— Есть у тебя еще что-нибудь, что ты хотел бы мне показать?Я достал пятый из украденных камней. Он был меньше остальных, и по сравнению с ними небросок. Глубокого красного цвета, почти такой же темный, как цвет засохшей крови. Размером и очертаниями он больше всего напоминал крупный боб.Бритмаэр взял у меня камень и тоже поднес его к свету. Случайно — или, может быть, по вмешательству Одина — зимнее солнце пробилось сквозь облачный покров и на миг залило мир ясным светом, который отразился от поверхности Темзы и влился в окно. Я посмотрел на маленький красный камешек, зажатый и поднятый вверх между указательным и большим пальцем монетчика, и увидел нечто неожиданное. Камень изнутри внезапно ожил и наполнился цветом. Как будто глубоко в золе от сквозняка вспыхнули угольки и, на мгновение вспыхнув, оживили весь очаг.Однако отблеск, посланный камнем, был живее. Он сновал туда и обратно, словно осколок вспышки молнии, молота Тора, Мьелльнира, заключенного внутри камня.Впервые — то был единственный раз — Бритмаэр при мне утратил свою осторожность. На мгновение он замер с поднятой вверх рукой. Я услышал, как он быстро, легко втянул в себя воздух, а потом еще повернул камень, и комната вновь озарилась снующим живым красным мерцанием. Где-то внутри драгоценного камня скрывалось нечто такое, что дремало, пока его не вызывали к жизни свет и движение.Очень, очень медленно Бритмаэр обратил ко мне лицо — я услышал, как он вздохнул, словно взял себя в руки.— А где ты добыл это? — тихо спросил он.— Мне бы не хотелось отвечать на этот вопрос.— Надо полагать, у тебя есть на то веские причины.Я почувствовал, что наш разговор поворачивается как-то не так.— Вы расскажете мне что-нибудь об этом камне? — спросил я.Снова последовало долгое молчание, Бритмаэр смотрел на меня своими блеклыми синими слезящимися глазами, тщательно обдумывая слова, прежде чем их произнести.— Если бы я полагал, что ты глуп или легковерен, я бы сказал тебе, что это всего-навсего красное стекло, искусно изготовленное, но малоценное. Однако я уже заметил, что ты и не прост, и недоверчив. Ты видел огонь, мерцающий в камне, так же, как и я.— Да, — ответил я. — Этот камень у меня довольно давно, но я впервые посмотрел на него внимательно. До сих пор я его прятал.— Мудрая предосторожность, — сухо проговорил Бритмаэр. — Ты хоть имеешь представление, что это у тебя такое?Я молчал. Когда имеешь дело с Бритмаэром, молчание — золото.Он осторожно вертел камень в пальцах.— Всю свою жизнь я был монетчиком и к тому же имел дело с драгоценностями. Как и мой отец до меня. За это время я повидал множество камней, привезенных мне из множества разных мест. Некоторые дорогие, другие — не очень, некоторые плохо ограненные, другие грубые, вовсе не обработанные. Нередко встречались просто-напросто красивые осколки разноцветных камней. Но до сих пор я никогда не видывал такого камня, только слышал, что такие существуют. Это разновидность рубина, называемая просто и по очевидности огненным рубином. Никто в точности не знает, откуда берутся такие самоцветы, хотя кое-какие предположения у меня имеются. Во времена моего отца к нам приходило много монет, в основном серебряных, но порою и золотых, на которых были оттиснуты закругленные арабские письмена. Их до нас доходило столько, что монетчики сочли удобным основать свою меру и вес на этих чужеземных монетах. Их переплавляли, и наша монета были ни чем иным, как подменой.Бритмаэр задумчиво смотрел на камешек, лежащий у него на ладони. Теперь, когда солнечный свет больше не был направлен прямо на него, камень лежал безжизненный, не более чем приятный на вид темно-красный боб.— Во времена арабских монет до меня дошли сообщения об огненных рубинах, как они сверкают, когда свет падает на них определенным образом. Те, кто описывал эти камни, обычно имели дело и с арабскими монетами, вот я и подумал, что огненные рубины приходят теми же путями, что и арабские монеты. Но большего узнать не удалось. Мне говорили только, что эти самоцветы родом из-за тридевяти земель и еще дальше, оттуда, где пустыни лежат у подножия гор. Там-то и есть месторождения огненных рубинов.Монетный мастер, подавшись вперед, вернул мне камешек.