правильно, дочка, — сказал я. — За мной три бутылки.— Две, — сказала она. — Та была подарок.На столе, рядом с моей машинкой, в полуоткупоренной жестянке был большой кусок ветчины, розовый, с белой каемкой сала. Время от времени кто-нибудь из игроков вставал, отрезал себе ломоть перочинным ножом и возвращался к играющим. Я тоже отрезал себе ломоть.— Ты следующий на очереди в ванну, — сказал я Элу. Он еще осматривался в комнате.— А у тебя тут славно, — сказал он. — И откуда только ветчина?— Мы купили ее у интенданта одной из бригад, — сказала Манолита. — Что, плоха?— Кто это «мы»?— Да вот мы с ним. — Она кивнула в сторону корреспондента-англичанина. — Правда, он милый?— Манолита очень любезна, — сказал англичанин. — Надеюсь, мы не мешаем вам?— Да нет, — сказал я. — Попозже мне, может быть, захочется прилечь, но это будет не скоро.— Можно будет перейти в мою комнату, — сказала Манолита. — Вы ведь не сердитесь, Генри?— Нисколько, — сказал я. — А кто это играет в кости?— Не знаю, — сказала Манолита. — Они пришли вымыться в ванне, а потом остались играть. Они ведут себя очень прилично. А вы знаете, какая у меня беда?— Нет.— Большая беда. Вы знали моего жениха? Он служил в полиции, и его послали в Барселону.— Ну и что же?— Его убили в стычке, и у меня не осталось никого в полиции, а он не успел раздобыть мне документов, как обещал, и сегодня я узнала, что меня хотят арестовать.— За что?— Нет документов, и говорят, что я все время верчусь с вашей братией и с людьми из бригад и, значит, я, наверно, шпионка. Если бы жених мой не угодил под пулю, все было бы в порядке. Вы поможете мне?— Конечно, — сказал я. — Если за вами ничего нет, можете не бояться.— Все-таки для верности мне бы лучше остаться у вас.— А если за вами что-то есть, тогда и я влипну в историю.— Значит, нельзя остаться?— Нет. А в случае чего вызывайте меня. Я никогда не слышал, чтобы вы заводили разговор на военные темы, и, по-моему, за вами ничего нет.— Конечно, нет, — сказала она, отодвигаясь от англичанина и наклоняясь ко мне. — А как вы думаете, с ним остаться можно? За ним-то ничего нет?— Не могу сказать, — ответил я. — В первый раз его вижу.— Вы на меня сердитесь, — сказала она. — Не будем больше об этом думать. Лучше с легкой душой пойдем обедать.Я подошел к игрокам.— Хотите пообедать с нами?— Нет, товарищ, — сказал, не поднимая головы, державший кости. — А вы не хотите попытать счастья?— Я есть хочу.— Ну, мы вас тут дождемся, — сказал второй игрок. — Кидай, что ли. Я держу…— Раздобудете деньжат — волоките сюда, в наш банк.Кроме Манолиты, в комнате нашелся еще один мой знакомый. Он был из Двенадцатой бригады, и это он заводил патефон. Родом он венгр, но грустный, не из веселых венгров.— Salud, camarada, — сказал он. — Спасибо вам за гостеприимство.— А что же вы в кости? — спросил я его.— Денег таких нет, — сказал он. — Эти ребята — летчики по контракту. Наемники… Получают по тысяче долларов в месяц. Они были на Теруэльском фронте, а теперь вот пожаловали сюда.— А как они очутились в моем номере?— Один из них знает вас. Его сейчас вызвали на аэродром. За ним пришла машина, когда игра уже началась.— Очень рад, что вы заглянули, — сказал я. — Приходите в любое время и располагайтесь, как дома.— Я пришел послушать новые пластинки, — сказал он. — Если я вам не мешаю.— Да нет. Очень хорошо. Хотите выпить?— Нет, только немножко ветчины.Один из игроков встал и отрезал еще ветчины.— Вы не видели тут этого Генри, хозяина комнаты? — спросил он.— Это я.— А, — сказал он. — Извиняюсь. Сыграем?— Попозже, — сказал я.— Ну что ж, — сказал он. Потом, с полным ртом ветчины, рявкнул: — Ну, ты, Каролинский недоносок, кидай кости об стенку как следует.— А это тебе не поможет, товарищ, — буркнул тот, что бросал кости.Эл вышел из ванной. Он был чистенький, только под глазами осталось несколько пятен.— Вытри полотенцем, — сказал я.— Что?— Посмотрись еще раз в зеркало.— Оно запотело, — сказал он. — Да черт с ним. Хорошо и так.— Пойдем пообедаем, — сказал я. — Пойдем, Манолита. Вы знакомы?Я заметил, что Манолита оценивающе его оглядела.— Здравствуйте, — сказала она.— А знаете — это идея, — сказал англичанин. — Насчет обеда. Но где?— А эти что, в крап дуются? — спросил Эл.— А ты сразу не разглядел?— Нет, я глядел только на ветчину.— Ну да, в крап.— Вы идите обедайте, — сказал Эл, — а я останусь здесь.