А когда они прошли, один из полицейских перегородил вход карабином и объявил:— Никому не выходить. Всем до одного оставаться.— А почему же их выпустили? Почему нам нельзя, а им можно?— Это авиамеханики, им надо на аэродром, — объяснил кто-то.— Но если выпустили одних, глупо задерживать других.— Надо ждать службу безопасности. Все должно быть по закону и в установленном порядке.— Но поймите вы, если хоть кто-нибудь ушел, глупо задерживать остальных.— Никому не выходить. Всем оставаться на место.— Потеха, — сказал я решительной девице.— Не нахожу. Это проста ужасно.Мы уже поднялись с полу, и она с негодованием поглядывала туда, где лежал человек с пульверизатором. Руки у него были широко раскинуты, одна нога подвернута.— Я пойду помогу этому бедняге. Он ранен. Почему никто не поможет, не перевяжет его?— Я бы оставил его в покое, — сказал я. — Не впутывайтесь в это дело.— Но это же просто бесчеловечно. Я готовилась на сестру и окажу ему первую помощь.— Не стоит, — сказал я. — И не подходите к нему.— А почему? — Она была взволнована, почти в истерике.— А потому, что он мертв, — сказал я.Когда явилась полиция, нас задержали на три часа. Начали с того, что перенюхали все револьверы. Думали таким путем установить, кто стрелял. Но на сороковом им это, видимо, надоело; да и все равно, в комнате пахло только мокрыми кожаными куртками. Потом они уселись за столиком возле покойного героя и стали проверять документы, а он лежал на полу — серое восковое подобие самого себя, с серыми восковыми руками и серым восковым лицом.Под разорванной рубашкой у него не было нижней сорочки, а подошвы были проношены. Теперь, лежа на полу, он казался маленьким и жалким. Подходя к столу, за которым двое полицейских в штатском проверяли документы, приходилось перешагивать через него. Муж девицы несколько раз терял и снова находил свои документы. Где-то у него был пропуск, но он его куда-то заложил и весь в поту нервно обшаривал карманы, пока наконец не нашел его. Потом он засунул пропуск в другой карман и снова принялся искать. На лице его выступил пот, волосы закурчавились, и он густо покраснел. Теперь казалось, что ему недостает не только школьного галстука, но и картузика, какие носят в младших классах. Говорят, что переживания старят людей. Но его этот выстрел еще на десять лет помолодил.Пока мы ждали, я сказал решительной девице, что из всего этого может получиться довольно хороший рассказ и что я его, вероятно, когда-нибудь напишу. Например, как эти шестеро построились цепочкой и прорвались в дверь — разве это не производит впечатления? Ее это возмутило, и она сказала, что нельзя писать об этом, потому что это повредит делу Испанской республики. Я возразил, что давно уже знаю Испанию, и что в старые времена, еще при монархии, в Валенсии перестреляли бог знает сколько народу, и что за сотни лет до установления Республики в Андалузии резали друг друга большими ножами — их называют навахами, — и что, если мне случилось быть свидетелем нелепого происшествия в баре Чикоте в военное время, я вправе писать об этом, как если бы это произошло в Нью-Йорке, Чикаго, Ки-Уэст или Марселе. Это не имеет ровно никакого отношения к политике. Но она стояла на своем. Вероятно, многие, как и она, сочтут, что писать об этом не следовало. Но немец, например, кажется, считал, что это ничего себе история, и я отдал ему последнюю из своих сигарет. Как бы то ни было, спустя три с лишним часа полиция нас отпустила.В отеле «Флорида» обо мне беспокоились, потому что в те времена бомбардировок, если вы собирались вернуться домой пешком и не возвращались после закрытия баров в семь тридцать, о вас начинали беспокоиться. Я рад был вернуться домой и рассказал о том, что произошло, пока мы готовили ужин на электрической плитке, и рассказ мой имел успех.За ночь дождь перестал, и наутро погода была сухая, ясная, холодная, как это бывает здесь в начале зимы. Без четверти час я прошел во вращающуюся дверь бара Чикоте выпить джину перед завтраком. В этот час там бывает мало народу, и к моему столику подошли бармен и двое официантов. Все они улыбались.— Ну как, поймали убийцу? — спросил я.