— Я дам тебе знать, захочу ли я купить горные хрустали, но вот тебе мой совет: храни этот камень в самом надежном месте.Я понял намек. Несколько следующих дней я прятал огненный рубин в трещине за изголовьем моей кровати-яслей, а после того, как Бритмаэр решил купить горный хрусталь и велел своему мастеру починить неисправное ожерелье, я пошел на рынок и там, потратив часть полученных денег, приобрел дешевый и самый неказистый амулет. Видимо, предполагалось, что это одна из птиц Одина, но амулет был так скверно вылит из свинца, что сказать, орел ли это, ворон или сова, было невозможно. Зато он был достаточно толстым для моих целей. Я выскреб углубление, вставил рубин и запечатал отверстие. И стал носить свинец этот на шее на кожаном шнурке и научился робко улыбаться, когда люди спрашивали у меня, отчего это я ношу амулет в виде курицы.Другие покупки заняли больше времени: рубаха из тонкой английской шерсти с желтой шитой каймой, новые коричневые штаны, чулки того же оттенка и подвязки под цвет рубахи. Заказал я себе и новую обувь — пару мягких башмаков, по тогдашнему обычаю, тоже желтых с тисненным поперек коричневым узором.— А возьмешь ты ли с собой обрезки кожи, молодой господин, чтобы принести их в жертву твои богам? — спросил с усмешкой сапожник.Крест, висевший на видном месте в его мастерской, означал, что он — приверженец Белого Христа. И, по говору признав во мне северянина, он подшучивал насчет нашей веры, говоря, что в ужасный день Рагнарека, когда адский волк Фенрир проглотит Одина, за него отомстит его сын Видар. Видар наступит одной ногой волку на нижнюю клыкастую челюсть и голыми руками оторвет верхнюю. А для этого башмак у Видара должен быть толстым, сделанным из всех обрывков и обрезков, которые башмачники выбрасывают с начала времен. Насмешничал башмачник беззлобно, потому и я ответил ему в том же духе:— Нет, спасибо. Но я не забуду зайти к тебе, когда мне понадобится пара сандалий, в которых можно ходить по воде.Кьяртан вздернул бровь, оценив мой наряд, когда я предстал перед дружинным длинным домом утром в день собрания старейшин.— Ну-ну, красивый наряд. Никто не скажет, что у меня бедный оруженосец.Он выглядел великолепно в доспехах королевского телохранителя. Поверх придворного одеяния он натянул кольчугу из отполированных металлических блях, а шлем, сидевший у него на голове, был причудливо изузорен золотой выкладкой. А вдобавок к тому на бедре у телохранителя висел меч с выложенной золотом рукоятью, данская боевая секира на левом плече на серебряной цепочке. В левой руке он сжимал боевое копье с вылощенным рожном, которое на мгновение напомнило мне о смерти Эдгара, когда тот встретился с атакующим кабаном. Но особенно поразило меня обручье из витой золотой проволоки, обвивавшее предплечье той самой руки, на которой не хватало кисти. Он заметил мой взгляд и сказал:— Это королевское возмещение за увечье, полученное при Эшингтоне.Пока мы шли к дружинной трапезной, Кьяртан предостерег меня, и слова его напомнили мне о словах Эльфгифу насчет дворцовых интриг.— Надеюсь, что ты будешь молчать обо всем, что увидишь сегодня, — сказал он. — Многим хотелось бы видеть, как изгонят ближнюю дружину. И дела складываются против нас, по крайней мере, здесь, в Англии. У нас все меньше и меньше возможностей отмечать наши исконные праздники, а враги готовы воспользоваться нашими обрядами, чтобы объявить нас злостными язычниками. Исконная вера оскорбляет епископов и архиепископов, как и церковных советчиков короля. Так что твоя задача сегодня — быть моим виночерпием на пиру и не болтать.Мы с Кьяртаном вошли в трапезную едва ли не последними. Не было ни трубных звуков, ни знатных гостей, ни женщин. Примерно четыре десятка телохранителей уже стояли в комнате, все разодетые в пух и прах. Здесь не чувствовалось различий в воинском звании или в положении в обществе. Зато преобладал дух товарищества. Одного из дружинников я узнал сразу же: он был на голову выше остальных, что само по себе было замечательно, ибо телохранители в большинстве своем были людьми рослыми. Этим великаном был Торкель Длинный, наместник короля. Когда окружавшие его люди раздвинулись, я увидел его ноги, необычайно длинные, как если бы он стоял на ходулях, подобно жонглерам во время представлений. Был он на вид нескладен, поскольку тело имел обычное, только слишком долгие руки странно висели по бокам. Слушая собеседника, Торкель вынужден был наклоняться. Он напомнил мне птицу, виденную мною во время соколиной охоты на пустошах с Эдгаром, — перелетного аиста.