— Могу летать и на этом паршивом лифте. Хотите, попробуем фигуру?— Хватит, — сказал Эл. — Вы пьяны. Нам нужно на верх, играть в крап.— А ты кто такой? Вот как дам тебе бутылкой с шампанским.— Попробуй только, — сказал Эл. — Я бы тебя утихомирил, пьянчуга несчастный, эрзац Санта-Клаус.— Пьянчуга, эрзац Санта-Клаус, — повторил плешивый. — Пьянчуга, эрзац Санта-Клаус. Вот она, благодарность Республики!Мы остановили лифт на нашем этаже и пошли по коридору.— Возьмите пару бутылок, — сказал плешивый. Потом добавил: — А знаете, почему я пьян?— Нет.— Ну и не скажу. А вы бы рты разинули. Пьянчуга, эрзац Санта-Клаус. Да. Да. Да. А вы кто, товарищ?— Танкист.— А вы?— Снимаю фильм.— Ну, а я пьянчуга, эрзац Санта-Клаус. Да. Да. Да. Повторяю. Да. Да. Да.— А, подите вы! — сказал Эл. — Пьянчуга, эрзац Санта-Клаус.Мы подошли к номеру. Мужчина в белой овчинной куртке придержал руку Эла большим и указательным пальцами.— Вы меня забавляете, товарищ, — сказал он. — Правда, забавляете. — Я отворил дверь. В комнате было накурено и все по-прежнему, только ветчину из жестянки всю съели, а виски из бутылки все выпили.— Плешак явился, — сказал один из игроков.— Привет, товарищи, — сказал Плешак и раскланялся. — Как поживаете? Как поживаете? Как поживаете?Игра прервалась, и его закидали вопросами.— Я уже подал рапорт, — сказал Плешак. — А вот немножко шампанского. Меня теперь интересует только живописная сторона дела.— А как же это тебя бросили твои ведомые?— Они не виноваты, — сказал Плешак. — Я увлекся грандиозным зрелищем и даже не вспомнил, что у меня есть ведомые, до того самого момента, когда на меня свалились «фиаты» и я обнаружил, что у моего верного самолетика нет хвоста.— Эх, жаль, что ты пьян, — сказал один из летчиков.— Да, я пьян, — сказал Плешак. — И надеюсь, что все вы, джентльмены и товарищи, не откажетесь со мной выпить, потому что сегодня я счастлив, хотя меня и оскорбил невежа танкист, назвал меня пьянчугой, эрзац Санта-Клаусом.— Досадно, право, что ты пьян, — сказал другой летчик. — А как вернулся на аэродром?— Не задавай мне вопросов, — с достоинством сказал Плешак. — Я вернулся в штабной машине Двенадцатой бригады. Когда я спустился на своем верном парашюте, во мне склонны были усмотреть фашистского преступника, потому что я не владею икс… икспанским языком. Но когда я удостоверил свою личность, недоразумение рассеялось, и ко мне отнеслись с исключительным вниманием. Ах, поглядели бы вы, как горел этот «юнкерс»! Я и загляделся, а тут на меня спикировали «фиаты». И если бы только я сумел рассказать вам!— Он сегодня сбил трехмоторный «юнкерс» над Харамой, а его ведомые отстали, ну, его и подшибли, хорошо еще, парашют не подвел, — сказал один из летчиков. — Вы, наверно, его знаете, это Плешак Джексон.— А сколько ты падал, не раскрывая парашюта? — спросил другой летчик.— Шесть тысяч футов, а когда раскрыл — думал, у меня диафрагма лопнет. Меня словно надвое перерезало. «Фиатов» было, должно быть, десятка полтора, и надо было уйти пониже, чтобы не достали. А потом пришлось поработать со стропами, чтобы дотянуть до своего берега. Тянул, тянул, да и шлепнулся здорово. Ветер, правда, помогал.— Фрэнку пришлось срочно вернуться в Алькалу, — сказал летчик. — А мы тут затеяли игру. Но нам тоже надо вернуться до рассвета.— Не желаю играть в кости, — сказал Плешак. — Желаю пить шампанское из стаканов с окурками.