Когда мы уходили, на полу уже сидело шестеро, а Эл собирался отрезать себе ветчины. Я слышал, как один из летчиков спросил:— Из каких войск, товарищ?— Танкист.— Говорят, от танков теперь никакого проку.— Мало ли что говорят, — ответил Эл. — Это что у вас там, кости?— Хочешь поглядеть?— Да нет, — сказал Эл. — Метнуть разок.Мы спустились в холл, Манолита, я и высокий англичанин. Внизу ребят уже не было, они ушли в ресторан «Гран-Виа». Венгр остался доигрывать новые пластинки. Я был очень голоден, а жратва в «Гран-Виа» была поганая. Мои два киношника уже пообедали и пошли чинить киноаппарат.Ресторан находился в подвале, и надо было предъявлять пропуск и проходить через кухню и вниз по ступенькам.Подавали суп из пшена, желтый рис с кусочком конины и апельсины на десерт. В меню стоял еще горошек с колбасой, о котором вспоминали с ужасом, но он уже кончился. Газетчики все сидели за одним столом, за другими были офицеры с девушками от Чикоте, сотрудники цензуры, которая тогда размещалась через улицу, в здании телефонной станции, и всякий неизвестный народ.Ресторан держали какие-то анархисты-синдикалисты, и вино подавали с этикетками королевских подвалов с датой закладки на хранение. Вино по большей части было так старо, что либо отдавало пробкой, либо безнадежно выдохлось. Этикетку не выпьешь, и мне пришлось отослать три бутылки, прежде чем удалось получить сносное вино. И то после долгих препирательств.Официанты не разбирались в винах. Они приносили первую попавшуюся бутылку, а там уж как повезет. Они были совсем не похожи на официантов Чикоте. Эти были нахальные, избалованные чаевыми. У них всегда имелись блюда по особому заказу, омары или цыпленок, и они подавали их за неслыханную цену. Но сейчас уже ничего не осталось, так что надо было есть суп, рис и апельсины. Тут все меня раздражало, особенно эта банда спекулянтов, и, если брать по заказу, обходилось тут все не дешевле, чем в лучшем ресторане Нью-Йорка.Мы потягивали вино, едва терпимое, такое, что его можно было пить за неимением лучшего, но шуметь из-за него не стоило, — и тут появился Эл Вагнер. Он оглядел комнату, увидел нас и подошел.— В чем дело? — спросил я.— Обчистили, — сказал он.— Быстро.— Еще бы. Это такие парни. Крупно играют. А чего бы тут поесть?Я подозвал официанта.— Слишком поздно пришли, — сказал тот. — Больше не подаем.— Этот товарищ из танковой части, — сказал я. — Он сражался весь день и будет сражаться завтра, а ничего еще не ел.— Я не виноват, — сказал официант. — Слишком поздно. Ничего не осталось. Почему товарищ не столуется в части? В армии еды много.— Это я пригласил его на обед.— Так вы бы предупредили заранее. Сейчас слишком поздно. Мы больше ничего не подаем.— Позовите метрдотеля.Метрдотель сказал, что повар уже ушел домой и плита не топится. С этим он ушел. Они злились на нас из-за вина.— Ну и черт с ним, — сказал Эл. — Пойдем еще куда-нибудь.— В это время нигде ничего не получишь. У них есть что-нибудь про запас. Надо только мне пойти к этому типу и подмазать.Так я и сделал, и угрюмый официант принес тарелку нарезанного холодного мяса, половинку колючего омара и салат из чечевицы. Метрдотель уступил все это из собственного запаса, который он приберегал либо для домашних, либо для поздних клиентов.— Небось содрали втридорога? — спросил Эл.— Да нет, — соврал я.— Рассказывай, — сказал он. — Ну да с первой получки рассчитаемся,— А сколько ты сейчас получаешь?— Я еще не знаю. Раньше было по десять песет в день, но теперь больше, раз я офицер. Но нам пока еще не платили, а я не спрашивал.— Товарищ, — подозвал я официанта. Тот подошел, все еще злой оттого, что метрдотель обслужил Эла через его голову. — Подайте, пожалуйста, еще одну бутылку.— А какого вина?— Все равно, только бы не было чересчур старое и сохранило бы цвет.— Тут все вина одинаковы.Я сказал ему по-испански что-то вроде «черта с два», и официант принес бутылку «шато-мутон ротшильд» 1906 года, настолько же хорошего, насколько отвратительна была предыдущая бутылка.— Вот это вино, — сказал Эл. — Чем это ты его усмирил?— Да ничем. Просто он вытащил из погреба удачную бутылку.— Вообще-то это дворцовое пойло — порядочная бурда.— Перестарело. И климат тут для вина неподходящий.— А вон и тот Осведомленный Товарищ. — Эл кивнул на соседний столик.