— Не начинайте день шутками, — сказал бармен. — Вы видели, как он стрелял?— Да, — сказал я.— И я тоже, — сказал он. — Я в это время вон там стоял. — Он показал на столик в углу. — Он приставил дуло пистолета к самой его груди и выстрелил.— И долго еще задерживали публику?— До двух ночи.— А за fiambre, — бармен назвал труп жаргонным словечком, которым обозначают в меню холодное мясо, — явились только сегодня в одиннадцать. Да вы, должны быть, всего-то и не знаете.— Нет, откуда же ему знать, — сказал один из официантов.— Да, удивительное дело, — добавил второй. — Редкий случай.— И печальный к тому же, — сказал бармен. Он покачал головой.— Да. Печальный и удивительный, — подхватил официант. — Очень печальный.— А в чем дело? Расскажите.— Редчайший случай, — сказал бармен.— Так расскажите. Говорите же!Бармен пригнулся к моему уху с доверительным видом— В том пульверизаторе, вы понимаете, — сказал он, — в нем был одеколон. Вот ведь бедняга!— И вовсе не такая это была глупая шутка, — сказал официант.— Конечно, он это просто для смеху. И нечего было на него обижаться, — сказал бармен. — Бедный малый!— Понимаю, — сказал я. — Значит, он просто собирался всех позабавить.— Видимо, — сказал бармен. — И надо же, такое печальное недоразумение.— А что с его пушкой?— Полиция взяла. Отослали его родным.— Воображаю, как они довольны, — сказал я.— Да, — сказал бармен. — Конечно. Пульверизатор всегда пригодится.— А кто он был?— Мебельщик.— Женат?— Да, жена приходила утром с полицией.— И что она сказала?— Она бросилась к нему на грудь и все твердила: «Педро, что они с тобой сделали, Педро? Кто это с тобой сделал? О Педро!»— А потом полиции пришлось увести ее, потому что она была не в себе, — сказал официант.— Говорят, что он был слабогрудый, — сказал бармен. — Он сражался в первые дни восстания. Говорили, что он сражался в горах Сьерры, но потом не смог. Чахотка.— А вчера он пришел в бар, просто чтобы поднять настроение, — предположил я.— Да нет, — сказал бармен. — Это в самом деле редкий случай. Muy raro. Я разузнал об этом у полицейских, а они народ дотошный, если уж возьмутся за дело. Они допросили его товарищей по мастерской. А ее установили по карточке профсоюза у него в кармане. Вчера он купил этот пульверизатор и одеколон, чтобы подшутить на чьей-то свадьбе. Он так об этом и говорил. Он купил одеколон в лавчонке напротив. Адрес был на ярлыке флакона, а самый флакон нашли в уборной. Он там заряжал свой пульверизатор одеколоном. А сюда, наверно, зашел, когда начался дождь.— Я видел, как он вошел, — сказал один из официантов.— А тут пели, ну он и развеселился.— Да, весел он был, это правда, — сказал я. — Его словно на крыльях несло.Бармен изрек с безжалостной испанской логикой:— Вот оно, веселье, когда пьют слабогрудые.— Не нравится мне вся эта история, — сказал я.— Послушайте, — сказал бармен. — Ну не странно ли? Его веселость столкнулась с серьезностью войны, как мотылек…— Вот это правильно, — сказал я. — Сущий мотылек.— Да я не шучу, — сказал бармен. — Понимаете? Как мотылек и танк.Сравнение ему очень понравилось. Он впадал в любезную испанцам метафизику.— Угощаю, — заявил он. — Вы должны написать об этом рассказ.Я вспомнил того парня с пульверизатором, его серое восковое лицо, его широко раскинутые серые восковые руки, его подогнутую ногу — он в самом деле походил на мотылька. Не то чтобы очень, но и на человека он был мало похож. Мне он напомнил подбитого воробья.— Дайте мне джину с хинной.— Вы должны непременно написать об этом рассказ, — твердил бармен. — Ваше здоровье!— И ваше, — сказал я. — А вот вчера одна англичанка сказала мне, чтобы я не смел об этом писать. Что это повредит делу.— Что за чушь, — сказал бармен. — Это очень интересно и важно: непонятая веселость сталкивается со страшной серьезностью, а у нас всегда так страшно серьезны. Это для меня, пожалуй, одно из интереснейших, редчайших происшествий за последнее время. Вы должны непременно написать об этом.— Ладно, — сказал я. — Напишу. А дети у него были?— Нет, — сказал он. — Я спрашивал полицейских. Но вы непременно напишите и назовите «Мотылек и танк»,— Ладно, — сказал я. — Напишу. Но заглавие мне не очень нравится.