— Я сейчас вымою, — сказал Эл.— Здоровье товарища эрзац Санта-Клауса! — сказал Плешак. — За дедушку Клауса.— Будет вам, — сказал Эл. Он собрал стаканы и понес в ванную.— Он что, танкист? — спросил один из летчиков.— Да. Он здесь с самого начала.— Говорят, от танков сейчас никакого проку.— Вы уже ему об этом говорили, — сказал я. — Не довольно ли? Он весь день был в деле.— А мы нет? Но я серьезно спрашиваю, от них правда нет проку?— Немного, но от него-то прок есть.— Я не сомневаюсь. Он, по всему видно, хороший парень. Сколько они получают?— Получали по десять песет в день, — сказал я. — Теперь он на лейтенантском окладе.— Испанского лейтенанта?— Да.— Вот чудак. Или он здесь из-за своих убеждений?— Да, из-за убеждений.— Тогда понятно, — сказал он. — Эй, Плешак, должно быть, не сладко выбрасываться на такой скорости, да еще с оторванным хвостом?— Да, не сладко, — сказал Плешак.— И как ты себя чувствовал?— Я все время думал, товарищ.— А сколько выбросилось с «юнкерса»?— Четверо, — сказал Плешак. — А всего их там было шесть человек. Пилота я подстрелил наверняка, я заметил, когда он прекратил огонь. У них бывает еще второй пилот, он же и пушкарь, но того я, наверно, тоже прикончил. Не иначе, а то бы он продолжал стрелять. А может быть, он задохнулся. Во всяком случае, вывалились четверо. Хотите, я все подробно расскажу? Это у меня хорошо получается.Он сидел на кровати с большим стаканом шампанского в руке, и его розовая лысина и розовое лицо лоснились от пота.— Почему никто за меня не выпьет? — спросил Плешак. — Я хочу, чтобы все товарищи выпили за меня, а потом я опишу эту сцену во всей ее красоте и ужасе.Все мы выпили.— На чем я остановился? — спросил Плешак.— На том, как ты вышел из отеля «Мак-Алистер», — сказал один из летчиков. — Во всей твоей красоте и ужасе. Не ломайся ты, Плешак. Как это ни странно, мы хотим тебя послушать.— Я расскажу, — пообещал Плешак, — но прежде надо еще выпить шампанского. — Он допил свой стакан, когда пили за него.— Этак он, пожалуй, уснет, — сказал другой летчик. — Не наливай ему больше полстакана.Плешак проглотил и полстакана.— Я расскажу, — сказал он, — только налейте еще.— Слушай, Плешак, говори толком все как было. У тебя несколько дней не будет машины, а нам завтра летать, нам не только интересно, но и нужно знать, как все было.— Я подал рапорт, — сказал Плешак. — Можете почитать на аэродроме. Там есть копия.— Не ломайся, Плешак. Рассказывай.— Ну и расскажу, — сказал Плешак. Он похлопал глазами, потом сказал Элу: — Здорово, товарищ Санта-Клаус. Сейчас расскажу. А вы, товарищи, слушайте.И он рассказал.— Все было непередаваемо и прекрасно, — сказал Плешак и отпил из стакана.— А ты без предисловий, — сказал кто-то из летчиков.— Я испытал глубокие чувства, — сказал Плешак. — В высшей степени глубокие чувства. Чувства чистейшей воды.— Пошли, ребята, — сказал какой-то летчик. — От розовой плеши толку не добьешься. Или еще раз сыграй.— Добьешься, — сказал другой. — Он еще прогревал мотор.— Меня критикуют? — спросил Плешак. — И это благодарность Республики!— Послушай, Санта-Клаус, — сказал Эл. — А как все-таки это было?— И это вы спрашиваете меня? — воскликнул Плешак. — Вы задаете вопросы мне? Да вы были когда-нибудь в деле, товарищ?— Нет, — сказал Эл. — А брови я подпалил, когда брился.