Маленький человечек в толстых очках, который говорил нам про Ларго Кабальеро, разговаривал с людьми, о которых я знал, что это важные персоны.— Он, должно быть, важная персона, — сказал я.— Такие, когда высоко заберутся, болтают все, что вздумается. Но лучше бы мне его встретить послезавтра. Он мне испортил завтрашний день.Я налил ему вина.— То, что он говорил, кажется разумным, — продолжал Эл. — Я над этим сам думал. Но мой долг делать то, что мне приказано.— А ты не огорчайся, пойди поспи.— Нет, я еще сыграю, если ты дашь мне тысячу песет, — сказал Эл. — Мне сейчас причитается больше, и я дам тебе доверенность на получение.— Не надо мне доверенности. Когда получишь, сам отдашь.— Еще придется ли получать, — сказал Эл. — Скажешь, опять нытье? Играть — это тоже богемная привычка, я знаю. Но в такой вот игре только и забываешь про завтра.— А нравится тебе Манолита? Ты ей понравился.— У нее глаза как у змеи.— Она неплохая девушка. Приветливая, и ей можно доверять.— Не надо мне никаких девушек. Я хочу еще сыграть в крап.На другом конце стола Манолита хохотала в ответ на что-то, сказанное англичанином по-испански. За столом, кроме них, уже почти никого не было.— Допьем бутылку и пойдем, — сказал Эл. — А ты сам не хочешь сыграть?— Сначала полюбуюсь на вас, — сказал я и крикнул официанту, чтобы принес счет.— Куда же вы? — спросила Манолита с места.— К себе в номер.— Мы придем попозже, — сказала она. — А он забавный.— Она надо мной смеется, — сказал англичанин. — Она вышучивает мои ошибки в испанском языке. Разве leche не значит молоко?— Значит и это.— И еще что-нибудь неприличное?— К сожалению, да, — сказал я.— Что за ужасный язык, — сказал он. — Манолита, перестаньте водить меня за нос. Слышите?— И вовсе я вас не вожу за нос, — засмеялась Манолита. — Я и не прикасаюсь к вашему носу. А смеюсь я из-за leche.— Но ведь это значит молоко. Вы слышали, что сказал Эдвин Генри?Манолита снова засмеялась, и мы поднялись из-за стола.— Ну и болван! — сказал Эл. — Я бы, пожалуй, отбил ее только потому, что он такой болван.— Англичанина сразу не раскусишь, — сказал я. Это было такое глубокомысленное замечание, что я понял: слишком много мы заказали бутылок. На улице похолодало, и облака в лунном свете проплывали очень большие и белые над широким, окаймленным домами каньоном Гран-Виа, и в асфальте тротуара виднелись аккуратные свежие пробоины от сегодняшних попаданий, и мусор еще не разгребли — а мы поднимались к Пласа-Кальяо, туда, где стоял отель «Флорида», фасадом обращенный к другому склону, с которого широкая улица уходила по направлению к фронту.Мы прошли мимо двух часовых, полускрытых в тени подъезда, и минутку постояли, чтобы послушать, как стрельба в конце улицы разрослась до настоящей канонады, а потом затихла.— Если так будет продолжаться, мне надо будет идти в часть, — прислушиваясь, сказал Эл.— Это так что-нибудь, — сказал я. — Во всяком случае, левее, у Карабанчеля.— А мне показалось, прямо в парке.— Тут всегда так отражается звук ночью. Мы сами сколько раз путали.— Вообще-то они не должны контратаковать нас ночью, — сказал Эл. — Теперь, когда они заняли эти высоты, зачем спускаться и выбивать нас из оврага?— Какого оврага?— Ну, знаешь, по той речке.— А, той.— Да. «Вверх по речке и без весел».— Идем. Нечего прислушиваться. У нас каждую ночь стреляют.Мы вошли, пересекли холл, миновали ночного дежурного у столика портье, он встал и проводил нас к лифту. Он нажал кнопку, и кабина спустилась. В ней был человек в белой овчинной куртке мехом наружу. Розовая лысина, лицо розовое и сердитое. Под мышкой и в руках шесть бутылок шампанского. Он сказал:— Какого черта вы спустили лифт?— Вы уже целый час на нем катаетесь, — сказал дежурный.— А что я могу поделать? — сказал мужчина в овчинной куртке. Потом, обратясь ко мне, спросил: — Где Фрэнк?— Какой Фрэнк?— Ну знаете, Фрэнк, — сказал он. — Слушайте, помогите мне с этим лифтом.— Вы пьяны, — сказал я. — Вылезайте. Нам нужно подняться наверх.— И вы были бы пьяны, — сказал мужчина в белой мохнатой куртке. — И вы были бы пьяны, товарищ, дорогой товарищ. Послушайте, где же Фрэнк?— А вы как думаете?— У этого Генри, в номере, где играют в крап.— Поедемте с нами, — сказал я. — Только не балуйтесь с кнопками. Вы поэтому каждый раз и застреваете.— Я на всем могу летать, — сказал мужчина в куртке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33