— Где мне должно стоять? — тихо спросил я у Кьяртана.Я никак не хотел опозориться, не зная здешних порядков. Здесь за столом не было разделения, как на пиршестве у эрла Эльфхельма, где простолюдины сидели отдельно от людей благородных. Здесь же единственный большой стол стоял посреди зала с единственным почетным местом в торце и скамьями по обеим сторонам. В углу на подсобных подмостках стояли бочонки с медом и элем, и оттуда же донесся до меня запах жареного мяса — стало быть, кухня рядом.— Стой позади меня, когда общество усядется за стол. Телохранители рассаживаются в соответствии с воинской доблестью и сроком службы, не по знатности рода, не по тому, у кого какие связи, — ответил он. — А потом просто примечай, что делают другие кравчие, и следуй их примеру.Тут я увидел, что Торкель направился к почетному месту во главе стола. Когда все телохранители заняли свои места на скамьях, мы, кравчие, поставили перед ними их роги, уже наполненные медом. Я не заметил ни единого стеклянного кубка и ни капли вина. Не вставая, Торкель произнес здравицу в честь Одина, потом здравицу в честь Тора, потом здравицу в честь Тюра и здравицу Фрейру. Торопливо переходя от подсобных подмостей и обратно, чтобы наполнить рог для каждой здравицы, я понял, что кравчим предстоит немало потрудиться.Наконец, Торкель провозгласил память мертвых товарищей этого содружества.— Погибшие с честью встретят их в Валгалле, — сказал он.— В Валгалле, — хором повторили все.Тут Торкель выпрямился во весь свой рост и объявил:— Я стою здесь как представитель короля. От его имени я принимаю подтверждение дружинной присяги. Начну с ярла Эйрика. Подтверждаешь ли ты присягу королю и братству?Богато одетый старый воин, сидевший ближе всех к Торкелю, поднялся со скамьи и громким голосом заявил, что готов служить королю и защищать его и подчиняться законам братства. Мне было известно, что он — один из самых успешных военачальников Кнута, служивший еще его отцу Свейну Вилобородому. За таковую службу Эйрик получил обширные владения далеко на севере Англии, что сделало его также одним из самых богатых придворных Кнута. На обеих его руках сверкали тяжелые золотые обручья, знаки королевской милости. Теперь-то я понял, почему Херфид-скальд любил называть Кнута «щедрым кольцедарителем».Так оно и продолжалось. Один за другим назывались имена телохранителей, и каждый вставал, чтобы обновить свою клятву на предстоящий год. Потом, после того как все клятвы были принесены, Торкель назвал имена трех дружинников, которые были в Англии, но не смогли посетить собрание.— Каково ваше решение? — спросил он собравшихся.— Пеня в три манкуса золотом в казну братства, — тут же откликнулся кто-то.Немалые деньги, подумал я, ведь манкус — монета в тридцать пенни. Видимо, таково здесь обычное взыскание. Однако Торкель спросил:— Все согласны?— Согласны, — раздалось в ответ.И я понял, что братство телохранителей управляется посредством общего голосования.Торкель перешел к обсуждению более важных нарушений.— Я получил жалобу от Храни, ныне служащего королю в Дании. Он утверждает, что просил Хакона присмотреть за его лошадью, его наилучшим боевым конем. Лошадь была слишком больна, чтобы отплыть вместе с войском в Данию. Храни заявляет, что за лошадью худо смотрели и поэтому она пала. Я установил, что это правда. Каково ваше решение?— Десять манкусов пени! — крикнул кто-то.— Нет, пятнадцать! — раздался другой голос, как мне показалось, человека немного подвыпившего.— И понизить на четыре места, — крикнул еще один.Тогда Торкель поставил вопрос на голосование. Когда оно завершилось, встал дружинник с лицом пристыженным, перешел на четыре места дальше от головы стола и сел среди своих товарищей.