— Не кипятитесь, — сказал Плешак. — Я расскажу этот неописуемый и прекрасный эпизод. Я ведь, знаете, не только летчик, но и писатель.И он мотнул головой в подтверждение своих слов.— Он пишет в меридианский «Аргус». Без перерыва. Его никак не могут остановить.— У меня талант, — сказал Плешак. — Талант свежего и оригинального описания. У меня есть газетная вырезка. Я ее потерял, там так и сказано. Вот я хочу вам все описать.— Ладно. Ну и как все это было?— Товарищи, — сказал Плешак. — Это неописуемо. — Он протянул стакан.— Ну, что я говорил, — сказал кто-то из летчиков. — Двух слов связать не может. Он и за месяц не протрезвится.— Ты, — сказал Плешак, — несчастная ты козявка. Слушай! После разворота я поглядел вниз и вижу — он дымит и все-таки тянет по курсу, прямо к горам. Но быстро теряет высоту, и я нагнал и дал сверху еще раз. Ведомые были еще со мной, он вильнул и задымил еще пуще. А потом люк раскрылся, и там как в доменной печи, а потом они стали вываливаться. Я сделал переворот через крыло, отвалил, сделал «горку», а сам смотрю назад и вниз, как они выбираются, словно из топки, как барахтаются, как раскрываются парашюты, будто большие красивые вьюнки, а «юнкерс» пылает — такого я никогда не видел — и штопорит, а под ним четыре парашюта, красивые такие и медленно плывут в небе, а один вдруг загорелся и стал падать быстрее, и я следил за ним, а тут пули, а за ними «фиаты», пули и «фиаты».— Да ты правда писатель, — сказал один из летчиков. — Это тебе надо написать для «Воздушных асов». Но ты скажи по-человечески, что же случилось?— Странно, — сказал Плешак. — Я же и говорю. И знаешь, без шуток, это было зрелище. Я до того ни разу не сбивал трехмоторного «юнкерса», и я счастлив.— Мы все счастливы, Плешак. Но ты расскажи, как это было на самом деле.— Ладно, — сказал Плешак. — Вот только выпью и расскажу.— Как вы их встретили?— Мы были в левом эшелоне построения, потом зашли слева и ударили из всех четырех пушек, почти вплотную. Прежде чем отвалить, повредили еще три. «Фиаты» держались выше, прикрываясь солнцем. И они спикировали, только когда я остался один любоваться зрелищем.— А что же, ведомые тебя бросили?— Нет. Я сам виноват. Загляделся. Ну они и проскочили. Нет такого строя, чтобы можно было любоваться парадом. Надеюсь, они догнали эскадрилью и пристроились. Не знаю. Об этом не спрашивайте. Я устал. Был душевный подъем. А теперь я устал.— Спать тебе хочется, вот что. Вдрызг пьян, вот и клонит ко сну.— Просто я устал, — сказал Плешак. — Имею я право устать? А если мне захочется спать, имею я право спать? Как по-твоему, Санта-Клаус? — обратился он к Элу.— Само собой, — сказал Эл. — Конечно, имеете право. Мне самому спать хочется. Ну, как, будете еще играть?— Нам надо доставить его в Алькалу и самим надо там быть, — сказал один из летчиков. — А что, вы в проигрыше?— Небольшом, — сказал Эл.— Хотите отыграться? — спросил летчик.— Ставлю тысячу, — сказал Эл.— Держу, — сказал летчик. — Говорят, платят вам не густо.— Не густо, — сказал Эл.Он положил бумажку в тысячу песет на пол, потряс кости в сжатых ладонях так, что они застучали, и резко кинул их на пол. Выпало один и один.— Еще раз? — спросил летчик, поднимая с полу бумажку и глядя на Эла.— Не стоит, — сказал Эл и поднялся.— Может, ссудить деньгами? — спросил летчик и посмотрел на него с любопытством.— Мне они ни к чему, — сказал Эл.