— Шикарное заглавие, — сказал бармен. — Очень литературное.— Ладно, — сказал я. — Согласен. Так и назовем рассказ: «Мотылек и танк».И вот я сидел там в то ясное, веселое утро; пахло чистотой, только что подметенным, вымытым и проветренным помещением, и рядом был мой старый друг бармен, который был очень доволен, что мы с ним создаем литературу, и я отпил глоток джина с хинной, и глядел в заложенное метками окно, и думал о том, как стояла здесь на коленях возле убитого его жена и твердила: «Педро, Педро, кто это сделал с тобой, Педро?» И я подумал, что полиция не сумела бы ей ответить, даже если бы знала имя человека, спустившего курок. 1938 СТАРИК У МОСТА Старик в очках с железной оправой сидел у края дороги; его одежда была покрыта пылью. На реке был понтонный мост, и по нему переправлялись повозки, грузовики, мужчины, женщины и дети. Запряженные мулами повозки ползли с моста на крутой берег, солдаты подталкивали их, упираясь в спицы колес. Грузовики с грохотом взбирались наверх и исчезали, вырываясь из толчеи, крестьяне тащились, утопая в пыли по щиколотку. Но старик сидел неподвижно. Он слишком устал, чтобы идти дальше.Я должен был перейти мост, обследовать предмостное укрепление на той стороне и выяснить, как далеко продвинулся неприятель. Я сделал это и вернулся через мост. Теперь повозок было меньше, пешеходов совсем мало, но старик все еще сидел там.— Откуда вы идете? — спросил я его.— Из Сан-Карлоса, — сказал он и улыбнулся.Это был его родной город, ему было приятно говорить о нем, и он улыбнулся.— Я смотрел за животными, — пояснил он.— Вот как, — сказал я, не вполне понимая.— Да, — сказал он, — я там оставался, потому что мне надо было смотреть за животными. Я ушел из Сан-Карлоса последним.Он не был похож ни на пастуха, ни на свинопаса; я посмотрел на его черную, запыленную одежду, на серое, запыленное лицо и очки в железной оправе и спросил:— За какими животными?— Разными, — сказал он и покачал головой. — Пришлось их оставить.Я смотрел на мост и на местность вокруг устья Эбро, напоминавшую мне Африку, и соображал, как скоро может показаться противник, и все время прислушивался, поджидая те первые звуки, которые возвещают о вечно таинственном явлении, именуемом соприкосновением фронтов, а старик все еще сидел там.— За какими животными? — повторил я.— Их всего трое, — объяснил он. — Две козы и кошка, да еще четыре пары голубей.— И вам пришлось их оставить?— Да. Начался обстрел. Капитан велел мне уходить, потому что начался обстрел.— У вас нет семьи? — спросил я, глядя на противоположный конец моста, где одинокие повозки торопливо спускались по склону.— Нет, — сказал он. — Только эти животные. Ну, кошка-то, конечно, не пропадет. Кошка может сама о себе позаботиться, а вот что станется с остальными — подумать страшно.— Вы за кого? — спросил я.— Ни за кого, — сказал он. — Мне семьдесят шесть лет. Я прошел уже двенадцать километров, а дальше идти сил нету.— Здесь опасно, нельзя здесь оставаться, — сказал я. — Постарайтесь добраться до разветвления дороги на Тортосу, там проходят грузовики.— Я посижу еще немного, — сказал он, — и потом пойду. Куда идут эти грузовики?— В Барселону, — сказал я.— Я там никого не знаю, — сказал он, — но я вам очень благодарен. Очень благодарен.Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:— Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?— Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.— Вы думаете?— А почему бы нет? — сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.— А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.— Вы оставили голубятню открытой? — спросил я.— Да.— Тогда они улетят.— Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, — сказал он.— Если вы уже отдохнули, уходите, — настаивал я. — Встаньте и попробуйте идти.— Благодарю вас, — сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль.— Я смотрел за животными, — повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, — я только смотрел за животными.Помочь ему было нечем. Был первый день пасхи, и фашисты подступали к Эбро. День был серый, пасмурный, и низкая облачность не позволяла подняться их самолетам. Это, да еще то, что кошки сами могут о себе позаботиться, — вот все, в чем напоследок повезло старику. 