— Все эти разговоры о лошадях напомнили мне, что я проголодался, — крикнул какой-то остряк. Этот точно уже был пьян. Голос Торкеля уже едва был слышен среди общего гомона.— Кто это с угрюмым лицом, сидящий в конце стола? — спросил я у Гисли-виночерпия, спокойного молодого человека с несчастливым красным родимым пятном на шее. Он посмотрел на дружинника, молча сидевшего в стороне от других.— Не знаю, как его зовут. Но он в немилости. Он трижды нарушил правила и в наказание посажен в самом конце стола. Разговаривать с ним запрещено. И ему повезет, если сотрапезники не начнут бросать в него кости и объедки после еды. Это их право.Вдруг застолье разразилось громкими приветственными криками. Из боковой комнаты, где трудились четыре повара, появилось четыре человека. Они несли тушу бычка, зажаренного на вертеле, и, подняв ее над головами бражников, водрузили на середину стола. Голову быка принесли отдельно и надели на длинное железное копье, воткнутое в пол. Еще более громким криком встретили этих четверых, когда они вновь появились с новой ношей. На этот раз они несли тушу лошади. Она тоже была зажарена, и ребра ее торчали, как растопыренные пальцы руки. Жареную лошадь тоже водрузили на столе, а ее голову — на второе копье рядом с бычьей. Потом повара ушли, и дружина принялась за еду, отрезая кинжалами куски мяса и передавая их вдоль стола.— Слава богам, что мы все еще можем есть настоящее мясо в праздничные дни, что бы ни говорили эти белые, как лилии, священники, — заявил, ни к кому в особенности не обращаясь, волосатый старый воин, упоенно жуя; борода его уже была усыпана ошметками конины. — Священники Белого Христа запрещают своим приверженцам есть конину — вот ведь бессмыслица. Не могу понять, отчего они не запрещают баранину, хотя столько времени тратят на болтовню о божьем агнце.Когда челюсти приустали молоть, я заметил, что повара и другие служителя ушли из трапезной. Остались только телохранители и их кравчие. Потом я заметил, как Торкель кивнул впавшему в немилость дружиннику, сидевшему в конце стола. Это, похоже, был знак, заранее обговоренный, потому что человек встал со своего места и прошел к двустворчатой входной двери. Закрыв ее, он взял деревянный засов и вставил в два паза в дверной раме. Теперь дверь была накрепко заперта изнутри. Что бы дальше ни происходило в трапезной, это явно будет делом тайным.Кто-то постучал по столу рукоятью меча, призывая к молчанию. Молчание пало на собравшееся общество, и в этой тишине возник некий звук, который в последний раз я слышал в Ирландии три года тому назад, на пиршестве одного из мелких ирландских королей. Это было жуткое стенание. Поначалу оно кажется неземным, без ритма или мелодии, пока не вслушаешься внимательно. От этого звука волосы встают дыбом на затылке — от навязчивого звука одинокой волынки. Я прислушался, пытаясь определить, откуда доносится звук. Исходил он как будто из боковой клети, где до того работали повара. Я глядел в ту сторону, когда в двери явилась фигура, при виде которой кровь бросилась мне в голову. То был мужчина, чья голова была полностью сокрыта под ужасающей личиной, сделанной из позолоченной плетушки. Личина укрывала его до самых плеч, лишь для глаз были отверстия, чтобы он мог видеть, куда ступает, входя в палату. У этого человека была голова огромной птицы.А в том, что это мужчина, сомневаться не приходилось, ибо, если не считать маски, был он совершенно голый.Я сразу же понял, кого он представляет. В каждой руке он держал по длинному копью — то было ясеневое копье Одина, именуемое «Гунгнир», бьющее без промаха.Волынка продолжала играть, и голый человек начал танец. Поначалу медленно, поднимая каждое копье по очереди и опуская его, ударяя пятой древка об пол в лад с музыкой. А та все убыстрялась, и танец тоже — человек, вертясь и подпрыгивая, прошел сначала вдоль одной стороны стола, потом вдоль другой. Уловив ритм танца, дружинники подхватили его и начали, сперва потихоньку, а потом со все возрастающим рвением, стучать по столу руками, рукоятями кинжалов, произнося нараспев: «Один! Один! Один!» Танцор резко повернулся, взмахнув копьями так, что они просвистели в воздухе, подпрыгнул и снова подпрыгнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40