— Сейчас нам надо спешить на аэродром, — сказал летчик. — Но как-нибудь на днях сыграем еще. Притащим Фрэнка и других и сразимся. Может выйти хорошая партия. Вас не подвезти?— Да, можем подбросить по дороге, — предложил другой.— Не надо, — сказал Эл, — я пешком. Это ведь в конце улицы.— Ну, а мы поехали. Кто знает ночной пароль?— Шофер, наверно, знает. Он справлялся еще вечером.— Пошевеливайся, Плешак. Эх ты соня, пьянчуга несчастный!— Это я-то? — сказал Плешак. — Я кандидат в воздушные асы Народной армии.— Чтобы стать асом, надо сбить десяток. Даже считая итальянцев. А у тебя только один.— Он не итальянец, — сказал Плешак. — Это был немец. И ты поглядел бы, как он полыхал. Ад кромешный!— Волоки его, — сказал летчик. — Он опять сочиняет для своего меридианского журнала. Ну, до свиданья. Спасибо за гостеприимство.Они распрощались и ушли. Я дошел с ними до площадки. Лифт уже не работал, и я поглядел, как они спускались по лестнице. Двое вели Плешака под руки, а он медленно кивал головой. Теперь-то его действительно развезло.Те двое, с которыми я снимал фильм, все еще возились в своей комнате над испорченным киноаппаратом. Это была тонкая, утомительная для глаз работа, и когда я спросил:— Как вы думаете, удастся наладить? — тот, что был ростом побольше, сказал:— Да, конечно. А как же иначе? Сейчас вытачиваю деталь, которая сломалась.— Кто там был? — спросил другой. — Никак не оторвешься от этого проклятого ремонта.— Летчики-американцы, — сказал я. — И один старый знакомый, он теперь танкист.— Весело было? Жаль, что я не поспел.— Да ничего, — сказал я. — Немножко посмеялись.— А теперь иди спать. Завтра подниматься надо рано. Понадобится свежая голова.— А вам еще долго ковыряться?— Да вот опять заело. Черт бы побрал эти пружины.— Оставь его в покое. Кончим и ляжем. В котором часу зайдешь?— В пять?— Ладно. Как только рассветет.— Спокойной ночи.— Salud. Иди поспи.— Salud, — сказал я. — Завтра надо пробраться поближе.— Да, — сказал он, — я caм об этом думал. Значительно ближе. Я рад, что ты того же мнения.Эл спал в большом кресле, свет от лампы падал ему на лицо. Я прикрыл его одеялом, но он проснулся.— Мне надо идти.— Поспи тут. Я поставлю будильник и разбужу тебя.— Будильник может подвести, — сказал он. — Я лучше пойду. Не хочу опаздывать.— Как это нескладно вышло с игрой.— Они все равно меня бы обчистили, — сказал он. — Эти ребята мастера кидать кости.— Но ведь в последний раз ты сам кидал.— Ну, они и держать умеют. Вообще странные ребята. Я считаю, что им не переплачивают. Если уж идти на это ради денег, тут любых денег мало.— Проводить тебя?— Нет, — сказал он, вставая и затягивая широкий матерчатый пояс с большим кольтом, который он снял, когда пришел после обеда и стал играть. — Нет. Теперь я в порядке. И перспектива восстановилась. Это очень важно — иметь перспективу.— А мне бы хотелось пройтись.— Нет. Ты поспи. А я пойду и успею еще часов пять поспать до начала.— Так рано начнется?— Да. Для съемки будет еще темно. Так что можешь еще понежиться в кровати. — Он вынул из кармана своей кожанки конверт и положил его на стол. — Ты это сбереги и пошли моему брату в Нью-Йорк. Адрес тут есть на конверте.— Ладно. Но посылать не придется.— Нет? — сказал он. — Сейчас и мне кажется, что не придется. Но тут фото и всякая мелочь, которую им приятно будет получить. У него славная жена. Хочешь поглядеть?Он вынул фото из кармана. Оно было заложено в его военный билет.