1938 МАДРИДСКИЕ ШОФЕРЫ У нас перебывало много разных шоферов в Мадриде. Первого звали Томасом; росту в нем было четыре фута одиннадцать дюймов, и походил он на крайне уродливого, старообразного карлика с картины Веласкеса, одетого в синий комбинезон. У него не хватало нескольких передних зубов, и он так и пылал патриотическими чувствами. Кроме того, он любил шотландское виски.Мы ехали с Томасом из Валенсии, и, когда увидели Мадрид, встающий над равниной, за Алькала-де-Энарес, как величавая белая крепость, Томас сказал, шепелявя беззубым ртом:— Да здравствует Мадрид, столица души моей!— И сердца моего, — сказал я, так как тоже выпил лишний стаканчик. Было холодно, и ехали мы долго.— Ура! — завопил Томас и на время выпустил руль, чтобы хлопнуть меня по спине. Мы чуть было не налетели на грузовик, полный бойцов, и на штабную машину.— Я человек чувств, — сказал Томас.— Я тоже, — сказал я, — но держитесь за руль.— Благороднейших чувств, — сказал Томас.— Никто в этом не сомневается, товарищ, — сказал я. — Но постарайтесь все-таки следить за тем, куда вы едете.— Можете всецело положиться на меня, — сказал Томас.На другой день, на топкой дороге вблизи Бриуэги, нам пришлось остановиться, потому что танк застрял на крутом повороте и задержал еще шесть танков, шедших позади. Три самолета мятежников заметили танки и решили бомбить их. Бомбы падали на мокрый склон холма над нами, и каждый раз кверху взлетал фонтан грязи и земли. Ни одна бомба в нас не попала, и самолеты ушли в сторону своих позиций. Я стоял возле машины и в полевой бинокль рассматривал маленькие «фиаты», сопровождавшие бомбардировщики, — очень блестящие, повисшие в солнечном небе. Мы думали, что нас еще будут бомбить, и все поспешили убраться оттуда. Но самолетов больше не было.На другое утро Томас не мог завести мотор. И с тех пор каждый раз, когда случалось что-нибудь в этом роде, как бы хорошо машина ни шла накануне вечером на пути домой, Томас наутро никак не мог завести мотор. В конце концов эта склонность держаться подальше от фронта, плюс карликовый рост, неумеренный патриотизм и общая непригодность стали вызывать в нас жалость, и мы отослали его обратно, в Валенсию, с письмом для Отдела печати, в котором выражали горячую благодарность за Томаса, человека благороднейших чувств и наилучших намерений, но не могут ли они прислать нам кого-нибудь чуточку похрабрее?Тогда нам прислали шофера вместе с запиской, рекомендующей его как самого храброго шофера во всем Отделе. Не знаю, как его звали, потому что я ни разу не видел его. Сид Франклин (матадор из Бруклина), который закупал для нас все продовольствие, готовил завтраки, печатал на машинке статьи, раздобывал бензин, раздобывал машины, раздобывал шоферов и знал Мадрид и все мадридские сплетни, как живой диктофон, вероятно, точно проинструктировал этого шофера. Сид снабдил машину сорока литрами бензина, а бензин был самой жгучей проблемой военных корреспондентов (его труднее было достать, чем духи Шанель и Молинэ или джин Боле), записал фамилию и адрес шофера и велел ему быть готовым выехать в любую минуту. Мы ждали наступления.До тех пор пока мы не позовем его, он мог делать, что ему угодно. Но он всегда должен был сообщать нам, где его можно найти. Мы не хотели тратить драгоценный бензин на езду по Мадриду в машине. Мы все очень радовались, что наш транспорт обеспечен.Шофер должен был явиться в отель на следующий день, в семь тридцать вечера, чтобы узнать, нет ли новых распоряжений. Он не пришел, и мы позвонили по телефону в меблированные комнаты, где он остановился. Выяснилось, что он утром отбыл в Валенсию вместе с машиной и сорока литрами бензина. Теперь он сидит в Валенсийской тюрьме. Надеюсь, ему там нравится.После этого нам дали Давида. Давид был юный анархист из маленького городка возле Толедо. Лексикон его отличался столь непостижимым цинизмом, что порой я просто ушам своим не верил. Общение с Давидом перевернуло все мои представления о сквернословии. Страха он не знал и как шофер имел только один недостаток:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33