На снимке красивая брюнетка стояла возле лодки на берегу озера.— В горах Кэтскилл, — объяснил Эл. — Да. Славная у него жена. Она еврейка. Да, — сказал он. — Не давай мне опять раскисать. Всего, Малыш. Не огорчайся. В самом деле, я сейчас в порядке, а днем, когда выбрался оттуда, было паршиво.— Давай я тебя провожу.— Нет. А то еще на обратном пути могут быть неприятности. На Пласа-д'Эспанья по ночам нервничают. Покойной ночи. Завтра вечером увидимся.— Вот это другой разговор.Этажом выше над моим номером Манолита с англичанином изрядно шумели. Значит, ее не арестовали.— Вот именно. Так и надо разговаривать, — сказал Эл. — Однако иногда три-четыре часа пройдет, пока наладишься.Он напялил свой кожаный шлем с толстым гребнем, и на потемневшем его лице под глазами чернели впадины.— Завтра вечером у Чикоте, — сказал я.— Непременно, — подтвердил он, по не глядя мне в глаза. — Завтра вечером у Чикоте.— В котором часу?— Ну, это уже лишнее, — сказал он. — Завтра вечером у Чикоте. Незачем уточнять. — И он ушел.Тем, кто его мало знал или кто не видел участка, на котором ему завтра предстояло атаковать, могло показаться, что он чем-то рассержен. Я думаю, в глубине души он и был рассержен, очень рассержен. Мало ли на что можно сердиться, и, между прочим, на то, что тебе предстоит умереть зря. Но и то сказать — гнев, пожалуй, самое подходящее настроение для атаки. 1939 НИКТО НИКОГДА НЕ УМИРАЕТ Дом был покрыт розовой штукатуркой; она облупилась и выцвела от сырости, и с веранды видно было в конце улицы море, очень синее. Вдоль тротуара росли лавры, такие высокие, что затеняли верхнюю веранду, и в тени их было прохладно. В дальнем углу веранды в клетке висел дрозд, и сейчас он не пел, даже не щебетал, потому что клетка была прикрыта; ее закрыл снятым свитером молодой человек лет двадцати восьми, худой, загорелый, с синевой под глазами и густой щетиной на лице. Он стоял, полуоткрыв рот, и прислушивался. Кто-то пробовал открыть парадную дверь, запертую на замок и на засов.Прислушиваясь, он уловил, как над верандой шумит ветер в лаврах, услышал гудок проезжавшего мимо такси, голоса ребятишек, игравших на соседнем пустыре. Потом он услышал, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Он слышал, как дверь отперлась, но засов держал ее, и замок снова щелкнул. Одновременно он услышал, как шлепнула бита по бейсбольному мячу и как пронзительно закричали голоса на пустыре. Он стоял, облизывая губы, и слушал, как кто-то пробовал теперь открыть заднюю дверь.Молодой человек — его звали Энрике — снял башмаки и, осторожно поставив их, прокрался туда, откуда видно было заднее крылечко. Там никого не было. Он скользнул обратно и, стараясь не обнаруживать себя, поглядел ил улицу.По тротуару под лаврами прошел негр в соломенном шляпе с плоской тульей и короткими прямыми полями, в серой шерстяной куртке и черных брюках. Энрике продолжал наблюдать, но больше никого не было. Постояв так, приглядываясь и прислушиваясь, Энрике взял свитер с клетки и надел его.Стоя тут, он весь взмок, и теперь ему было холодно в тени, на холодном северо-восточном ветру. Под свитером у него была кожаная кобура на плечевом ремне. Кожа стерлась и от пота подернулась белесым налетом соли. Тяжелый кольт сорок пятого калибра постоянным давлением намял ему нарыв под мышкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33